«Придут, и сердце мне сосут воспоминания разврата…»
17 ноября, 2019 3:58 пп
Лена Пчёлкина
Сегодня День Рождения моего папы, замечательного писателя и нежного отца, Макса Бременера. Повторно выкладываю свои воспоминания — очень детские, там много об отце.
Вчера, совершенно случайно, зацепившись за фрагмент сериала о старом дачном месте, память преподнесла мне неожиданный сюрприз, в лице огромного пласта воспоминаний, связанных с моим очень ранним детством. Детская память, конечно, лучше, чем сифилис, но положиться на нее совершенно невозможно. То, что ты воспринимал, будучи совсем маленьким, возможно, имело совершенно другие смыслы и реалии на самом деле. И, самое главное, ты вспоминаешь это не целым куском, а каким-то всполохом миниатюр, которые смещаются во времени и, в общем, не имеют никакой ценности, кроме как личной.
Мои родители, совершенно городские жители, ненавидели дачу, огород, сельское хозяйство и все, что так или иначе было связано с загородной жизнью. Но, продлив род в моем лице, и в довольно зрелом возрасте, вспомнили, что ребенку адово необходим свежий воздух, и стали снимать дачи. Эти дачи были страшным мучением для всех, включая меня, для кого это, собственно, и было предназначено.
Но от моих 3-х до 6-и у нас был интересный и, поистине, уникальный опыт съема дачи, из лета в лето, в поселке Загорянка. Виллой, а это была именно вилла, а не избушка с сараем, владел архитектор Раевский Александр Абрамович. Дом, а по моему восприятию, это был целый дворец, был спроектирован и построен именно под сдачу. То есть, он делился на 5-6-7 квартир, с душами и туалетами на этаже, в одной из которых проживала семья архитектора, а остальные сдавались в наем. Кроме того, вокруг него существовало еще несколько отдельных домиков и тоже с удобствами (я помню два), которые тоже сдавались.
Ландшафтное решение вершил довольно большой, почти Петергофский, фонтан посередине этого Вавилона. Народу в сезон, на отдельно взятом участке, обнесенном забором, собиралось по 30-40 человек, и это без гостей. Не каждая густонаселенная коммуналка могла похвастаться таким наполнением. Кстати, о наполнении. К нему Александр Абрамович приходил очень дотошно, жильцов он подбирал придирчиво, новенькие проходили собеседование в Москве до начала сезона, и он решал, подходят ли эти люди друг другу или нет. Тем, кто по его мнению не годился, отказывал к категорической форме. Поэтому, он в некотором роде собрал некий клуб по интересам. Публика подобралась интеллигентная и мононациональная, созвучная с его отчеством.
***
Юля и Юра, делившие с нами второй этаж, были скрипачами. У них был сын Элик и огромный, невиданной красоты кот. Элик с нами никогда не играл — так как он играл на скрипке, как мне кажется, 24 часа в день. Юля была на 15 или 20 лет старше Юры. Вообще–то, он ей годился в сыновья. При том, что она напоминала героиню Крючковой из фильма «Ликвидация», она была еще и совершенно невозможной неряхой. Один раз к нам приехала моя тетя и ее мама, бабушкина сестра, женщины простые, далекие от симфонических оркестров. Они перепутали электрички и приехали на час раньше. Им сказали — идите наверх. Они случайно зашли к Юле в комнату (а там ничего не запиралось, да Юля бы и не запирала, даже если бы там был сейфовый замок), они пришли в неописуемый ужас, видимо, решили, что был обыск, они засучили рукава и час убирали апартаменты, пока моя мама с ужасом их не выволокла из чужих комнат. Вечером пришла сияющая Юля пить чай. В каком-то расхристанном халате, с всклокоченными полуседыми волосами и прижимающая грязную мокрую тряпку к лицу — так как у нее была аллергия. Моя мама, у которой, я думаю, даже во время садо-мазо оргии оставалась бы безукоризненная укладка и четко накрашенные губы, стала ее корить:
— Юля, у вас молодой муж, вы бы привели себя в порядок.
Юля отняла мокрую тряпку от лица и произнесла с достоинством:
— Он варит мне канифоль, а сегодня еще и убрался в наших комнатах. Любят за душу, а не за внешность. А Макс Соломонович варит вам канифоль?
Мама не нашлась, что ответить. Все это не вязалось с ее системой порядка. Но, совершенно уверена, что несмотря на то, что ей на х@й не нужна была канифоль, папа имел вырванные годы за эту фразу.
Я же с удивлением поняла, что любят, действительно, за какую-то душу — то есть за то, чего не видно, так как то, что было выставлено Юлей на всеобщее обозрение, сильных чувств, мягко скажем, не вызывало и сексуальных фантазий не навеивало.
Думаю, что корни моей нелюбви к классической музыке, тоже оттуда. За все четыре лета, что мы там жили, Элик не взял ни единого выходного часа, не то что дня.
Каким образом попала на наш «вокзал» Софья Спиридоновна, я не знаю. Могу предполагать, что Александр Абрамович выбрал ее контр — то есть, чтобы все эти милые люди, с их скромным обаянием, иногда вспоминали, что за оградой существует другая жизнь.
Софья Спиридоновна жила в щитовом домике, через фонтан от основного здания. Она была сталинисткой и антисемиткой. Если бы мы не встречались с ней строго летом, то она скорее всего была бы в пыльном шлеме, френче времен Землячки, и брезгливо стряхивала бы с рук кровь разных недобитков. Но и без этих атрибутов, она внушала мне панический ужас. Мне из всех детей она симпатизировала (если это слово к ней вообще применимо) больше всех. Пару раз она подарила мне, на поиграть, пустые баночки из-под лекарства «сустак», а один раз, даже, угостила какой-то плюшкой. Причины этой «нежности» открылись довольно быстро.
Дело в том, что мою маму зовут редким революционным именем Эра, и она считала нас таким же, своими, не подходящими к отчеству хозяина имения, бережно хранящих портрет Сталина под подушкой. Все рухнуло в один момент. Когда приехал мой отец и отрекомендовался Бременер Макс Соломонович. Поскольку это было при мне, то я видела в ее глазах воспоминания о красном терроре в Крыму.
— Вашей жене не идут брюки, — произнесла она, не разжимая губ, вместо приветствия.
Больше мне не доставалось ни плюшек, ни баночек от «сустака». Вечером папа попросил маму следить за моим общением. Мама, как всегда, с безукоризненной укладкой, маникюром и подходящим для дачи макияжем, ему возразила:
— Димочка Бернштейн и Элик Эглер — очень хорошие мальчики.
Папа грустно заметил, что, видимо, эта старая ведьма их уже съела и, что он подоспел очень вовремя и спас меня.
Но не все мальчики были в нашем санатории хорошими. Заехал мальчик Максим, 8 лет, вполне себе продвинутый в ошеломительно тайных знаниях. Он поведал мне сакральное: что слово «попка» имеет синоним и произносится «ЖОПА». Это было самое невинное из заполнения моего девственного лексикона. Пользуясь случаем, хочу выразить ему благодарность. Я оттачивала мастерство выражений из серии «маме назло» больше 40 лет. И, сейчас, я думаю, я превзошла учителя.
Я была девочкой коммуникабельной, обросла связями и знакомыми, включая соседние участки и практически всю улицу Ленина. Папа, как-то, собирался уезжать, было уже поздно, до станции «Загорянка» или «Соколовская» было довольно далеко. Мама рассказывает, что я исчезла. Оказалось, что я прошла на соседний участок и договорилась с соседом, автолюбителем, который тоже собирался в Москву. Меня искали — видимо переговоры затянулись, нашли и даже открыли рот, чтобы отчитать за вольтерианство, я открыла рот сама, подбоченилась и проговорила:
— Пап, ты поедешь, или будем играть в интеллигенцию?
Родители мои опешили. Папа покачал головой. И велел маме оградить меня от влияния Софьи Спиридоновны.
Сосед довез отца до дома. Папа — настоящий русский интеллигент, которому вечно было что-то неудобно, и больше всего он боялся кого-то обеспокоить, пытался заплатить. Для таких людей предложить деньги можно было только через очень сложно сочиненное предложение.
Преамбула заняла длительно время, не исключено, что с отсылкой к классике.
— Ничего вы не должны, Макс Соломонович, — был ответ. – Это я должен вашей дочери рубль, мы с ней в преферанс играем.
Через много лет, мне мама рассказала, что папа поднялся в квартиру и в первый, и, наверное, единственный раз, выпил рюмку коньяка в гордом одиночестве.
К родителям Максима (агенту дурного влияния) приехали гости. Мама вообще недолюбливала их компанию, считая их торгашами. Они пели песню под гитару, выпивали и вели себя не так, как одобрили бы мама с Юлей, у которой, наконец, прошла аллергия. И, вдруг, Юля глянула в окно и завопила: — Эрка!!!, он твою куда-то несет. Мама видела педофила даже в нашем дворнике, у которого либидо от пьянства отсутствовало еще с войны. Пока она спускалась с лестницы, бежала за врагом, меня поставили на какую-ту табуретку и потребовали стихов. Я читала с папиного голоса:
— Чуть ночь, мой демон тут как тут,
— За прошлое моя расплата
— Придут, и сердце мне сосут воспоминания разврата,
— Когда раба мужских причуд
— Была я дурой бесноватой….
Смысла я не понимала, но мне нравился Пастернак, и нравилось, как папа его читает. Память я тогда не пропила, и , в общем, «Марию Магдалину» прочитала почти без заминок. На полянке наступила тишина. Нетрезвый гость пробормотал:
— У кого-то же вот такие дети.
Я услышала, буквально, стон мамы:
— Перемудрили, идиоты мы….
***
Большое семейство Бернштейн жило в отдельном доме. С Димой мы были ровесниками и дружили. Семья была из «бывших». На лето погостить к ним приезжала Долли из Парижа. Они курила длинные сигареты, раскладывала пасьянсы, пила коньяк из маленькой рюмочки. Она напоминала мне картину «Любительница абсента» Пикассо. То есть , тогда я не знала ни о каком классике кубизма, но тетка была ошеломительно диковинна, особенно в контрадикции с Софьей Спиридоновной. Для последней она, в общем, олицетворяла собой то, что они не добили в 20-х. Долли вещала, что женщина не должна работать, что миром правят мужчины, не надо вступать ни в какие секты – от октябрят до профсоюза. Вечером мы садились играть в скрабл. То есть в игру «Эрудит» — она тогда называлась так. Я поделилась с папой — он процитировал Набокова «Другие берега» что слову и счету я выучился одновременно, благодаря игре «крестословица». На следующий день я с шиком высказала это за игральным столом, в присутствии моей мамы. Долли в тот день перебрала коньяка, поэтому предложила мне взять у нее почитать «Лолиту», которую она привезла из Парижа. Если уж мне так по вкусу Набоков. Мама сделала каменное лицо, и перешла с Долли на французский. Через два дня в кармане ее халата «Лолиту» я нашла. Читать я тогда еще не умела. Но подслушала, как они шушукаются с Юлей. Маме книга не пошла на пользу — теперь она видела педофила даже в неодушевленных объектах.
***
Хозяин дома свято соблюдал ритуал. Утром, в барском халате, он выходил к фонтану, где собирался местный эстеблишмент, зажимал двумя пальцами нос ребенка, которого ему удавалось поймать, и задавал вопрос:
— Что такое работа механическая?
Ответ, который он ждал, я помню по сей день:
— Это произведение силы на путь и на косинус угла между ними.
Я не присягну за точность формулировки. Но это именно то, что он хотел услышать.
Удовлетворившись ответом, он уходил в дом. Софья Спиридоновна его не одобряла, но преклонялась перед формулировкой.
Натура была уходящая. Прошла огромная жизнь, сменились режимы. Натура ушла. Мне 50 лет. И я могу перечитать «Лолиту», громко сказать слово «жопа», договориться о трансфере, но, к сожалению, исчезло былое очарование. Как мой отец 47 лет назад, я налила рюмку коньяка и выпила в одиночестве. За воспоминания. Хорошо, что они остались.
Лена Пчёлкина
Сегодня День Рождения моего папы, замечательного писателя и нежного отца, Макса Бременера. Повторно выкладываю свои воспоминания — очень детские, там много об отце.
Вчера, совершенно случайно, зацепившись за фрагмент сериала о старом дачном месте, память преподнесла мне неожиданный сюрприз, в лице огромного пласта воспоминаний, связанных с моим очень ранним детством. Детская память, конечно, лучше, чем сифилис, но положиться на нее совершенно невозможно. То, что ты воспринимал, будучи совсем маленьким, возможно, имело совершенно другие смыслы и реалии на самом деле. И, самое главное, ты вспоминаешь это не целым куском, а каким-то всполохом миниатюр, которые смещаются во времени и, в общем, не имеют никакой ценности, кроме как личной.
Мои родители, совершенно городские жители, ненавидели дачу, огород, сельское хозяйство и все, что так или иначе было связано с загородной жизнью. Но, продлив род в моем лице, и в довольно зрелом возрасте, вспомнили, что ребенку адово необходим свежий воздух, и стали снимать дачи. Эти дачи были страшным мучением для всех, включая меня, для кого это, собственно, и было предназначено.
Но от моих 3-х до 6-и у нас был интересный и, поистине, уникальный опыт съема дачи, из лета в лето, в поселке Загорянка. Виллой, а это была именно вилла, а не избушка с сараем, владел архитектор Раевский Александр Абрамович. Дом, а по моему восприятию, это был целый дворец, был спроектирован и построен именно под сдачу. То есть, он делился на 5-6-7 квартир, с душами и туалетами на этаже, в одной из которых проживала семья архитектора, а остальные сдавались в наем. Кроме того, вокруг него существовало еще несколько отдельных домиков и тоже с удобствами (я помню два), которые тоже сдавались.
Ландшафтное решение вершил довольно большой, почти Петергофский, фонтан посередине этого Вавилона. Народу в сезон, на отдельно взятом участке, обнесенном забором, собиралось по 30-40 человек, и это без гостей. Не каждая густонаселенная коммуналка могла похвастаться таким наполнением. Кстати, о наполнении. К нему Александр Абрамович приходил очень дотошно, жильцов он подбирал придирчиво, новенькие проходили собеседование в Москве до начала сезона, и он решал, подходят ли эти люди друг другу или нет. Тем, кто по его мнению не годился, отказывал к категорической форме. Поэтому, он в некотором роде собрал некий клуб по интересам. Публика подобралась интеллигентная и мононациональная, созвучная с его отчеством.
***
Юля и Юра, делившие с нами второй этаж, были скрипачами. У них был сын Элик и огромный, невиданной красоты кот. Элик с нами никогда не играл — так как он играл на скрипке, как мне кажется, 24 часа в день. Юля была на 15 или 20 лет старше Юры. Вообще–то, он ей годился в сыновья. При том, что она напоминала героиню Крючковой из фильма «Ликвидация», она была еще и совершенно невозможной неряхой. Один раз к нам приехала моя тетя и ее мама, бабушкина сестра, женщины простые, далекие от симфонических оркестров. Они перепутали электрички и приехали на час раньше. Им сказали — идите наверх. Они случайно зашли к Юле в комнату (а там ничего не запиралось, да Юля бы и не запирала, даже если бы там был сейфовый замок), они пришли в неописуемый ужас, видимо, решили, что был обыск, они засучили рукава и час убирали апартаменты, пока моя мама с ужасом их не выволокла из чужих комнат. Вечером пришла сияющая Юля пить чай. В каком-то расхристанном халате, с всклокоченными полуседыми волосами и прижимающая грязную мокрую тряпку к лицу — так как у нее была аллергия. Моя мама, у которой, я думаю, даже во время садо-мазо оргии оставалась бы безукоризненная укладка и четко накрашенные губы, стала ее корить:
— Юля, у вас молодой муж, вы бы привели себя в порядок.
Юля отняла мокрую тряпку от лица и произнесла с достоинством:
— Он варит мне канифоль, а сегодня еще и убрался в наших комнатах. Любят за душу, а не за внешность. А Макс Соломонович варит вам канифоль?
Мама не нашлась, что ответить. Все это не вязалось с ее системой порядка. Но, совершенно уверена, что несмотря на то, что ей на х@й не нужна была канифоль, папа имел вырванные годы за эту фразу.
Я же с удивлением поняла, что любят, действительно, за какую-то душу — то есть за то, чего не видно, так как то, что было выставлено Юлей на всеобщее обозрение, сильных чувств, мягко скажем, не вызывало и сексуальных фантазий не навеивало.
Думаю, что корни моей нелюбви к классической музыке, тоже оттуда. За все четыре лета, что мы там жили, Элик не взял ни единого выходного часа, не то что дня.
Каким образом попала на наш «вокзал» Софья Спиридоновна, я не знаю. Могу предполагать, что Александр Абрамович выбрал ее контр — то есть, чтобы все эти милые люди, с их скромным обаянием, иногда вспоминали, что за оградой существует другая жизнь.
Софья Спиридоновна жила в щитовом домике, через фонтан от основного здания. Она была сталинисткой и антисемиткой. Если бы мы не встречались с ней строго летом, то она скорее всего была бы в пыльном шлеме, френче времен Землячки, и брезгливо стряхивала бы с рук кровь разных недобитков. Но и без этих атрибутов, она внушала мне панический ужас. Мне из всех детей она симпатизировала (если это слово к ней вообще применимо) больше всех. Пару раз она подарила мне, на поиграть, пустые баночки из-под лекарства «сустак», а один раз, даже, угостила какой-то плюшкой. Причины этой «нежности» открылись довольно быстро.
Дело в том, что мою маму зовут редким революционным именем Эра, и она считала нас таким же, своими, не подходящими к отчеству хозяина имения, бережно хранящих портрет Сталина под подушкой. Все рухнуло в один момент. Когда приехал мой отец и отрекомендовался Бременер Макс Соломонович. Поскольку это было при мне, то я видела в ее глазах воспоминания о красном терроре в Крыму.
— Вашей жене не идут брюки, — произнесла она, не разжимая губ, вместо приветствия.
Больше мне не доставалось ни плюшек, ни баночек от «сустака». Вечером папа попросил маму следить за моим общением. Мама, как всегда, с безукоризненной укладкой, маникюром и подходящим для дачи макияжем, ему возразила:
— Димочка Бернштейн и Элик Эглер — очень хорошие мальчики.
Папа грустно заметил, что, видимо, эта старая ведьма их уже съела и, что он подоспел очень вовремя и спас меня.
Но не все мальчики были в нашем санатории хорошими. Заехал мальчик Максим, 8 лет, вполне себе продвинутый в ошеломительно тайных знаниях. Он поведал мне сакральное: что слово «попка» имеет синоним и произносится «ЖОПА». Это было самое невинное из заполнения моего девственного лексикона. Пользуясь случаем, хочу выразить ему благодарность. Я оттачивала мастерство выражений из серии «маме назло» больше 40 лет. И, сейчас, я думаю, я превзошла учителя.
Я была девочкой коммуникабельной, обросла связями и знакомыми, включая соседние участки и практически всю улицу Ленина. Папа, как-то, собирался уезжать, было уже поздно, до станции «Загорянка» или «Соколовская» было довольно далеко. Мама рассказывает, что я исчезла. Оказалось, что я прошла на соседний участок и договорилась с соседом, автолюбителем, который тоже собирался в Москву. Меня искали — видимо переговоры затянулись, нашли и даже открыли рот, чтобы отчитать за вольтерианство, я открыла рот сама, подбоченилась и проговорила:
— Пап, ты поедешь, или будем играть в интеллигенцию?
Родители мои опешили. Папа покачал головой. И велел маме оградить меня от влияния Софьи Спиридоновны.
Сосед довез отца до дома. Папа — настоящий русский интеллигент, которому вечно было что-то неудобно, и больше всего он боялся кого-то обеспокоить, пытался заплатить. Для таких людей предложить деньги можно было только через очень сложно сочиненное предложение.
Преамбула заняла длительно время, не исключено, что с отсылкой к классике.
— Ничего вы не должны, Макс Соломонович, — был ответ. – Это я должен вашей дочери рубль, мы с ней в преферанс играем.
Через много лет, мне мама рассказала, что папа поднялся в квартиру и в первый, и, наверное, единственный раз, выпил рюмку коньяка в гордом одиночестве.
К родителям Максима (агенту дурного влияния) приехали гости. Мама вообще недолюбливала их компанию, считая их торгашами. Они пели песню под гитару, выпивали и вели себя не так, как одобрили бы мама с Юлей, у которой, наконец, прошла аллергия. И, вдруг, Юля глянула в окно и завопила: — Эрка!!!, он твою куда-то несет. Мама видела педофила даже в нашем дворнике, у которого либидо от пьянства отсутствовало еще с войны. Пока она спускалась с лестницы, бежала за врагом, меня поставили на какую-ту табуретку и потребовали стихов. Я читала с папиного голоса:
— Чуть ночь, мой демон тут как тут,
— За прошлое моя расплата
— Придут, и сердце мне сосут воспоминания разврата,
— Когда раба мужских причуд
— Была я дурой бесноватой….
Смысла я не понимала, но мне нравился Пастернак, и нравилось, как папа его читает. Память я тогда не пропила, и , в общем, «Марию Магдалину» прочитала почти без заминок. На полянке наступила тишина. Нетрезвый гость пробормотал:
— У кого-то же вот такие дети.
Я услышала, буквально, стон мамы:
— Перемудрили, идиоты мы….
***
Большое семейство Бернштейн жило в отдельном доме. С Димой мы были ровесниками и дружили. Семья была из «бывших». На лето погостить к ним приезжала Долли из Парижа. Они курила длинные сигареты, раскладывала пасьянсы, пила коньяк из маленькой рюмочки. Она напоминала мне картину «Любительница абсента» Пикассо. То есть , тогда я не знала ни о каком классике кубизма, но тетка была ошеломительно диковинна, особенно в контрадикции с Софьей Спиридоновной. Для последней она, в общем, олицетворяла собой то, что они не добили в 20-х. Долли вещала, что женщина не должна работать, что миром правят мужчины, не надо вступать ни в какие секты – от октябрят до профсоюза. Вечером мы садились играть в скрабл. То есть в игру «Эрудит» — она тогда называлась так. Я поделилась с папой — он процитировал Набокова «Другие берега» что слову и счету я выучился одновременно, благодаря игре «крестословица». На следующий день я с шиком высказала это за игральным столом, в присутствии моей мамы. Долли в тот день перебрала коньяка, поэтому предложила мне взять у нее почитать «Лолиту», которую она привезла из Парижа. Если уж мне так по вкусу Набоков. Мама сделала каменное лицо, и перешла с Долли на французский. Через два дня в кармане ее халата «Лолиту» я нашла. Читать я тогда еще не умела. Но подслушала, как они шушукаются с Юлей. Маме книга не пошла на пользу — теперь она видела педофила даже в неодушевленных объектах.
***
Хозяин дома свято соблюдал ритуал. Утром, в барском халате, он выходил к фонтану, где собирался местный эстеблишмент, зажимал двумя пальцами нос ребенка, которого ему удавалось поймать, и задавал вопрос:
— Что такое работа механическая?
Ответ, который он ждал, я помню по сей день:
— Это произведение силы на путь и на косинус угла между ними.
Я не присягну за точность формулировки. Но это именно то, что он хотел услышать.
Удовлетворившись ответом, он уходил в дом. Софья Спиридоновна его не одобряла, но преклонялась перед формулировкой.
Натура была уходящая. Прошла огромная жизнь, сменились режимы. Натура ушла. Мне 50 лет. И я могу перечитать «Лолиту», громко сказать слово «жопа», договориться о трансфере, но, к сожалению, исчезло былое очарование. Как мой отец 47 лет назад, я налила рюмку коньяка и выпила в одиночестве. За воспоминания. Хорошо, что они остались.