«Потом он будет страдать, пить водку…»
29 июля, 2025 8:34 дп
Мэйдэй
Евгений Жеребенков поделился
Владимир Войнович:
На его похоронах, где я по уважительной причине отсутствовал, как мне передавали, была высказана мысль, что Искандер был настоящий писатель и потому не лез в политику. Ну да, не лез. Было время, когда лез, а потом перестал. На волне перестройки опять полез, а попозже опять перестал.
Хотя что такое политика в наших условиях? Вот вы идете вдоль речки и видите — кто-то тонет и взывает о помощи. Вы бросаетесь в речку и с риском для себя самого спасаете тонувшего. Можно ли назвать это политикой? А если вы пытаетесь защитить кого-то от неправых гонений, если некоего человека, близкого вам или неблизкого, преследуют, сажают в тюрьму или творят над ним иную расправу, а вы за него вступились, несмотря на осознание того, что и с вами могут поступить точно так же, это не политика. Это что-то другое.
Мое поколение еще застало времена, когда расправы над людьми чинились не только специальными органами, а всеми людьми, которые назывались общественностью. Типичный случай: вашего коллегу на собрании коллектива обвиняют в чем-то, в чем он не виноват. Все знают, что он не виноват, но всем говорят, что виноват, и каждый должен согласиться с этим поднятием своей руки. Не буду говорить о тех, кто виноват. А о тех, кто будут оголтело — из карьерных соображений, личной ненависти, или просто потому что подлец, горячо поддерживать заведомо ложное обвинение.
Но большинство, подавляющее большинство к этой категории не принадлежат, и в душе все против, творящегося беззакония. Но каждый думает: если я проголосую против и даже просто воздержусь, то я этого человека не спасу, а сам стану следующей жертвой. Страх заставляет его пренебречь голосом совести, и он голосует вместе со всеми. Потом он будет страдать, пить водку или еще как-нибудь еще глушить свою совесть.
Но среди множества людей попадаются отдельные, которым тоже страшно, но совесть и стремление к справедливости не позволяют им участвовать в коллективном уничтожении человека. Такому человеку тоже может быть страшно, но совесть требует от него перешагнуть через страх, и он поднимает свою дрожащую руку против. «Не могу молчать» Толстого — это не политика. Это крик души.
В конце шестидесятых годов прошлого века диссидентское движение началось с того, что Искандер тоже выступал в защиту гонимых людей. До какого-то времени. Потом, когда всех писателей-«подписантов» наказали, многие стали уклоняться. Какое-то время и я уклонялся, полагая так, что этим людям, которых сажают, я помочь никак не могу, а себе наврежу — это точно. И держал себя за глотку. Потом перестал и был произведен в звание диссидента.
Что касается Фазиля, то он тоже никаких писем больше не подписывал, но потом принял участие в создании альманаха «Метрополь». Это была не такая героическая затея, как нам задним числом выдают ее участники, но тем не менее двух писателей — Ерофеева и Попова исключили (не успев принять) из Союза писателей, Липкин и Лиснянская из солидарности сами из Союза вышли. Аксенов вышел из Союза и уехал в Америку. Другие — Искандер, Битов остались и подверглись долгой опале. Я встречал в это время Фазиля, и кое-какие вещи мы с ним обсуждали. Ему, свободолюбивому, честному и совестливому кавказскому человеку многое, что происходило в стране, не нравилось, но он сжал зубы и молчал.
Наш общий друг Бен Сарнов однажды рассказал ему о жизни одного из диссидентов, о жизни в условиях постоянной слежки. Он сказал: «Я бы так не смог». Короче, он уклонялся от выступлений по острым вопросам. Последнее время он, как я слышал, много болел и, может быть, вообще не очень воспринимал происходящее. А ты что ж, Николай Глазков? Аль забоялся? Забоялся. Но внутри него (он же был гордый кавказский человек) все бушевало. Происходящее в нем было, может быть, тем, что Александр Бек назвал «сшибкой» — когда характер требует сказать правду, а страх вынуждает смириться с ложью. Может быть, от этого была его душевная болезнь, которой он страдал.
Но как бы то ни было, он создал целый мир. Его выступления в защиту кого бы то ни было имели очень маленький КПД, и если бы их было даже намного больше, его основные заслуги оценивались бы не ими. Есть люди, вроде Пети Верховенского, которым вообще наплевать на любого писателя, на любой талант, и гражданские подвиги они ценят намного выше художественного слова. Я помню, одна ярая диссидентка советовала Окуджаве разбить прилюдно гитару и высказать свое отношение к советскому строю и правам человека. Если бы Булат последовал ее совету, то окончил бы жизнь в лагере или психушке и прослыл бы героем, но мы не услышали бы многих его песен, которые он к тому времени еще не сочинил.
Это я к чему? К тому, что Фазиль Искандер был замечательный писатель — создатель своего неповторимого мира. Когда-то он участвовал в гражданском протесте. Но, если бы даже совсем не участвовал, его мир остался бы его миром. Его участие, как и участие почти любого другого (кроме, может быть, Сахарова и Солженицына), не изменило бы нисколько хода истории. Его публицистика не могла бы ни в малейшей степени соперничать с его прозой. А если представить себе, что он вообще оставил бы свое писательство, погрузился бы в пучину борьбы — ну и что? Стал бы одним из множества диссидентов. Одним из, но единственным в своем роде. Значит, имел право уклониться от борьбы, имел. И любой писатель имеет.
Владимир Николаевич Войнович. Из книги «За Родину! Неопубликованное”. Книга вышла в издательстве «Планета» спустя го год после его кончины. Умер семь лет назад, 29 июля 1918-го года.
Мэйдэй
Евгений Жеребенков поделился
Владимир Войнович:
На его похоронах, где я по уважительной причине отсутствовал, как мне передавали, была высказана мысль, что Искандер был настоящий писатель и потому не лез в политику. Ну да, не лез. Было время, когда лез, а потом перестал. На волне перестройки опять полез, а попозже опять перестал.
Хотя что такое политика в наших условиях? Вот вы идете вдоль речки и видите — кто-то тонет и взывает о помощи. Вы бросаетесь в речку и с риском для себя самого спасаете тонувшего. Можно ли назвать это политикой? А если вы пытаетесь защитить кого-то от неправых гонений, если некоего человека, близкого вам или неблизкого, преследуют, сажают в тюрьму или творят над ним иную расправу, а вы за него вступились, несмотря на осознание того, что и с вами могут поступить точно так же, это не политика. Это что-то другое.
Мое поколение еще застало времена, когда расправы над людьми чинились не только специальными органами, а всеми людьми, которые назывались общественностью. Типичный случай: вашего коллегу на собрании коллектива обвиняют в чем-то, в чем он не виноват. Все знают, что он не виноват, но всем говорят, что виноват, и каждый должен согласиться с этим поднятием своей руки. Не буду говорить о тех, кто виноват. А о тех, кто будут оголтело — из карьерных соображений, личной ненависти, или просто потому что подлец, горячо поддерживать заведомо ложное обвинение.
Но большинство, подавляющее большинство к этой категории не принадлежат, и в душе все против, творящегося беззакония. Но каждый думает: если я проголосую против и даже просто воздержусь, то я этого человека не спасу, а сам стану следующей жертвой. Страх заставляет его пренебречь голосом совести, и он голосует вместе со всеми. Потом он будет страдать, пить водку или еще как-нибудь еще глушить свою совесть.
Но среди множества людей попадаются отдельные, которым тоже страшно, но совесть и стремление к справедливости не позволяют им участвовать в коллективном уничтожении человека. Такому человеку тоже может быть страшно, но совесть требует от него перешагнуть через страх, и он поднимает свою дрожащую руку против. «Не могу молчать» Толстого — это не политика. Это крик души.
В конце шестидесятых годов прошлого века диссидентское движение началось с того, что Искандер тоже выступал в защиту гонимых людей. До какого-то времени. Потом, когда всех писателей-«подписантов» наказали, многие стали уклоняться. Какое-то время и я уклонялся, полагая так, что этим людям, которых сажают, я помочь никак не могу, а себе наврежу — это точно. И держал себя за глотку. Потом перестал и был произведен в звание диссидента.
Что касается Фазиля, то он тоже никаких писем больше не подписывал, но потом принял участие в создании альманаха «Метрополь». Это была не такая героическая затея, как нам задним числом выдают ее участники, но тем не менее двух писателей — Ерофеева и Попова исключили (не успев принять) из Союза писателей, Липкин и Лиснянская из солидарности сами из Союза вышли. Аксенов вышел из Союза и уехал в Америку. Другие — Искандер, Битов остались и подверглись долгой опале. Я встречал в это время Фазиля, и кое-какие вещи мы с ним обсуждали. Ему, свободолюбивому, честному и совестливому кавказскому человеку многое, что происходило в стране, не нравилось, но он сжал зубы и молчал.
Наш общий друг Бен Сарнов однажды рассказал ему о жизни одного из диссидентов, о жизни в условиях постоянной слежки. Он сказал: «Я бы так не смог». Короче, он уклонялся от выступлений по острым вопросам. Последнее время он, как я слышал, много болел и, может быть, вообще не очень воспринимал происходящее. А ты что ж, Николай Глазков? Аль забоялся? Забоялся. Но внутри него (он же был гордый кавказский человек) все бушевало. Происходящее в нем было, может быть, тем, что Александр Бек назвал «сшибкой» — когда характер требует сказать правду, а страх вынуждает смириться с ложью. Может быть, от этого была его душевная болезнь, которой он страдал.
Но как бы то ни было, он создал целый мир. Его выступления в защиту кого бы то ни было имели очень маленький КПД, и если бы их было даже намного больше, его основные заслуги оценивались бы не ими. Есть люди, вроде Пети Верховенского, которым вообще наплевать на любого писателя, на любой талант, и гражданские подвиги они ценят намного выше художественного слова. Я помню, одна ярая диссидентка советовала Окуджаве разбить прилюдно гитару и высказать свое отношение к советскому строю и правам человека. Если бы Булат последовал ее совету, то окончил бы жизнь в лагере или психушке и прослыл бы героем, но мы не услышали бы многих его песен, которые он к тому времени еще не сочинил.
Это я к чему? К тому, что Фазиль Искандер был замечательный писатель — создатель своего неповторимого мира. Когда-то он участвовал в гражданском протесте. Но, если бы даже совсем не участвовал, его мир остался бы его миром. Его участие, как и участие почти любого другого (кроме, может быть, Сахарова и Солженицына), не изменило бы нисколько хода истории. Его публицистика не могла бы ни в малейшей степени соперничать с его прозой. А если представить себе, что он вообще оставил бы свое писательство, погрузился бы в пучину борьбы — ну и что? Стал бы одним из множества диссидентов. Одним из, но единственным в своем роде. Значит, имел право уклониться от борьбы, имел. И любой писатель имеет.
Владимир Николаевич Войнович. Из книги «За Родину! Неопубликованное”. Книга вышла в издательстве «Планета» спустя го год после его кончины. Умер семь лет назад, 29 июля 1918-го года.