Ректор МГУ, не моргнув ни одним своим научным глазом, сказал, что время правления Ивана Грозного золотыми буквами вписано в историю России. До этого ректор двадцать лет молчал: видимо, сидел вписывал, а потом вписал и успокоился.
Министр образования заявила, что возьмёт в XXI век всё лучшее из века нумер XIX и века нумер ХХ. После чего, поскребя по историческим сусекам, выкатила нам в светлое настоящее колобок, органично ею слепленный из РПЦ и ВКП(б).
Министр культуры сообщил в диссертации, что у православных Библия написана на русском, а у лютеран — на латыни. Теперь вот не знаем, что этот «культура» про Коран скажет. Абы оно там всё не на монгольском оказалось.
Патриарх доложил, что у Сталина немеряно заслуг перед церковью. По этому поводу все святые, расстрелянные Виссарионычем в земле русской, по привычке быстренько воссияли, на радостях попросив Господа вычеркнуть их из списка великомученников. От греха подальше.
Редкобородая Чапля с христианской прямотой сказала, что людей не только можно, но и нужно убивать, особенно, если делать это милосердно, в больших количествах и с хорошими целями.
Jesus Christ Superstar запретили, а «Триста Храбрых Панфиловцев» разрешили, несмотря на общий уровень сюжетного правдоподобия.
На похоронах Моторолы так громко орали «Героям Слава!», что в Львове подумали, будто ослышались.
Сенатор Мизулина настолько серьёзно предложила всем евреям убираться из России, что даже её собственный сын, раньше недоумевавший, за что это мамка сплавила его в Брюссель, вдруг догадался, что батя у него, скорее всего, не очень русский.
В Питере, как там вечно и положено, гражданам определили блокадную норму хлеба, на что граждане откликнулись с пониманием, заверив власти, что им не привыкать.
Святой Владимир лютовал в Киеве, а памятник ему за это ставят в Москве.
Построили бомбоубежища, но разбомбили ларьки.
…Я сидел со стаканом виски в открытом кафе, в аэропорту города Тивата, а девочки из службы аэропорта носились туда-сюда с мальчуганом, потерявшим маму. Пацанёнку было года три, звали его Гоша, фамилию свою он не знал, но сказал, что маму зовут Катя.
С гор наползала хмарь, но было тепло — градусов двадцать или больше. Народ ходил в сандалях, шортах и футболках. В десяти минутах езды от аэропорта на тихой воде Бока-Которки качались сотни лодок. Мандарины, инжир, гранаты были только что сорваны с веток. В сыре отсутствовало пальмовое масло, хотя вокруг аэропорта росли именно пальмы, а не берёзки.
…Наконец маму Катю отыскали. Она была уже в свободной зоне, у них началась посадка на Москву, а Катя сходила с ума в поисках пропавшего Гоши. Мелкий чертёнок умудрился свинтить от неё в duty-free и, непонятно как прорвавшись через все пограничные и таможенные кордоны, выскочил обратно на улицу: к пальмам, морю, теплу, — в общем, к нормальной жизни, а совсем не к той, к которой увозила его Катя.
«Вот же хмырь! — подумал я про Гошу. — Три года мужику, а уже всё соображает…»