По стопам Хемингуэя…
23 июля, 2018 5:14 дп
Олег Утицин
Олег Утицин:
Мысленно ругаясь на вторичность советской литературы, написал в ФБ вот такое: «Я — Хемингуэй. У меня свитер похожий… Был»
— У всех был, — ответили мне одни.
А другие начали требовать бороду, трубку и пишущую машинку.
Без этого не очень похож, получаюсь.
А вот если бы борода, трубка и пишущая машинка — тогда да, совсем другое дело.
Мне чего-то вспоминалось, что он любил за оружием, которое «прощай», ухаживать.
И как ствол себе в рот вставил напоследок.
А пишущих машинок любил не очень.
Карандашом любил писать.
Интересно было представлять себе советский карандаш с ластиком.
Одним концом, где грифель заострён, нетленку пишешь-пишешь безудержно, вдруг понимаешь, что херня получилась, и судорожно другим концом, на котором ластик в алюминиевом плену, стираешь-стираешь, пока люди не увидели.
Причём не простые люди, а великие импрессионисты и постимпрессионисты (с сионистами не путать — авт.), для которых каждый штрих важен, которым кроме как бухать от горя, что их картины никто не покупает, больше делать нечего.
…Свитер — ладно. Как-то нелёгкая забросила меня в Париж.
Я без боя туда входил. Не с разведкой первого эшелона наступления, не расстреливал пленных, это в другой жизни было.
Но стало интересно попробовать что-то написать карандашом в парижском кафе. Не на стене, зря вы так подумали…
Карандаша у меня, конечно не было.
Кафе было в шесть утра.
Небо серое, солнце не взошло ещё толком.
Ни одного порядочного импрессиониста поблизости.
Два толстых официанта-бездельника, которые переспросили по-английски: «What?», когда я озвучил заказ.
До этого спрашивали — чего, мол, месье хочет, раз так рано припёрся. Месье водки захотел, комарадос. А они мне «Вот?»
Блин, предупреждал меня Лёха Сергеев — не говори в Париже с французами по-английски, внутренне презирать начнут тебя.
А мой французский не столь хорош с бодуна, и после перелёта да ещё трёх ночей не спамши, разбираясь в «Эксперте» с чудесами русской мафии.
Ждал водки за столиком на улице. Через дорогу парк. Стихи Льва Новожёнова про Фонтенбло бормотал себе под нос (король Луи любил гулять в красивом парке Фонтенбло, а что крестьянин голодал, монарха вовсе не…).
Мушкетёров пытался представить себе, которые вот-вот выскочат из-за близлежащего угла, цокая копытами и высекая искры.
Не дождался мушкетёров, с удивлением начал рассматривать столик, за которым сидел, обрадовался что карандаша при мне не оказалось. Он бы на этом столике не поместился, а уж листок бумаги — тем более.
Врал, всё врал великий американский писатель. И тут мне ещё перье принесли вместо водки.
Не ласкова ты ко мне, чужбина, — наверное так переведут потомки слово «Бля..» которое я сказал на чистом французском, грассируя…
Встал, доллар оставил, и вернулся в отель, где в мини-баре у меня было.
А потом уже отправился бродить по Парижу. Просто так, без Хемингуэя. Бомжа босоногого при галстуке и белоснежной рубашке, который гидом пытался навязаться, нах послал по пути…
Олег Утицин
Олег Утицин:
Мысленно ругаясь на вторичность советской литературы, написал в ФБ вот такое: «Я — Хемингуэй. У меня свитер похожий… Был»
— У всех был, — ответили мне одни.
А другие начали требовать бороду, трубку и пишущую машинку.
Без этого не очень похож, получаюсь.
А вот если бы борода, трубка и пишущая машинка — тогда да, совсем другое дело.
Мне чего-то вспоминалось, что он любил за оружием, которое «прощай», ухаживать.
И как ствол себе в рот вставил напоследок.
А пишущих машинок любил не очень.
Карандашом любил писать.
Интересно было представлять себе советский карандаш с ластиком.
Одним концом, где грифель заострён, нетленку пишешь-пишешь безудержно, вдруг понимаешь, что херня получилась, и судорожно другим концом, на котором ластик в алюминиевом плену, стираешь-стираешь, пока люди не увидели.
Причём не простые люди, а великие импрессионисты и постимпрессионисты (с сионистами не путать — авт.), для которых каждый штрих важен, которым кроме как бухать от горя, что их картины никто не покупает, больше делать нечего.
…Свитер — ладно. Как-то нелёгкая забросила меня в Париж.
Я без боя туда входил. Не с разведкой первого эшелона наступления, не расстреливал пленных, это в другой жизни было.
Но стало интересно попробовать что-то написать карандашом в парижском кафе. Не на стене, зря вы так подумали…
Карандаша у меня, конечно не было.
Кафе было в шесть утра.
Небо серое, солнце не взошло ещё толком.
Ни одного порядочного импрессиониста поблизости.
Два толстых официанта-бездельника, которые переспросили по-английски: «What?», когда я озвучил заказ.
До этого спрашивали — чего, мол, месье хочет, раз так рано припёрся. Месье водки захотел, комарадос. А они мне «Вот?»
Блин, предупреждал меня Лёха Сергеев — не говори в Париже с французами по-английски, внутренне презирать начнут тебя.
А мой французский не столь хорош с бодуна, и после перелёта да ещё трёх ночей не спамши, разбираясь в «Эксперте» с чудесами русской мафии.
Ждал водки за столиком на улице. Через дорогу парк. Стихи Льва Новожёнова про Фонтенбло бормотал себе под нос (король Луи любил гулять в красивом парке Фонтенбло, а что крестьянин голодал, монарха вовсе не…).
Мушкетёров пытался представить себе, которые вот-вот выскочат из-за близлежащего угла, цокая копытами и высекая искры.
Не дождался мушкетёров, с удивлением начал рассматривать столик, за которым сидел, обрадовался что карандаша при мне не оказалось. Он бы на этом столике не поместился, а уж листок бумаги — тем более.
Врал, всё врал великий американский писатель. И тут мне ещё перье принесли вместо водки.
Не ласкова ты ко мне, чужбина, — наверное так переведут потомки слово «Бля..» которое я сказал на чистом французском, грассируя…
Встал, доллар оставил, и вернулся в отель, где в мини-баре у меня было.
А потом уже отправился бродить по Парижу. Просто так, без Хемингуэя. Бомжа босоногого при галстуке и белоснежной рубашке, который гидом пытался навязаться, нах послал по пути…