«Песня летела в приоткрытую форточку прямо туда, куда улетали птицы…»
11 ноября, 2019 5:54 пп
Ирина Неделяй
…Война все продолжалась уже не первый год, и от отца перестали приходить письма домой.
Бабушка моя — Фёкла, а по белорусски — Тёкла стала заметно беспокоиться о молчании мужа, а дети всячески успокаивали её. Учитель, приходящий на огонек вздыхал и говорил, что «они уже в Европе» и как-то нервно оглядывался на окна.
Отец мой был маленьким мальчиком, но уже многое соображал. Никто не спрашивал учителя кого он имеет в виду.
Про деда Тихона было известно, что из-за тяжелого состояния его астмы, его на передовую не взяли, и он на конях возил снаряды. В письмах он намекал на голод, и на затянувшуюся простуду.
Но бабушку постигла новая забота. Старший сын — Аввакум, а по-русски — Абакум стал говорить, что он уйдет на фронт. Но восемнадцати лет он еще не достиг, и бабушка надеялась на лучшее. Вскоре он уехал в город, в Новосибирск, и устроился на завод Сибсельмаш. О работе на заводе он не распространялся, но только писал в письмах, что все ему там нравится только бы ему успеть на фронт…
Свою мечту он-таки осуществил.
Каким-то образом он переделал себе документы. С новыми документами он внезапно достиг 18 -летнего возраста, и немедленно пошел в военкомат.
После этого он самовольно покинул завод и на перекладных отправился в деревню попрощаться с семьёй. Это его самовольное отсутствие чуть не кончилось трибуналом, но мастер его заводской «прикрыл» его отсутствие и «везунчик» Абакум отправился во Владивосток в плавшколу.
Письма с тех пор приходили домой из Владивостока.
А война все шла.
Белорусы наконец кое-как научились жить в этом суровом месте — в Сибири. Они собирали и сушили черемуху, добывая ее в околочках недалеко от деревни.
Зимой ее мололи и пекли с нею пироги.
В тайге росли: черная и красная смородины, шиповник, кедровые орехи и клюква.
Правда за клюквой надо было долго ехать, выходить из телег и с проводником «из местных» идти по странному раскачивающемуся болоту до россыпей клюквы и преодолевая страх наступить на бесчисленных змей, которые жили в тех местах.
Змей вообще было много.
Иногда по деревням раздавалось известие о сошедшем с ума медведе, который встал зимой, и рвет всех на своем пути. И тогда бабушка опять поселялась с коровой в хлеву и с колом наготове.
Однажды бабушка дежурила в «правлении», куда взяла с собой и моего отца. В правлении заседали люди в форме и с пистолетами на поясах.
Они обсуждали возможную «контрреволюцию» в деревне и предстоящие работы в колхозе перед которыми надо «для острастки» кого-то посадить. Решили посадить «Натаху-слабоумную» работавшую на охране колхозных полей.
Отец, будучи ребенком, все думал о том, почему нужно было сажать в лагерь слабоумную, но вопросов не задавал.
Зато бабушка «как скаженная» задавала всем вопросы: продолжается ли война, и есть ли она во Владивостоке, да как туда поехать. Все успокаивали ее как могли и напоминали, что вокруг тайга, и у неё к тому же нет паспорта.
Потом, много позже станет известно, что Абакум успел повоевать с японцами на подводной лодке «Щука».
Жизнь продолжалась, и белорусы кое-как вписались в местное сообщество высланных, сосланных, пораженцев, и местного населения, которое жило в Сибири давно, а почему и само не знало.
А в 1947 пришел и отец отца. Больной, постаревший, со страшной астмой.
Дети не узнали его. И мой отец долго мучился тем, что не подбежал к моему деду в тот день возвращения, не назвал его «Тятя» , и не обнял его.
Дед мой сидел на лавке, и скорбно ждал свою жену — Фёклу.
Дети были кто где.
Была весна.
Только мой отец, маленький мальчик с нарванным пучком щавеля, сидел на лавке напротив своего отца и отрешенно смотрел на него как на чужого человека. Потом пришел брат Николай с невестой и поздоровавшись с Тихоном тоже стал ждать мать — Фёклу с работы.
Есть было нечего, и угостить пришедшего с войны и из госпиталей, было нечем. Дед в военной форме, сложив руки на коленях смотрел на детей и молча плакал.
Отец мой впоследствии каждый раз, рассказывая эту историю, плакал сам и терзался своей детской стеснительностью.
Дед прожил недолго и довольно скоро умер, оставив бабушку вдовой.
К тому времени бабушка уже смирилась и свыклась со своей жизнью в Сибири, у неё появились подруги.
Эти подруги в своих самошитых юбках и блузках из ситчика в мелкий цветочек, со своими передниками разных цветов и платками на голове, частенько вместе пели, справляя свои негромкие праздники. Они пели даже совсем состарившись, и я еще застала это пение.
Особенно моему отцу и мне также нравилась песня про птицу, которая куда-то улетала и узнавала что-то важное где-то далеко, но потом возвращалась с этим знанием на Родину.
Песня была грустная и протяжная.
Бабушка сидела на лавке, сложив свои большие черные руки с искривленными от адовой работы пальцами на голубой ситцевый передник и поправляя платок на голове, медленно и негромко пела вместе со всеми.
Песня взлетала на деревянным столом, над тарелками с угощениями, на банками солений и немного покружившись над белой русской печкой, летела в приоткрытую форточку прямо туда, куда улетали птицы осенью из Сибири, туда, откуда бабушку и её семью везли на быках, пароходике, поезде и наконец грузовиках.
Мне так казалось в детстве, что песни эти улетают туда — в Беларусь. Они летят в оставленный бабушкой дом, и кружатся над ним, и над другими домами, и над белорусскими лесами, рядом с деревней Тростенец, Лоевского района Гомельской области, а потом разузнав как там все у тех, кто там остался, они возвращаются назад к бабушке, в Сибирь, в её дом, к её подругам и к их тихому смирению и к тихому их подвигу жизни.
картина называется «Бабушка и созвездие Гончих Псов»
Ирина Неделяй
…Война все продолжалась уже не первый год, и от отца перестали приходить письма домой.
Бабушка моя — Фёкла, а по белорусски — Тёкла стала заметно беспокоиться о молчании мужа, а дети всячески успокаивали её. Учитель, приходящий на огонек вздыхал и говорил, что «они уже в Европе» и как-то нервно оглядывался на окна.
Отец мой был маленьким мальчиком, но уже многое соображал. Никто не спрашивал учителя кого он имеет в виду.
Про деда Тихона было известно, что из-за тяжелого состояния его астмы, его на передовую не взяли, и он на конях возил снаряды. В письмах он намекал на голод, и на затянувшуюся простуду.
Но бабушку постигла новая забота. Старший сын — Аввакум, а по-русски — Абакум стал говорить, что он уйдет на фронт. Но восемнадцати лет он еще не достиг, и бабушка надеялась на лучшее. Вскоре он уехал в город, в Новосибирск, и устроился на завод Сибсельмаш. О работе на заводе он не распространялся, но только писал в письмах, что все ему там нравится только бы ему успеть на фронт…
Свою мечту он-таки осуществил.
Каким-то образом он переделал себе документы. С новыми документами он внезапно достиг 18 -летнего возраста, и немедленно пошел в военкомат.
После этого он самовольно покинул завод и на перекладных отправился в деревню попрощаться с семьёй. Это его самовольное отсутствие чуть не кончилось трибуналом, но мастер его заводской «прикрыл» его отсутствие и «везунчик» Абакум отправился во Владивосток в плавшколу.
Письма с тех пор приходили домой из Владивостока.
А война все шла.
Белорусы наконец кое-как научились жить в этом суровом месте — в Сибири. Они собирали и сушили черемуху, добывая ее в околочках недалеко от деревни.
Зимой ее мололи и пекли с нею пироги.
В тайге росли: черная и красная смородины, шиповник, кедровые орехи и клюква.
Правда за клюквой надо было долго ехать, выходить из телег и с проводником «из местных» идти по странному раскачивающемуся болоту до россыпей клюквы и преодолевая страх наступить на бесчисленных змей, которые жили в тех местах.
Змей вообще было много.
Иногда по деревням раздавалось известие о сошедшем с ума медведе, который встал зимой, и рвет всех на своем пути. И тогда бабушка опять поселялась с коровой в хлеву и с колом наготове.
Однажды бабушка дежурила в «правлении», куда взяла с собой и моего отца. В правлении заседали люди в форме и с пистолетами на поясах.
Они обсуждали возможную «контрреволюцию» в деревне и предстоящие работы в колхозе перед которыми надо «для острастки» кого-то посадить. Решили посадить «Натаху-слабоумную» работавшую на охране колхозных полей.
Отец, будучи ребенком, все думал о том, почему нужно было сажать в лагерь слабоумную, но вопросов не задавал.
Зато бабушка «как скаженная» задавала всем вопросы: продолжается ли война, и есть ли она во Владивостоке, да как туда поехать. Все успокаивали ее как могли и напоминали, что вокруг тайга, и у неё к тому же нет паспорта.
Потом, много позже станет известно, что Абакум успел повоевать с японцами на подводной лодке «Щука».
Жизнь продолжалась, и белорусы кое-как вписались в местное сообщество высланных, сосланных, пораженцев, и местного населения, которое жило в Сибири давно, а почему и само не знало.
А в 1947 пришел и отец отца. Больной, постаревший, со страшной астмой.
Дети не узнали его. И мой отец долго мучился тем, что не подбежал к моему деду в тот день возвращения, не назвал его «Тятя» , и не обнял его.
Дед мой сидел на лавке, и скорбно ждал свою жену — Фёклу.
Дети были кто где.
Была весна.
Только мой отец, маленький мальчик с нарванным пучком щавеля, сидел на лавке напротив своего отца и отрешенно смотрел на него как на чужого человека. Потом пришел брат Николай с невестой и поздоровавшись с Тихоном тоже стал ждать мать — Фёклу с работы.
Есть было нечего, и угостить пришедшего с войны и из госпиталей, было нечем. Дед в военной форме, сложив руки на коленях смотрел на детей и молча плакал.
Отец мой впоследствии каждый раз, рассказывая эту историю, плакал сам и терзался своей детской стеснительностью.
Дед прожил недолго и довольно скоро умер, оставив бабушку вдовой.
К тому времени бабушка уже смирилась и свыклась со своей жизнью в Сибири, у неё появились подруги.
Эти подруги в своих самошитых юбках и блузках из ситчика в мелкий цветочек, со своими передниками разных цветов и платками на голове, частенько вместе пели, справляя свои негромкие праздники. Они пели даже совсем состарившись, и я еще застала это пение.
Особенно моему отцу и мне также нравилась песня про птицу, которая куда-то улетала и узнавала что-то важное где-то далеко, но потом возвращалась с этим знанием на Родину.
Песня была грустная и протяжная.
Бабушка сидела на лавке, сложив свои большие черные руки с искривленными от адовой работы пальцами на голубой ситцевый передник и поправляя платок на голове, медленно и негромко пела вместе со всеми.
Песня взлетала на деревянным столом, над тарелками с угощениями, на банками солений и немного покружившись над белой русской печкой, летела в приоткрытую форточку прямо туда, куда улетали птицы осенью из Сибири, туда, откуда бабушку и её семью везли на быках, пароходике, поезде и наконец грузовиках.
Мне так казалось в детстве, что песни эти улетают туда — в Беларусь. Они летят в оставленный бабушкой дом, и кружатся над ним, и над другими домами, и над белорусскими лесами, рядом с деревней Тростенец, Лоевского района Гомельской области, а потом разузнав как там все у тех, кто там остался, они возвращаются назад к бабушке, в Сибирь, в её дом, к её подругам и к их тихому смирению и к тихому их подвигу жизни.
картина называется «Бабушка и созвездие Гончих Псов»