«Они дожили, и мы доживём»
6 марта, 2022 10:20 дп
Мэйдэй
Юрий Гастев:
Начало моей истории относится к памятной дате 5 марта 1953 года. Уже пару дней радио торжественным голосом диктора Левитана передавало о «постигшем нашу партию и народ несчастьи: тяжелой болезни нашего Великого Вождя и Учителя Иосифа Виссарионовича Сталина».
Происходило все это в глухом заснеженном поселке на юге Эстонии в туберкулезном санатории.
…В нашей камере — виноват, палате! — кроме меня, было трое: чернявый слесарюга, каждое утро озабоченно подсчитывавший мелочь на опохмел, непонятного возраста маразматик, то и дело проверявший, нет ли где сквозняка, и еще один, небольшого роста то ли Николай Васильич, то ли Алексей Семеныч. Он был врачом и считал себя боольшим интеллигентом, что проявлялось у него в необыкновенной аккуратности и обходительности.
…Так вот, слушаем мы, с утра пораньше, радио. Каждый в свой угол уставился (упаси Бог комментировать!), физиономии у всех приличествующие случаю, сурьезные: не то чтобы очень скорбные, но и не глумливые, ни-ни!
А Левитан эту первую утреннюю передачу на такой церемониальной ноте начал, будто вот-вот салют объявит в честь взятия Рязани или снижение цен на кислую капусту:
«За прошедшую ночь в здоровьи товарища Сталина наступило серьезное у-худ-шение! Несмотря на интенсивное кислородное и медикаментозное лечение (голос диктора все крепнет!), наступило ЧЕЙН-СТОКСОВО ДЫХАНИЕ!».
Смотрю, наш Василь Алексеич, всегда такой выдержанный, воспитанный, тут аж вскочил: «Юра, — говорит, — пора сбегать!!».
Меня, признаться поразило тут не предложение «сбегать», само по себе в шесть утра более чем уместное, а совершенно немыслимое для церемонного Семен Николаича фамильярное обращение «Юра».
«Так ведь вроде бы, — говорю, — еще ничего такого не сказали?»
Но Василь Семеныч тверд и непреклонен: «Юра, — повторил он, приосанившись, — я ведь как-никак врач! Ди-пло-ми-рованный!! Знаю, что говорю: Чейн-Стокс — парень ис-клю-чи-тельно надежный — ни разу еще не подвел!».
Ну, тут уж до меня доходит: дела нешуточные, одеваясь на ходу, без разговоров бегу в магазин.
Раннее утро: луна, фонари, сугробы — ни души. Магазин, естественно, закрыт.
Но не отступать же! Где, думаю, может жить продавец? — ну, ясно же, на втором этаже! По боковой лестнице наверх, стучу, вначале тихонько — ни звука. Сильнее стучу, кулаками, ногами, вовсю!
— Kurat, kurat, — слышу издалека, — та што ше это такое, спать не тают, опять эти русские сфиньи, schweine, а-а, напились, kurat, kurat!..
Он перевел дыхание на секунду, а я — ладони рупором — и как можно отчетливее:
— Откройте, пожалуйста, очень надо!
Он, подходя к двери, совсем уже другим голосом:
— А што, расфе уше?!
— Да-да, в том-то и дело!
— Ни-че-фо не понимаю! Я только што слушал ратио, там какое-то тыкание…
— Вот-вот, у нас в палате врач, говорит: все в порядке!
— Та што фы кофорите. (открывая дверь) Ой, исфините, я ф таком фите!
— Да что вы, пожалуйста!
— Снаете, эти русские (смущенно косится на меня — я ободрительно улыбаюсь: «Да ради Бога!») часто куликанят, напьются, я не срасу понял… (торопливо вниз по ступенькам) Фам, наферно, фотку, та? Сколько?
— Сейчас посчитаю, на сколько хватит — ну, уж бутылку во всяком случае.
— Перите тфе! Я ше снаю. фы фсе рафно снофа притете, постоянный покупатель, я не срасу уснал, исфините!
— Ну спасибо, извините и вы, что разбудил.
— Та што фы, Коспоти, прикотите кокта только сакотите!
Расстались мы вполне друзьями, и я сильно подозреваю, что в тот день еще до открытия магазина он так же адекватно отметил наступление чейн-стоксова дыхания, как и я со своими случайными сопалатниками.
Поди ж ты: не только забывший все свои цирлих-манирлих Николай Алексеич, гордый, что оказался в столь ответственный момент на должном профессиональном уровне, и всегда готовый принять дозу слесарь-брюнет, но и ветробоязненный старикан оказался на поверку вполне призывного возраста и выкушал свою долю из двух принесенных мной поллитр очень даже усердно и без лишних слов.
Мэйдэй
Юрий Гастев:
Начало моей истории относится к памятной дате 5 марта 1953 года. Уже пару дней радио торжественным голосом диктора Левитана передавало о «постигшем нашу партию и народ несчастьи: тяжелой болезни нашего Великого Вождя и Учителя Иосифа Виссарионовича Сталина».
Происходило все это в глухом заснеженном поселке на юге Эстонии в туберкулезном санатории.
…В нашей камере — виноват, палате! — кроме меня, было трое: чернявый слесарюга, каждое утро озабоченно подсчитывавший мелочь на опохмел, непонятного возраста маразматик, то и дело проверявший, нет ли где сквозняка, и еще один, небольшого роста то ли Николай Васильич, то ли Алексей Семеныч. Он был врачом и считал себя боольшим интеллигентом, что проявлялось у него в необыкновенной аккуратности и обходительности.
…Так вот, слушаем мы, с утра пораньше, радио. Каждый в свой угол уставился (упаси Бог комментировать!), физиономии у всех приличествующие случаю, сурьезные: не то чтобы очень скорбные, но и не глумливые, ни-ни!
А Левитан эту первую утреннюю передачу на такой церемониальной ноте начал, будто вот-вот салют объявит в честь взятия Рязани или снижение цен на кислую капусту:
«За прошедшую ночь в здоровьи товарища Сталина наступило серьезное у-худ-шение! Несмотря на интенсивное кислородное и медикаментозное лечение (голос диктора все крепнет!), наступило ЧЕЙН-СТОКСОВО ДЫХАНИЕ!».
Смотрю, наш Василь Алексеич, всегда такой выдержанный, воспитанный, тут аж вскочил: «Юра, — говорит, — пора сбегать!!».
Меня, признаться поразило тут не предложение «сбегать», само по себе в шесть утра более чем уместное, а совершенно немыслимое для церемонного Семен Николаича фамильярное обращение «Юра».
«Так ведь вроде бы, — говорю, — еще ничего такого не сказали?»
Но Василь Семеныч тверд и непреклонен: «Юра, — повторил он, приосанившись, — я ведь как-никак врач! Ди-пло-ми-рованный!! Знаю, что говорю: Чейн-Стокс — парень ис-клю-чи-тельно надежный — ни разу еще не подвел!».
Ну, тут уж до меня доходит: дела нешуточные, одеваясь на ходу, без разговоров бегу в магазин.
Раннее утро: луна, фонари, сугробы — ни души. Магазин, естественно, закрыт.
Но не отступать же! Где, думаю, может жить продавец? — ну, ясно же, на втором этаже! По боковой лестнице наверх, стучу, вначале тихонько — ни звука. Сильнее стучу, кулаками, ногами, вовсю!
— Kurat, kurat, — слышу издалека, — та што ше это такое, спать не тают, опять эти русские сфиньи, schweine, а-а, напились, kurat, kurat!..
Он перевел дыхание на секунду, а я — ладони рупором — и как можно отчетливее:
— Откройте, пожалуйста, очень надо!
Он, подходя к двери, совсем уже другим голосом:
— А што, расфе уше?!
— Да-да, в том-то и дело!
— Ни-че-фо не понимаю! Я только што слушал ратио, там какое-то тыкание…
— Вот-вот, у нас в палате врач, говорит: все в порядке!
— Та што фы кофорите. (открывая дверь) Ой, исфините, я ф таком фите!
— Да что вы, пожалуйста!
— Снаете, эти русские (смущенно косится на меня — я ободрительно улыбаюсь: «Да ради Бога!») часто куликанят, напьются, я не срасу понял… (торопливо вниз по ступенькам) Фам, наферно, фотку, та? Сколько?
— Сейчас посчитаю, на сколько хватит — ну, уж бутылку во всяком случае.
— Перите тфе! Я ше снаю. фы фсе рафно снофа притете, постоянный покупатель, я не срасу уснал, исфините!
— Ну спасибо, извините и вы, что разбудил.
— Та што фы, Коспоти, прикотите кокта только сакотите!
Расстались мы вполне друзьями, и я сильно подозреваю, что в тот день еще до открытия магазина он так же адекватно отметил наступление чейн-стоксова дыхания, как и я со своими случайными сопалатниками.
Поди ж ты: не только забывший все свои цирлих-манирлих Николай Алексеич, гордый, что оказался в столь ответственный момент на должном профессиональном уровне, и всегда готовый принять дозу слесарь-брюнет, но и ветробоязненный старикан оказался на поверку вполне призывного возраста и выкушал свою долю из двух принесенных мной поллитр очень даже усердно и без лишних слов.