ОДИНОКАЯ ФИГУРИСТКА

Валерий Зеленогорский

Валерий Зеленогорский:

Каждый год я по просьбам читателей ставлю этот рассказ.

 

Светлану позвали к телефону. Она велела девочкам из группы продолжать упражнение и прямо на коньках пошла в комнату к заливщикам, где стоял телефон.

Настроение у нее было пасмурным – нужно было освободить время перспективным фигуристам, готовящимся на Кубок Москвы, и ее группу поставили на утро – бесплатная группа бесперспективных детей с неудачником-тренером, каким ее считало руководство.

Дело было под Новый год. Придется ездить через весь город ранним утром, когда в метро только те, кто не сумел добиться возможности начинать трудовой день в десять утра или вообще не ходить на работу.

Светлана взяла трубку и услышала нечто странное – звонил какой-то тип и предлагал работу в новогоднюю ночь. Она ничего не поняла, но он обещал приехать через пару часов и все объяснить.

Она вернулась на лед и продолжила занятие, ее ученики катались неуклюже и трогательно, это была группа детей из многодетных семей, которые не могли оплачивать занятия – за них платили спонсоры, строившие развлекательный центр со стриптизом, алкоголем и игровыми автоматами.

Дети катались, а Светлана готовилась к встрече с работодателем.

Новогоднюю ночь она не планировала – знала, что посидит с родителями, а потом ляжет спать и никуда не пойдет.

Мужа у нее не было, подруги все были замужем, в тридцать два ей уже встречать семейный праздник в чужом доме было неудобно, да она и не рвалась кружить в танце в гирляндах и блестках под залпы пиротехники.

Светлана с пяти лет ходила на фигурное катание. Были успехи в парном катании, но в шестнадцать она стала неожиданно полнеть, и ее списали в неперспективные, партнер и первая любовь ушел к другой – он двинулся вверх, а она осталась на месте.

Делать ей было нечего, она поступила в институт физкультуры и стала детским тренером, учила детей единственному ремеслу, которым владела. Так и жила.

Муж у нее, правда, был, но давно, она даже забыла о нем. Выяснилось, что она ничего не знает о жизни за пределами катка, она была совсем не готова к взрослой жизни, мальчик-партнер, с которым она каталась, был единственным мужчиной в ее жизни, она с ним даже целовалась пару раз, а потом он ушел к другой – и все.

На втором курсе она поехала с подружкой на Домбай и на подъемнике увидела своего мужчину, ставшего ее первым и последним мужем – так она считает до сих пор.

Он был красив, силен и решителен, она не успела даже ахнуть, как оказалась в его волосатых лапах и пропала. Он закружил ее в круговороте бессонных ночей, танцев на снегу, водочного угара и папирос, от которых хотелось петь.

Подружка перебралась в другой номер, подальше от греха, лежащего на соседней кровати, неделя прошла, и Светлана повезла его домой, не представляя, что сможет с ним расстаться.

Когда они ввалились в их квартирку – сорок четыре квадратных метра на Бойцовой улице, – воцарилась тишина.

Папа, мелкий ученый в КБ кожевенной промышленности, даже уронил любимую чашку с олимпийским мишкой, мама, заслуженная учительница младших классов, шатаясь, поползла пить валокордин и готовиться к инсульту.

Светлана взяла своего Жору за руку и объявила:

– Это муж, я его буду любить, а вас прошу жаловать.

Папа церемонно поклонился, не забыв, как его, деревенского хлопчика, встречала с поджатыми губами и сведенными скулами спящего аллигатора мама его жены.

Мама выпила еще валокордину и сразу вдогонку две но-шпы и пригласила:

– Проходите.

Потом они долго сидели за столом, папа деликатно выспрашивал Жору и кто у него родители, чем он собирается зарабатывать на хлеб. Но дочь отдавила ему ногу, и он отстал.

Жора оказался наполовину джигитом московского разлива, студент и спортсмен с манерами грузинского князя. Мама на ватных ногах носила из кухни еду и молчала – она чувствовала неладное, но радость дочери омрачать не хотела, сказала, как героиня фильма «Ирония судьбы»: «Поживем – увидим».

Она всегда так говорила – цитатами из классики или кинофильмов, проверенных временем.

Потом все легли спать, родители ушли в детскую, а молодые в «гостиную», так называлась большая комната, где стояли телевизор и горка с хрусталем.

Жора спать никому не дал, он ржал как лошадь, накалял замерзшую на холодном льду Светлану, родители тоже не спали, такого грохота в их квартире никогда не было.

Под утро мама встала выпить воды и в кухне встретила Жору без трусов, пьющего молоко из пакета. Мама юркнула назад, забыв, что хотела сделать.

Через год выяснилось, что Светлана не может родить из-за простуженных на катке женских органов. Родители Жоры стали искать ему здоровую свою девочку из папиного рода, и он ушел, тихо пропал, растворился, оставив в сухом остатке трое трусов и куртку с надписью «СССР».

Светлана поплакала, пару раз встречала его украдкой, но не подошла – он был не один, а с другой, здоровой и беременной.

Мама перекрестилась, когда Жора ушел, папа как атеист просто жалел дочь. Но в квартире воцарились прежний покой и тишина, привычный уклад, заведенный многими годами, никто уже не нарушал.

Тренировка закончилась, она сидела на бортике и ждала. Наконец явился молодой человек в костюме, с косичкой, как у творческого работника, с портфелем и ноутбуком.

Он быстро, без предисловий сообщил, что в новогоднюю ночь нужно покататься на катке с одним небедным господином в костюме героини из фильма «Покровские ворота».

Время работы с одиннадцати до четырех часов утра, по сто долларов за час.

Ее привезут и отвезут, кофе, чай и бутерброды нужно взять с собой, на раздумья минута, цена максимальная, торг неуместен.

Светлана ответила сразу. Деньги хорошие, посидеть с родителями она успеет первого числа. Этих денег хватит, чтобы купить ноутбук (часть денег у нее была) или поехать в Египет на старый Новый год и погреться на солнце.

Типчик в костюме, как у страхового агента, дал аванс, записал ее адрес и исчез в клубах пара заливочной машины.

Туда он и вспорхнул договориться с заливщиками на выездную халтуру в подмосковной усадьбе.

До Нового года осталось три дня. Тридцатого числа она всегда встречалась с двумя подругами, и они проводили девичник. Подруги были свободными женщинами, своих мужей они сами выгнали и теперь жили для себя.

Они зарабатывали неплохие деньги – одна ковырялась в чужих зубах, вторая продавала лекарства оптом больнице, где ее мама была главным врачом.

Богатые подруги водили ее по разным местам, и в этом году обещали нечто особенное.

Сначала они поужинали в «Пушкине», а потом, уже пьяные, перешли в «Красную Шапочку», где совали в трусы напомаженным «гладиаторам» мелкие деньги и ржали, глядя, как бывшие мужчины, раздутые стероидами, торгуют собой, вместо того чтобы работать в народном хозяйстве.

Один чернявый, очень похожий на Жору, предлагал себя на крейзи-меню, но Светлана его отвергла – представила маму, которая умрет сразу, увидев его в стрингах в их малогабаритной аскетической квартирке. Про папу она даже думать не хотела, он исповедовал советскую мораль – такому там места не было, мужчина в таком белье сразу бы поехал в Кащенко на постоянное место жительства.

На утро тридцать первого она стала подгонять себе костюм. Дома она сказала, что едет в группе ветеранов-фигуристов на шоу в один пансионат, и прилегла поспать перед трудовой ночью, тем более что голова после вчерашнего гудела.

Спать не давал калейдоскоп из смазанных каким-то маслом жоп из предыдущей ночи, пока она не вызвала нежный образ «снежинки» из первого класса своего детства. Платные жопы не унимались, но «снежинка», кружащаяся в ритме вальса, победила хоровод бессмысленных задниц, и она уснула, умиротворенная исходом навязчивого видения.

В девять пришла машина с водителем, похожим на Харрисона Форда. От него приятно пахло, он вел машину ровно и быстро и молчал завораживающе. Она видела всю дорогу его затылок и руки на руле, сильные, с длинными пальцами и без обручального кольца.

Еще он слушал не радио «Шансон», а классику рока, все хиты 70-х. Светлана тоже любила такую музыку и даже была влюблена когда-то в Леннона, особенно ей нравилась его фотография с женой, где он голый, а она вся в черном и они свернуты, как два эмбриона в одном теле.

Они проехали новогодний город с людьми, оставшимися на улице, с теми, кто не торопится к семейному столу, с теми, кого никто не ждет. Она даже обрадовалась, что у нее есть дело на эту ночь, единственную ночь в году, когда одиночество непереносимо.

За городом они поехали быстрее и скоро въехали в поселок, который охраняли стрелки с неигрушечными автоматами, во всех домах горели елки, подъезжали машины, хлопали двери – чувствовалось, что ожидание праздника захватило всех.

На территорию дачи они заехали, шурша шинами по брусчатке, видимо, украденной в каком-то поместье в Подмосковье.

На теннисном корте был залит каток, в центре стояла шикарная елка с золотыми шарами и бантами, на льду конфетными буквами было написано: «Я тебя люблю», – и в центре сердечко в золотом обрамлении.

Знакомые заливщики заканчивали последние штрихи по личному эскизу таинственного заказчика. «Азербайджанский ампир», – сказал один маэстро другому, оба засмеялись, но негромко, чтобы не услышали вертухаи из охраны.

Она прошла в раздевалку рядом с кортом и стала собираться для своего шоу по чужому сценарию и под чужую музыку.

Зазвучал вальс из фильма «Мой ласковый и нежный зверь», и она вышла прокатиться, чтобы почувствовать лед. Лед был хорош, она прокатилась, ощутила размер площадки и поняла, что можно здесь показать.

В окне второго этажа мелькнула какая-то фигура, в разных местах катка загорелись глазки видеокамер. Она поняла, что ее видят всю, ей показалось, что камера есть даже в ее костюме, и ей даже сплюнуть не удастся или утереть заледенелый нос под пристальным глазом камер.

Стало даже неприятно, как в бане у бабушки, где за ней подглядывал местный дурачок, больной с детства на все голову.

В доме на втором этаже сидел за накрытым столом нестарый мужчина, совсем лысый, вес и рост у него были одинаковыми, 150 кг  150 см.

Имя Сеня ему не нравилось, но он любил свою мамочку и никогда бы ее не огорчил. Иногда с девушками он называл себя Ричардом, но редко.

Его жена и дочь жили в Норвегии постоянно, в Москве он жил один, работал с газом и нефтью, его одноклассник по Питеру взял его в команду, и теперь он из мелкого фраера стал крупным и мог себе многое позволить.

Он не поехал на Новый год к семье – собирался второго, а эту ночь хотел провести с девушкой – студенткой-филологом, которая приедет после встречи Нового года с родителями.

Он прошел через увлечение балеринами и сериальными актрисами, потом были телеведущие, а теперь чистая душа, студентка филфака, которую он долго завоевывал и победил с помощью миленькой студии на Мосфильмовской в новом доме и красной «трешечки» из трех букв немецкого алфавита.

На этом она сломалась и стала с радостью перебирать жирные складки на выступающих частях его немаленького тела.

Лет ему было мало, в тридцать он выглядел на пятьдесят, чем очень гордился – еще ребенком страстно хотел выглядеть взрослым, чтобы пресечь нападки сверстников, от которых натерпелся.

Его во дворе звали Хрыч – имя из похабного стишка, где говорилось о том, чтобы он справлял свою нужду половую по месту жительства и не ходил по молодым и красивым.

До взлета на нефтяной фонтан так все и было, красивые не давали даже за деньги, из-за лишнего веса он поливал себя парфюмом по флакону в день, а это отпугивало даже лишенных совести и обоняния, но уж потом он за все отомстил по полной программе, никого не пропустил, всем досталось.

Отлились им волчьи слезы, многие запомнили его, за все заплатили твари обоего пола.

Он даже послал своих людей в Питер сломать руку Григорьеву в его день рождения – подарок сделал своему однокласснику, который окунул его в пятом классе в унитаз. Его люди аккуратно сломали тому правую руку – печать, которую Сеня Григорьев чувствовал на своей шее до сей поры.

Светлана осмотрелась: в машине рядом с кортом сидели заливщики, два довольно занятных парня, почти ее ровесники – один был дизайнер по рекламе на льду, второй управлял заливочной машиной и был лучшим специалистом в Москве по этому делу. Они не пили на работе и ни с кем не общались.

Один мечтал сделать граффити на Мавзолее, а второй – залить льдом центральные улицы, чтобы все машины встали в один момент и наступило бы царство пешеходов. Антиглобализм был их религией, анархия была им мать.

Рядом неподалеку два сына гор в белых колпаках жарили барана на вертеле и вели неспешный разговор о преимуществе восточной цивилизации во всем мире.

У парадного крыльца сидел в машине «Харрисон Форд» (ХФ) и мрачно смотрел в окна, где почивал его босс. Бывший военный, бросивший служить Родине за копейки, он пошел в услужение к этому борову, потерял семью, и теперь он один. Есть деньги, а счастья нет, и до утра он будет сидеть, а потом летать по разным местам и ждать, пока его босс не отведает всего во всех помойках смердящей Москвы.

Он устал ждать его ночами под окнами кабаков и притонов, он хотел служить Родине, а не этому жлобу из культурной столицы.

Звонок раздался в 23.15, и до боли противный голос с интонацией Михалкова коротко прогавкал:

– Пусть начинает!

ХФ вышел из машины, прошел к корту и сказал Светлане:

– Начинайте, пожалуйста!

Светлана начала кататься. Она дома посмотрела еще раз «Покровские ворота», все вспомнила и начала изображать на льду мечту таинственного силуэта в эркере второго этажа. Видно было, что он следит за ней, потом он исчез и сел за стол провожать старый год, которых у него был не хуже прошлого. Он стал смотреть на огромный экран, в котором видел все уголки своего дома, смазанную помаду на губах фигуристки, полноватые бедра и дырочки на ушанке из костюмерной «Мосфильма».

Он был помешан на этом фильме – представлял себя Костиком, порхающим от Догилевой к фигуристке. Он мечтал перешутить Велюрова, вместо Савранского пролететь на «харлее» по бульварам до Садового, но не мог и сейчас реконструировал свою детскую мечту.

Он мог бы нанять сегодня Броневого и Догилеву посидеть с ним за столом, мог бы даже Михал Михалыча Козакова нанять читать ему Бродского, но уже поздно – пусть будет только одинокая фигуристка на его катке, а он в теплом доме станет ожидать свое законное приобретение из конюшни МГУ.

Он так и не научился кататься на коньках – пробовал, но бронхи оказались слабыми. В ту зиму он проболел до марта и не стал Патриком Пейре, толстый мальчик с канала Грибоедова, живший с мамочкой – добрым ангелом.

Он глядел на экран, где катался клон его мечты. Она старалась, выписывая фигуры обязательной программы, какие-то вензеля, из-за которых она лишилась женского счастья. Коньки резали лед, крошки серебристого льда вылетали из-под коньков и таяли, как слезы на ветру в плохом фильме.

Светлана сама заплакала от этих воспоминаний: холодный лед, на котором она выросла, призрачный успех, который не случился… Сколько раз ей хотелось выбросить коньки в окно и уйти с детьми в парк и на речку, но она знала, «учеба и труд все перетрут», вот два лезвия фирмы «Томсон» – мечта юных фигуристов – и перетерли, перебили ее пору золотую.

Слезы высохли сами, когда она увидела, как ХФ несет на подносе бокал шампанского. Она взяла его дрожащей рукой, и тут раздался бой курантов.

– С Новым годом! – сказал ХФ. – С Новым счастьем! – Он улыбнулся с грустными глазами.

Перед Светланой стоял совершенно чужой мужчина, но она почувствовала, что в этот момент он единственный, и эти слова он говорит ей, только ей одной, женщине, в одиночестве танцующей под луной.

Из машины друзей анархистов тоже выкрикнули поздравление – два восточных человека кричали ей на гортанном наречии что-то хорошее.

Она подняла глаза на второй этаж, чтобы чокнуться с тенью, но тени не было – он сидел за столом. Выйдя из себя, он рявкнул по громкой связи:

– Пусть она танцует!

Она поставила бокал на бортик и стала танцевать под «Дискотеку Авария» что-то про Новый год.

ХФ вернулся в машину, играя желваками. «Вот сука! Позавидовал чужой радости! Так всегда у него – к чему ни прикоснется, все обосрет».

Он еще вспомнил, как эта свинья голым открывал ему дверь, не стесняясь или просто не считая его человеком, как блевал ему на плечи, когда он носил его пьяным в лом под утро. Особенно одну ночь он запомнил навсегда – тогда он отвозил его девок домой, и тот гадливо сказал ему, что он может взять двух себе до утра. ХФ скрипнул зубами, вспомнив лицо хозяина, с паскудной ухмылкой.

Он не хотел никого из-под него, он не хотел их, он хотел домой, где его ребенок горел в температуре, а этот его не отпустил, заставил ждать, пока он нагуляется со своими сучками. Вот тогда и ушла его жена от него к маме, забрав бредящего от жара ребенка, и не вернулась.

В машине анархистов шла своя жизнь – оба сидели за ноутбуками и готовили свои дьявольские планы. Попивая чай, они пытались понять, стоит ли член у человека на такой жилплощади – пока дойдешь до спальни с первого на третий, устанешь и потеряешь аппетит на желанную дичь.

Их приятный досуг прервал гонг – надо было поправить лед, и они вышли из машины.

Светлана пошла в раздевалку передохнуть после часового катания, налила себе чаю и позвонила домой, потом ей позвонила подружка и стала расспрашивать, как мужчина, можно ли его раскрутить, пожелала удачи и убежала к столу, где, похоже, было весело.

Она вытянула ноги и только в этот момент поняла, что очень устала – прошло уже два часа после Нового года, до пяти оставалось еще три. Она умела терпеть – с малых лет занималась спортом. Ее учили терпеть боль, усталость и напряжение во всем теле. В обычной жизни она, наоборот, не была железной.

Когда ее бросил партнер, она так растерялась, что заехала на трамвае в другой конец города, потом шла оттуда пешком, специально, чтобы выплакать боль и дома не плакать.

Она брела три часа по заснеженной Москве и рыдала, домой пришла поздно вечером, бледная и без сил, рухнула на кровать и спала весь следующий день, а когда встала, то заела свое горе целым холодильником еды и успокоилась.

Так она привыкла заедать свою боль, и до сих пор у нее всегда в сумке черный шоколад – верное средство от неприятностей. Вот и сегодня он пригодился.

Зазвучал гонг, она встала и выкатилась в лучи прожекторов на сияющий лед.

Почему-то музыка в этом цикле звучала совсем детская, ей показалось, что это Григ. Она уже танцевала когда-то под эту музыку давным-давно, еще совсем маленькой, у бабушки на елке в сельской школе, где та была завучем младших классов.

У нее было платье «снежинки» и белые колготки. Бабушка заплела ей банты с серебряным дождиком, и она, самая маленькая, танцевала в хороводе с Зайчиком и Обезьянкой из второго класса. Ей дали приз как лучшей «снежинке», и она потом долго спала с осликом, в глазах которого всегда стояли слезы – она только потом поняла, что сама упрямый ослик со слезами в каждом глазу.

В доме наливался виски режиссер шоу, которое должно продолжаться, – так бормотал пьяный Сеня, вливая в себя стакан за стаканом. Девушка уже два раза откладывала приезд, что-то плела про родственников из Бугульмы, голос ее раз от раза становился веселее, и он уже понял, что она не приедет. Он знал, что у нее была любовь с мальчиком, у которого он увел ее, перебив его молодость напором и деньгами, но в новогоднюю ночь иногда звезды туманят голову хорошим девочкам, и те забывают, что за все надо платить. Однако мальчик пришел и не отпускает из своих рук, то, что ему не принадлежит, да и она не вырывается. Они стоят на черной лестнице ее подъезда, черная машина уже час урчит уютный теплом, но он не отпускает. А она не рвется – стоит с ним в грязном подъезде, забыв, что она уже продана с потрохами.

Сеня еще раз набрал телефон девочки, та ответила, что пока не может говорить, и бросила свой телефон в пролет грязного подъезда. Машина отъехала в ночь и понеслась подальше от непрестижного района.

Сеня включил песню «Битлз» «Нельзя купить любовь» – ему показалось, что сейчас для него это актуально.

На катке танцевала «снежинка», вышедшие прогуляться жители прилипли к забору, как дети. Они аплодировали каждому ее движению и были воодушевлены, не зная, что танцует она за деньги, что она нанята, – их реакция придала ей силы, и она откатала всю песню на подъеме. Ей было известно, что любовь нельзя купить, она даже не знала, где этот магазин находится, никто не знает, где этот магазин, даже те, кому кажется, что они ее покупают – покупки возвращаются, как бумеранги, запущенные умелой рукой.

Опять ударил гонг, и она ушла отдыхать.

В дом понесли барана, в раздевалку тихонько постучали, зашел ХФ с огромной тарелкой, на которой лежали мясо и зелень, и с чашкой зеленого чая. Он робко, не глядя в глаза, предложил перекусить.

Мясо выглядело замечательно. ХФ выбрал шикарный кусок, и она стала есть, не стесняясь. Она ела сочное мясо руками, а он смотрел и улыбался.

– Скоро конец, – с сочувствием сказал он, – все когда-то кончается.

Она не поняла, хотела переспросить, но он вышел, аккуратно прикрыв дверь.

За ней никто давно не ухаживал, не угадывал, что она хочет, не смотрел в самую душу. От его взгляда стало тепло и уютно, и она случайно задремала, откинувшись на стуле.

В это время у ХФ трезвонил телефон, босс прокаркал приказ подняться.

Он сидел за столом, расхристанный, с лицом в бараньем жире. Руки тоже лоснились бараньим жиром, он был пьян. ХФ знал его меру – через полчаса он должен был упасть мордой в стол и захрапеть.

– Почему она не танцует? – пьяно и гадко пробормотал босс. – Я платить за это не буду, на халяву она может не рассчитывать. – Он раскачивался на стуле и икал. – Иди тащи ее на лед, ей еще час пахать, я ее накажу рублем. – Он пьяно заржал.

ХФ мягко стал защищать фигуристку, попытался говорить, что она устала, пятый час на льду.

– Ты давай не болтай, защитник сраный! Иди и тащи ее на лед, я жду!

ХФ пошел в раздевалку и увидел, как она, свернувшись на стуле, тихо дремлет в неудобной позе. Он мягко потеребил ее по плечу, она вздрогнула и проснулась ошарашенная, стала суетиться, шагнула на лед и упала, потеряв равновесие. Он поднял ее бережно, и она опять покатилась и вновь упала, подвернув ногу.

Он поднял ее на руки и отнес в раздевалку, помассировал ей стопу и опять зазвонил телефон, его звал босс.

Он пришел на второй этаж, где грохотала музыка и босс в одних трусах танцевал танец пьяного козла под песню «Арлекино».

– Почему эта тварь не танцует, я ее поставлю на бабки! – Он добавил еще пару фраз о том, что еще сделает с фигуристкой, причем в извращенной форме.

ХФ вспомнил свое боевое прошлое и зарядил боссу прямо в лоб. Жирный квадрат превратился в неправильный круг и улетел ровно в плазму за двадцать тысяч долларов. Плазма выдержала, но ХФ нет. Он еще пару раз двинул хозяину и раздавил ногой пульт от «умного дома», которым босс гордился, взял со стола гонорар фигуристки, бросил ключи от машины и ушел навсегда.

Плечи его расправились, он почувствовал себя очень хорошо, выпил стакан виски, ему стало еще лучше, и он ушел, не оборачиваясь на скулящего хозяина.

ХФ пришел в раздевалку, отдал деньги фигуристке и сказал:

– Все! Шабаш! Праздник закончен!

Она поняла, что произошло несчастье и она виновата, причина в ней. Он остановил ее неловкие вопросы, снял с нее коньки, стащил ее глупый костюм из далекого кино и помог переодеться; потом снял с себя дорогой галстук и умело забинтовал ей стопу. Все он делал молча и четко, потом уверенно и твердо взял ее под руку и повел на выход. Она подчинилась его воле, ни на минуту не сомневаясь, что он все делает правильно. Она доверилась ему, она оперлась на него, и нога перестала ныть, и походка стала ровнее, и они пошли подальше от дома, где никогда не было счастья и не будет никогда.

Они шли по главной аллее, их провожали анархисты, восточные люди махали им вслед белыми колпаками, на соседней даче ударил салют, демонически хохотала Пугачева-Арлекин.

Когда они вышли в парк, их поглотили темные аллеи, они шли в никуда, что у них впереди, никто не знал, но было совершенно точно – прошлое позади, и его уже никогда не будет.

Последний залп нарисовал на небе сердечко, долго висевшее на невидимых нитях, которые кто-то всегда держит, как атланты небо для звезд, которые зажигаются снова и снова.

Начинался новый год новой жизни.