Народы дружат людьми

…Молодые таджики пошли в увольнение в офицерский городок. Там десятка полтора пятиэтажек, дом офицеров, дом быта, и у каждого из домов по два патруля. Ходить туда в увольнительную — верный шанс попасть на «губу». А молодые таджики не испугались, пошли. Короткими перебежками, кое-где чуть не по-пластунски, добрались до дома быта. Зашли в фотоателье. Пока один отвлекал фотографа, другой незаметно стырил у него все женские фотокарточки.

Усталые, но довольные бойцы вернулсь в полк. Веером разложили фотодобычу перед боевыми товарищами. Те, конечно, заинтересовались — зачем надо было совершать столько необычное преступление?

— Для дембельского альбома, — говорят.

—???

— У нас в кишлаке в армию попасть — это возможность весь мир посмотреть. Не у каждого получается. На дембель домой приедем, спросят, «ну, как там?», тогда дембельский альбом открываешь, эти фотки показываешь и говоришь: «Вот эту ипал, эту ипал, эту тоже… Люди обрадуются. Завидовать будут…»

.. Насчёт «ипал»…

Как-то раз объявили ночную тревогу. В полк прислали новое командование и они этими тревогами баловались, как дети в песочнице. Мы, деды, еще с вечера знали, что тревога будет учебной и с вечера же затарились кто куда мог и как можно подальше… В результате, наш взвод собирали часа полтора. На плацу мы представляли из себя удручающее зрелище — кто в спортивном костюме, кто в недошитой к дембелю «парадке». Новый начштаба был разгневан донельзя, печатал шаг, шляясь перед нами-туда-сюда, словно маятник, и чеканил бранные слова…

— Какой пример вы подаёте молодым бойцам? Дурной пример!!! — громыхал он, — Я не знаю, как Вам доверять?!! Я бы вас с собой в разведку не взял! Я даже не знаю, способны ли вы на что-нибудь в реальном бою!!!..

— В реальном бою я бы тебя первого пристрелил, — процедил Касымпошлипоссым.

—Что?!! — изумился необстрелянный офицер.

—Товарищ майор, — предложил Мишка-Маджит, — хватит мозги ипать! Пошли лучше ишака ипать! У нас в селе так говорят — «кто ишака не ипал — тот не мужик!».

.. На «губу» нас отправили всем взводом. В чём были на плацу, в том и промаршировали к месту заключения.Там нас рассовали по камерам — и началось!

Таджики с узбеками достали афганский чарс и начали пыхать, ароматизируя всю гауптвахту. Молдаван разыскал соседа по селу, который томился в камере, расположенной в дальнем конце коридора, и они начали перекриваться на своём о чём-то своём сельскохозяйственном… Этот бардак прервал начальник гауптвахты, который, увидев всё это схватился за голову и воскликнул: «Какой му..ак, их арестовал?»

Он отпустил нас всех при условии, что мы затаримся так, что нас ровно неделю (семь суток срок ареста — авт.) никто из командования не найдёт. Это было легко…

Так что арест пролетел незаметно. Прибывало молодое пополнение. И среди этой поросли оказался во взводе юный щуплый и совсем малорослый уроженец Средней Азии. Когда составляли анкеты на молодых и надо было заполнить графу национальность, он в ответ на простой, казалось бы, вопрос сказал мне:

— Отец — таджик, мама — киргиз..

— А ты-то кто по национальности?

— Эх, — он горестно вздохнул, — узбечка я…

Этот юноша запомнился мне ещё и потому, что во время очередной ночной тревоги, когда весь взвод уже автоматы разбирал, он сидел на койке в нижнем белье.

— А ты чего? — спрашиваю.

— Ой, — жалуется, — рука болит, нога болит, грудь болит…

— Ты что? Шланг, что ли?

— Ой, шланг тоже болит, товарищ гвардии старший сержант…

… Шли годы. На гражданке узбек Касымпошлипоссым стал большим человеком, позвонил однажды и признался: «Я теперь директор целого вагона-ресторана.Мы сейчас на Казанском грузимся перед отправкой, приезжай к такому-то поезду… »

…Сидели в его ресторане, пили коньяк хороший, закусывали шоколадом пористым, дефицитным. Нашу плавную беседу прерывал грохот погрузки продуктов питания. Акцию осуществял малюсенький грузчик-таджик лет шестидесяти, с лицом, сморщенным, как изюмина. А командовала этим всем непролазная в любые двери буфетчица в белом общепитовском обмундировании, при фартуке с карманами, набитыми деньгами и накладными, и с буфетчицкой кружевной короной на пышной лакированной прическе.

Дама материла бедного таджика в хвост и гриву за малейшую провинность, даже за лишний звон посуды, мешавший беседе директора ресторана с нужными людьми. А таджик бедный кряхтел, корячился, таская алюминиевые ящики с лимонадом, кефиром и ряженкой, и задевал ими обо все углы, создавая впечатление, что это ящики таскают его по вагону, а не наоборот. В конце-концов, кефир и девичий мат довели таджика до точки. В нём проснулись и мужское начало и национальная гордость.

Он вдруг выпрямился!

Он поднял ящик с кефиром над головой как пушинку!

И демонстративно швырнул его об пол!

Гордо повернулся к онемевшей буфетчице и воскликнул: «Почёл на куй тебе!»

Воцарилась тишина…

..Мы с Касымом поговорили тогда, о чем успели поговорить, вспомнили тех, кого успели вспомнить. Потом уже, уходя от вагона-ресторана по пустому ещё перрону, я вспоминал, как Касым однажды в армии долго карябал какую-то эпистолу к себе на Родину, а потом попросил меня прочесть письмо и проверить, чтобы не было ошибок. Начиналось послание так: «И пишу я тебе этот писму…»

Он было адресовано девушке, которая, Касым знал это, любила его и ждала его возвращения домой…

Там, в вагоне-ресторане, я не спросил его — дождалась ли? Как-то неудобно мне было об этом спрашивать…