«Ничего не помнить, ничего не бояться и потягивать виски из бутылочки с соской…»
25 декабря, 2017 4:31 пп
Лена Пчёлкина
Когда мне было лет десять, меня очень страшил 2000-й год.
Во-первых, со трибун всех съездов каждая сентенция завешалось фразой «вплоть до двухтысячного года…» То есть после оного ничего не предполагалось, а во-вторых, в 2000 году мне должно было исполниться тридцать, то есть наступить глубокая старость, в ситуации которой порядочные люди уже не живут в силу дряхлости и маразма.
Теперь, накануне 2018-го старческая деменция меня страшит намного меньше — поскольку это гимор для патронажной сестры, а не для меня.
Я буду играть в игрушки, ничего не помнить, ничего не бояться и потягивать виски из бутылочки с соской. А вот риторика съездов прямо вернулась.
Я вчера пять минут послушала какую-то информационную программу, и вновь почувствовала себя юной. Ждала когда дадут слово нашему дорогому Леониду Ильичу… И он полезет к кому-нибудь целоваться.
И ещё ждала, что они опять обозначат какой-нибудь год (например 2050) после которого опять ничего не будет, и я его снова буду бояться.
Лена Пчёлкина
Когда мне было лет десять, меня очень страшил 2000-й год.
Во-первых, со трибун всех съездов каждая сентенция завешалось фразой «вплоть до двухтысячного года…» То есть после оного ничего не предполагалось, а во-вторых, в 2000 году мне должно было исполниться тридцать, то есть наступить глубокая старость, в ситуации которой порядочные люди уже не живут в силу дряхлости и маразма.
Теперь, накануне 2018-го старческая деменция меня страшит намного меньше — поскольку это гимор для патронажной сестры, а не для меня.
Я буду играть в игрушки, ничего не помнить, ничего не бояться и потягивать виски из бутылочки с соской. А вот риторика съездов прямо вернулась.
Я вчера пять минут послушала какую-то информационную программу, и вновь почувствовала себя юной. Ждала когда дадут слово нашему дорогому Леониду Ильичу… И он полезет к кому-нибудь целоваться.
И ещё ждала, что они опять обозначат какой-нибудь год (например 2050) после которого опять ничего не будет, и я его снова буду бояться.