Невесомость. Часть первая
11 января, 2019 4:32 пп
PHIL SUZEMKA
— Если основной купол не раскроется, а вы при этом потеряли сознание, не волнуйтесь! — на такой случай имеется прибор ППК-У, что означает «Полуавтомат Парашютный Комбинированный Унифицированный». Он вас и спасёт.
— Ты умеешь волноваться при потере сознания? — шёпотом спросила Ленка.
— Не умею, — так же шёпотом ответил я. — В бессознательном состоянии я обычно пью и веселюсь.
— Алё! Вы там меня слушать будете или как?! — крикнул Герасим, издалека тыча в нас «унифицированным полуавтоматом».
***
— Terve, hulttio! — Лёшка кивнул на стул. — Mitä kuuluu?
Это был сложный вопрос. Как ответить по-фински, я не сообразил, ответил по-английски:
— Kinda guess I’m gonna be kicked out, if no miracle happens…
— Вот за эти твои «kinda» и «gonna» они тебя и выкинут, поверь моему слову, — неодобрительно заметил Лёшка. — Не вздумай так с деканом разговаривать. Он тебе устроит miracle…
***
…Основным парашютом был десантный Д-6, запаска — «Зэ-пятый». Высота десантирования — восемьсот метров. Мы учились укладывать купола на пятом этаже, в коридоре военной кафедры, где было достаточно места для «укладочного стола». Укладочным столом назывался длинный-длинный кусок обычного брезента.
— Запоминаем! Налистывание начинается с четырнадцатой стропы. Вот она, тут, помечена. Убираем всё, держим стропу по центру и аккуратно перекидываем левую половину на правую сторону до следующей стропы. Вот так. Потом ровняем полотнище от нижней кромки до самого верха…
***
— И ничего не хотите нам сказать?
— О чём?
— Ну, хотя бы о настроениях среди однокурсников. Чем люди живут, чем дышат…
— Сессию сдают, тем и живут.
— А вот вы, например, не задумывались, почему Рыбочкина не пустили в Олбани?
Я пожал плечами:
— Так это вам лучше знать, а не мне.
— Мы как раз знаем. Но ещё нам известно, что Рыбочкин приходил к вам и вы этот вопрос с ним обсуждали.
…Мишка действительно приходил. Он понятия не имел, почему за месяц до отлёта в Штаты его вычеркнули из списка стажёров.. Выглядел Мишка убитым. Уж кого-кого, а его-то точно имело смысл отправлять! Рыбочкин поступил на переводческий, сразив преподавателей на вступительных знанием наизусть словаря Ахмановой. Старуха Ахманова была сталинской стукачкой и вообще выжившей из ума ведьмой, но словарь-то она составила. И Мишка его вызубрил: ему наугад говорили слово, а он по памяти пересказывал словарную статью один в один. Командир оперотряда, комсорг курса, отличник, всегда на виду и тут — на тебе! К чему они могли докопаться?
— Вообще ничего не понимаю! — растерянно сказал Мишка. — Я спрашиваю: что я такого натворил? А они говорят: вы сами должны знать. Я всю голову сломал.
— Может, «связь с иностранцами»?
— Да пошёл ты! Я что — идиот?!
Иностранцы будущим переводчикам были запрещены. Не дай бог, дойдёт до первого отдела! «Прежде всего, вы — проводники советской идеологии, а уже потом переводчики! Поэтому, никаких иностранцев, тем более, из стран вероятного противника», — втолковывали нам. Иностранцы выдавались дозировано, под руководством парткома и комитета комсомола. Сами себя мы называли полу-проводниками. «Где учитесь?» — спрашивали нас. «В радиотехническом. На полу-проводников», — злобно отвечали мы. А ещё транзисторы — это те, кто стучал в первый отдел. Кто мог стукануть на Рыбочкина — не так важно: мог кто угодно, а вот за что?!
— А не за то, что мы тогда колдырям Роббинса в «корпусе Г» читали? Помнишь?
— Перестань! Нужен Роббинс первому отделу! — отмахнулся Мишка. — Им повод нужен. — Литовченко! — я повернулся к Ленке. — Чего молчишь? Есть варианты?
Ленка покачала головой:
— Я, конечно, попробую через отца выяснить, но не факт, что он вообще в это полезет. Ему тоже проблемы не нужны…
Её отец преподавал в школе КГБ.
***
…Мы познакомились в стройотряде на заводе Усачёва. Из Москвы нас старались не отпускать, держали на «Спортивной», в опустевшем на лето интернате. От института до интерната — две остановки на метро по красной ветке: парткому, комитету комсомола, первому отделу было очень удобно. С утра одни приедут, к вечеру другие. «Вы — проводники советской идеологии! На заводе ваша главная задача не деньги в стройотряде зарабатывать. Деньги при социализме вторичны. Вы должны в доступной рабочим форме разъяснять им тонкости политики, проводимой Центральным Комитетом».
А вот этого-то мы как раз делать и не хотели. Объяснять, каким образом Советский Союз борется за мир во всём мире, было себе дороже. На тонкости политики рабочий класс в доступной всем форме клал такое, что Центральному Комитету об этом лучше было не знать. А деньги для работяг были первичны. Они, согласно Марксу, определяли сознание. Иначе хрен бы пролетариат работал на заводе Усачёва!
***
— Прибор срабатывает приблизительно на высоте триста — триста пятьдесят метров. Поступаете так: после раскрытия основного купола внимательно его осматриваете, после чего вытаскиваете из петли вот эту красную стропу. ППК-У трещит, как правило, где-то три секунды, а потом вырывает чеку и раскрывает запаску. То есть, контрольную стропу надо вытащить до высоты срабатывания.
***
…Тот цех, в который направили нас, делал прорезиненное полотно. Производство было тяжёлым и опасным. Двухэтажные дореволюционные немецкие Kalander-Werke легко могли утянуть в себя человека и выпустить его впечатанным в прорезиненную ткань толщиною два миллиметра. Когда это происходило, в гроб клали рулон с очередным расплющенным.
В цеху работало человек десять таких, у кого одна из кистей была оторвана. Машина, даже после того, как ты ударишь ногой по штанге остановки, делала ещё треть оборота и, если руку прихватывало внезапно нахлестнувшейся на неё горячей резиной, человека неминуемо затягивало в валы. «Была рука — стала ласта», — говорили работяги. Когда отрывало обе кисти — отправляли на пенсию. А с одной ничего, с одной можно. Плюс молоко за вредность. Хотя мы не понимали, чем могло помочь молоко, если рука как ласта.
***
— Откуда Hornby? — спросил проверяющий, поворачиваясь в мою сторону.
— В «Прогрессе» купил. Там сзади наклейка магазина. И ещё вот такое есть, — я протянул ему «Practical English Usage».
— Michael Swan, знаю, — кивнул он. — Очень многие пользуются. Разрешённая.
Пока он листал «Мишку Лебедя», я успел незаметно сунуть под матрас «Animal Farm» и замятинскую «We» с обложками, обёрнутыми в газеты. Яркая, с фольгой «Never Love A Stranger» Роббинса осталась лежать на подоконнике.
Вообще-то, Harold Robbins считался в Союзе порнографическим писателем, но у него были шикарные живые диалоги, преподаватели негласно нам его рекомендовали и в парткоме, зная об этом, к Роббинсу не придирались: порнография не могла подорвать основ советского строя. К ней советский строй был устойчив, чем попало основы не подрывались.
…В институте было три корпуса — «А», «Б» и «В», а через дорогу стояла пивная, которую мы называли «корпус Г». Однажды я встретил там Рыбочкина, занятого очень странным делом. Мишка стоял у столика, вокруг сгрудились местные колдыри и Мишка с листа переводил им ту самую роббинсовскую «Never Love A Stranger», которая была и у меня.
— Иди сюда! — крикнул мне Рыбочкин через головы слушателей. — Переводи им вот отсюда, а то я сопьюсь так.
Он быстро исчез, а колдыри поставили передо мной две кружки с пивом.
— Ты, главное читай, не останавливайся, — сказали колдыри, — рыбу мы тебе сами чистить будем, чтоб книжку не пачкал.
Я помню, еле дождался, когда после пятой бесплатной кружки мне удалось поймать забредшего в «корпус Г» Герасима и заставить того продолжить перевод.
Но Мишка прав: за Роббинса ему б ничего не было. Всегда можно было сказать: «В доступной для посетителей пивной форме я рассказывал о проблемах рабочего класса в странах капитала».
***
Лёша Морковкин в свои двадцать четыре года влёгкую синхронил с английского на финский, с финского на шведский, со шведского на английский. Сделал краткий грамматический справочник немецкого языка, уместившийся на одном листе бумаги. Туда, как ни странно, влезла вся фашистская грамматика. При этом немецкого Лёша вообще никогда не учил. Говорил: если человек знает английский и шведский, но не понимает немецкого, то значит, перед тобой олигофрен. Я потом специально занялся шведским, чтоб узнать, олигофрен я или обычный дебил.
Лёшка пробил для нашей группы «финский как второй». Нормальных учебников в Союзе не было, если не считать тех, по которым учились в Карелии. Но Лёшка не считал их нормальными.
— «Женский платок» у них — pääliina! — бесился Морковкин. — Это ж каким карельским умом надо было до такого додуматься! Запомните: «платок» по-фински — huivi, равно как и «шарф». Кто будет говорить по-карельски — убью!
«Господи! — думали мы. — Тут дай бог вообще понять, что иной раз плетёшь. У них Россия — Venäjä и Швеция — Ruotsi…»
***
Обыск, называвшийся «изучением быта студентов», наконец закончился.
— В целом я доволен, — сообщил проверяющий. — Ничего запрещённого нет. Ну, а какие у тебя отношения с Еленой Литовченко?
— Дружеские.
— Это хорошо, что дружеские, — похвалил он. — Постарайся, чтоб они такими и остались. А ещё лучше — сосредоточься на учёбе, а свои контакты с Еленой сведи к минимуму.
***
«Контакты с Еленой» начались в стройотряде с портвейна. Переводческий в Мориса Тореза считался закрытым факультетом. И мужским. На сто восемьдесят человек набирали всего десять-двенадцать девочек. На педагогических соотношение было ровно наоборот. Вот нас друг к другу и тянуло.
Мы купили «Три Топора» и ливерной на закусь. Когда стемнело, стукнулись в спальню к барышням. «Гинекеи» находились в другом крыле интерната: так евнухам из парткома казалось безопаснее. Барышни пришли с двенадцатиструнной «Кремоной», Ленка и ещё две.
В комнате горели свечки. Проводить среди девиц «советскую идеологию» при лампочках мы сочли безумством и всё электричество оставили народному хозяйству. Гостьи жертву оценили.
…Вот с того вечера у нас с ней всё и завертелось. А осенью Ленка сказала, что был разговор с родителями.
— Они даже слышать о тебе не хотят. Нашли кого-то с последнего курса отцовской школы. Собираются замуж выдать. У нас же только свои со своими, не вырвешься.
— Свои со своими? Ты не боишься, что вы так выродитесь?
— А мы и так вырождаемся, — мрачно заметила она. — Я ж тебе не рассказываю, что отец о конторе говорит. Да ладно! Полгода или месяца четыре у нас с тобой, вроде, ещё есть, насколько я поняла. Успеем надоесть друг другу…
— И кто мне потом останется?
— Полковник Свечин тебе останется, — засмеялась она.
Литовченко знала, как меня вывести из себя.
***
Полковник Свечин был начальником учебной части на военной кафедре института. Спец по радиоэлектронной борьбе, он считал себя армейской интеллектуальной элитой, не любил строевиков и терпеть не мог военных переводчиков, преподававших нам языки. «Зажрались у себя в войсках ООН», — объяснял он свою нелюбовь.
Меня же полковник, на мою голову, любил и куда от его военной любви деваться, я не знал. Свечин постоянно прижимал меня с разговорами неучебного свойства где-нибудь в глухих углах кафедры и звал с собою то на дачу, то в Одессу, то «куда-нибудь вообще». Но чаще всего почему-то в Одессу. Может, ему казалось, что у моря я расслаблюсь и потеряю былую ориентацию.
Если не считать этой его милой особенности, в остальном полковник был неплохим дядькой. Мне подарил «Архипелаг», на экзаменах не лютовал. Однажды, когда я пришёл к нему на кафедру за зачётом, Свечин принимал экзамен у девочек. Дневальный вызвал его из аудитории.
— Представь, — сообщил полковник, расписываясь в зачётке, — сидит барышня, у неё в билете — «танковый батальон ФРГ в обороне», а она выходит и рассказывает мне «аэромобильную дивизию США в наступлении». Вот так вот.
— Что поставил? — поинтересовался я.
— Что поставил! «Пять» поставил! Про дивизию-то ответила правильно. Она ж не виновата, что танк от вертолёта не отличает. Ты в Одессу со мной не надумал ещё?..
***
Морковкин, Рыбочкин и Герасим втроём тащили по снегу санки с парашютами. Сочетание «Морковкин, Рыбочкин и Герасим» походило на модернизированную триаду «лебедь, рак и щука». Особенно с санками.
Лёшка Морковкин присоединился к команде на последних занятиях:
— Тоже хочу, — сказал он, показывая на расстеленный Д-6.
— Лёш, как «парашют» по-фински? — спросил я.
— Laskuvarjo, — ответил Морковкин. — «Парашютист» — Laskuvarjohyppääjä. Очень легко запомнить. Hyppääjä — «прыгун», hyppää — «прыжок».
«И на фига мне сейчас этим голову забивать, если, может, выгонят?» — подумал я.
***
Ко мне приставили настоящего стукача. Хорошего, отборного, с пятого курса. Приходил по вечерам, заводил разговоры. Начал с того, что английский у него второй и что есть проблемы с условиями нереальности. Мол, в итальянском всё строится по-другому, не мог бы я помочь? Дурака нашёл! Пятый курс, а условий нереальности не знает — да кто ж в это поверит!
— На Женеву надеется, — предположил Рыбочкин, когда после очередного занятия по укладке Д-6 мы возвращались в общагу. — Он бы ещё попросил тебя артикли ему растолковать! Где они только берут этих идиотов?
— Ты так и не выяснил, почему тебя в Олбани не пустили? — спросил я.
— Не, не выяснил, — беспечно сказал Мишка. — И не хочу выяснять. Мне вообще всё надоело. Может, и правильно, что не выпустили. Я так думаю, я б там остался.
— Ты ж раньше так не думал.
— Раньше не думал, теперь думаю. После того, как не выпустили.
***
До института Герасим отслужил срочную в ВДВ, его грызла тоска по прыжкам и он создал у нас парашютный кружок. В первом отделе и в парткоме поначалу растерялись: прыгающие проводники советской идеологии — это было что-то новенькое. Штирлицы с парашютами, волочащимися за спиной? А как же внешний вид? Галстук, значок, начищенные туфли, комсомольский билет? Играйте в свой теннис и не выделывайтесь!
Но на сторону Герасима неожиданно встала военная кафедра. Её начальник презирал иностранные языки и гуманитарное образование вообще. Он сам был из десантников и, как утверждали злые языки, однажды на приземлении неудачно приложился головой об пень.
«Проводники — не проводники, — кривился начальник кафедры. — Идеология — не идеология. Херня это сплошная. Не так надо с противником. Идеология бывает одна: с неба на голову врага! — вот это я понимаю! Всё правильно, Герасим! А то развели тут…».
У Герасима с начальником кафедры были хорошие отношения. Герасим старался их не портить и иногда дарил начальнику зелёную книгу. Не в смысле, что «Зелёную Книгу» лидера ливийской революции Муаммара Каддафи, а просто зелёную книгу. У начальника дома был книжный стеллаж. Слева полки с зелёными книгами, справа — с красными. Раньше Герасим думал, что рассказы о красных и зелёных книгах — это анекдот, а теперь понял, что правда. Других цветов, кроме красного и зелёного, начальник кафедры не признавал. «Книга — это как сигнальная ракета, — говорил он. — Книга может быть или зелёной или красной. Красная — как сигнал к атаке. Зелёная — отбой. Я вечером на зелёную полку посмотрю и засыпаю. А утром на красную гляну… и тоже засыпаю. Меня книги вообще в сон вгоняют». Собрание сочинений Ленина он с презрением держал в рабочем кабинете. Ленин был синим.
До середины третьего курса Герасим дарил красные книжки, а во время зимней сессии принёс первую зелёную.
— Экватор у студента! — оценил офицер. — Хорошая, зелёная. Как называется? «Не заколоть ли нам кабанчика». Про что это? Про спецназ?
— Нет, это как самому свиную колбасу делать в домашних условиях.
— Сгодится, — кивнул начальник. — На полку поставлю.
И только однажды у них едва не случился конфликт. Ископаемое имя Герасима не давало ему жизни с самого детства. У него никто никогда не спрашивал: «Как твоё ничего?». У него всегда спрашивали: «Как твоё муму?». И хотя муму у Герасима как раз было ничего, его бесило, что каждый спрашивающий считал себя очень остроумным. А тут начальник кафедры выдал нечто вообще невообразимое. Разглядывая зелёную обложку только что подаренного ему очередного бреда, он вдруг спросил:
— А ты не помнишь, какой писатель про «Муму» написал?
— Помню, — мгновенно напрягся Герасим. — Тургенев.
— Странно, а почему я всё время на тебя думаю? — озадачился начальник.
Герасим тогда чуть было не вспылил, но, сообразив, что вопрос был искренним, быстро успокоился. И хорошо, что успокоился: теперь у нас была возможность использовать коридор военной кафедры для укладки парашютов.
***
Самолёт, подёргиваемый ветром, слегка раскачиваясь, скрипел лыжами по снегу. Винт вращался на холостых оборотах. Мне предстояло залезть в эту стрекозу, а я боялся. Потому, что выход из неё был только один — прыжок за борт.
…Была, конечно, одна подлючая зацепка: у меня не оказалось запасного парашюта. Основные мы сложили сами и они были сначала опечатаны, а потом выданы каждому в соответствии с его личным номером. А вот Зэ-5 на меня почему-то не хватило. Но перед нами, «перворазниками», на затяжной с пяти тысяч улетали суровые люди. Не в унтах, а в кроссовках, не в «десантуре», а в лёгких штанах и куртках, не с Д-6 за плечами, а со спортивными УТ-15.
— Бери, сопляк, — сжалился один из «богов», отстёгивая и передавая мне свою запаску. — Только не вздумай её распустить.
Я благодарно кивнул. Теперь отступать мне было некуда. Герасим бы не понял. Да и Ленка тоже.
***
Свечин мурлыкнул дневальному по кафедре — «иди погуляй!», и, дождавшись, когда тот отойдёт подальше, повернулся ко мне:
— Ты на контроле. Мне из первого звонили. Могут сорвать сессию, могут отчислить. С какой-то ты неправильной девицей связался. Кто такая Литовченко?
— Из англо-французской группы.
— Вот с ней.
— А ты им что сказал?
— А я сказал, что не моё это дело — выяснять кто из студентов с кем спит. Я полковник, а не шнырь из наружки. По уму это вообще дело парткома. Но отец у твоей Литовченко какой-то наглый очень.
— Он в школе КГБ преподаёт.
Свечин присвистнул:
— Ну ты и нашёл себе объект приложения сил! Где ты, где она? Думать же надо! Да и вообще, дались тебе эти бабы!
«Сейчас или в Одессу или на дачу позовёт», — машинально подумал я. Но он сдержался, не позвал.
— Дневальный! — вместо этого крикнул Свечин в глубину коридора. — Где тебя черти носят! Нельзя ж так надолго пост оставлять!
***
Тяжело вздрогнув, «Аннушка» даже не поехала, а как-то, переваливаясь на кочках, «побрела» по исполнительной на взлётную. Инструктор быстро просквозил по проходу, цепляя наши карабины за оба бортовых леера. «Готовность — по звуковому сигналу и по лампочке, — сказал он. — Прыжок по моей команде».
***
За неделю до нашей первой выброски Ленка сообщила, что отец запретил ей прыгать.
— Вот вообще. Сказал: ни под каким видом. Так это ещё что! Мать тоже с ума сошла, к гинекологу тащит: «Мало ли что он тебе занёс! Он вообще из деревни! Обязательно все анализы!». Что там у тебя в лесах за бациллы такие страшные? Чего она боится? Коровьего бешенства?
— Прыгать точно не будешь?
— Точно. А какой у меня выбор?
— А чего ты гинеколога боишься?
— Да не боюсь я! — с досадой ответила Ленка. — Я и сама собиралась. Но в таких раскладах просто противно. Я им что — крепостная, чтоб мне на базаре зубы проверять?..
— Да какие уж тут зубы… — согласился я.
Когда к нам попытался войти мой стукач, я сунул ему через дверь «Practical English Usage»:
— Читай! Там про условия нереальности всё с примерами. И сам, кстати, стань на время нереальным. Я спать хочу.
***
Машина прогремела лыжами по неровностям зимней взлётки и резко оторвалась от земли. Под крылом проплыло сначала поле, потом начались ёлки. Самолёт лёг на крыло и начал разворот. Мы сидели вполоборота к бортам, откинувшись на основные купола, держа руки сцепленными поверх запасок. От стабилизаторов к карабинам на бортовых леерах шли вытяжные фалы.
***
— Знаешь, чего я хочу? — неожиданно призналась Ленка, глядя в потолок. — Невесомости.
— Как в космосе?
— Нет, другой. Как на земле. Но когда ты никому ничего не должен. Когда ты можешь оторваться и улететь куда хочешь. Или пусть даже куда не хочешь, но главное — улететь. Когда ты не привязан. Когда никто не держит за ноги, за руки. Когда не чувствуешь веса, когда нет силы тяжести, когда на всё наплевать. Когда перед тобою — небо. Здесь я всегда что-то кому-то должна. Разобралась с одним — появляется другое, раскидала другое — наваливается третье. То сессия, то мама, то жених, то ты, то папа. И так всё время. А я-то сама где во всём этом? Всем что-то должна. Родителям — красный диплом, жениху — свадьбу. Всем, всем, всем! Вон и тебе что-то должна, только непонятно что. А я ж понимаю: даже той свободы, которая у меня сейчас — её скоро не будет. Семья, дети, работа и так до смерти. Земное притяжение и никакой невесомости. А я не хочу земли, хочу неба. Невесомости хочу.
— На земле её не бывает, Лен, — сказал я.
— На земле её не бывает, — кивнула она. — Ещё и стукач этот твой. Ему-то опять что надо было?
— Да у него вечно условия нереальности.
— А у меня вечно условия реальности, — вздохнула она. — Ладно, одеваться пора, мама волнуется. Вот видишь! Опять должна!..
***
…«Аннушка» выровнялась после разворота и пошла прямо. Напротив меня сидел Герасим. Рядом — Рыбочкин, потом — Лёша Морковкин. Герасим, как самый опытный и тяжёлый, вёл первый заход, я — второй. Выпускающий поковырялся со своими куполами, потом сложил их у пятнадцатого шпангоута и ушёл в кабину. Дверь за собой он закрыл. Я посмотрел на Герасима. «Странно, — нагнувшись ко мне, крикнул Герасим, — дверь перед прыжком обычно не закрывают…»
С самолётом происходило что-то не то. Сначала резко снизился рёв двигателя, как будто его выключили. Потом я почувствовал, что подошвы унт у меня поползли по полу и понял, что хвост самолёта сильно опустился. Потом он начал подниматься и тут внезапно навалилась такая тяжесть, что я с трудом сдвинул руку с «запаски». На меня тревожно глядел Герасим. «Аварийная ситуация! Открыть люк, выпускать людей!» — вот что тогда пролетело между нами.
(to be finished)
PHIL SUZEMKA
— Если основной купол не раскроется, а вы при этом потеряли сознание, не волнуйтесь! — на такой случай имеется прибор ППК-У, что означает «Полуавтомат Парашютный Комбинированный Унифицированный». Он вас и спасёт.
— Ты умеешь волноваться при потере сознания? — шёпотом спросила Ленка.
— Не умею, — так же шёпотом ответил я. — В бессознательном состоянии я обычно пью и веселюсь.
— Алё! Вы там меня слушать будете или как?! — крикнул Герасим, издалека тыча в нас «унифицированным полуавтоматом».
***
— Terve, hulttio! — Лёшка кивнул на стул. — Mitä kuuluu?
Это был сложный вопрос. Как ответить по-фински, я не сообразил, ответил по-английски:
— Kinda guess I’m gonna be kicked out, if no miracle happens…
— Вот за эти твои «kinda» и «gonna» они тебя и выкинут, поверь моему слову, — неодобрительно заметил Лёшка. — Не вздумай так с деканом разговаривать. Он тебе устроит miracle…
…Основным парашютом был десантный Д-6, запаска — «Зэ-пятый». Высота десантирования — восемьсот метров. Мы учились укладывать купола на пятом этаже, в коридоре военной кафедры, где было достаточно места для «укладочного стола». Укладочным столом назывался длинный-длинный кусок обычного брезента.
— Запоминаем! Налистывание начинается с четырнадцатой стропы. Вот она, тут, помечена. Убираем всё, держим стропу по центру и аккуратно перекидываем левую половину на правую сторону до следующей стропы. Вот так. Потом ровняем полотнище от нижней кромки до самого верха…
— И ничего не хотите нам сказать?
— О чём?
— Ну, хотя бы о настроениях среди однокурсников. Чем люди живут, чем дышат…
— Сессию сдают, тем и живут.
— А вот вы, например, не задумывались, почему Рыбочкина не пустили в Олбани?
Я пожал плечами:
— Так это вам лучше знать, а не мне.
— Мы как раз знаем. Но ещё нам известно, что Рыбочкин приходил к вам и вы этот вопрос с ним обсуждали.
…Мишка действительно приходил. Он понятия не имел, почему за месяц до отлёта в Штаты его вычеркнули из списка стажёров.. Выглядел Мишка убитым. Уж кого-кого, а его-то точно имело смысл отправлять! Рыбочкин поступил на переводческий, сразив преподавателей на вступительных знанием наизусть словаря Ахмановой. Старуха Ахманова была сталинской стукачкой и вообще выжившей из ума ведьмой, но словарь-то она составила. И Мишка его вызубрил: ему наугад говорили слово, а он по памяти пересказывал словарную статью один в один. Командир оперотряда, комсорг курса, отличник, всегда на виду и тут — на тебе! К чему они могли докопаться?
— Вообще ничего не понимаю! — растерянно сказал Мишка. — Я спрашиваю: что я такого натворил? А они говорят: вы сами должны знать. Я всю голову сломал.
— Может, «связь с иностранцами»?
— Да пошёл ты! Я что — идиот?!
Иностранцы будущим переводчикам были запрещены. Не дай бог, дойдёт до первого отдела! «Прежде всего, вы — проводники советской идеологии, а уже потом переводчики! Поэтому, никаких иностранцев, тем более, из стран вероятного противника», — втолковывали нам. Иностранцы выдавались дозировано, под руководством парткома и комитета комсомола. Сами себя мы называли полу-проводниками. «Где учитесь?» — спрашивали нас. «В радиотехническом. На полу-проводников», — злобно отвечали мы. А ещё транзисторы — это те, кто стучал в первый отдел. Кто мог стукануть на Рыбочкина — не так важно: мог кто угодно, а вот за что?!
— А не за то, что мы тогда колдырям Роббинса в «корпусе Г» читали? Помнишь?
— Перестань! Нужен Роббинс первому отделу! — отмахнулся Мишка. — Им повод нужен. — Литовченко! — я повернулся к Ленке. — Чего молчишь? Есть варианты?
Ленка покачала головой:
— Я, конечно, попробую через отца выяснить, но не факт, что он вообще в это полезет. Ему тоже проблемы не нужны…
Её отец преподавал в школе КГБ.
…Мы познакомились в стройотряде на заводе Усачёва. Из Москвы нас старались не отпускать, держали на «Спортивной», в опустевшем на лето интернате. От института до интерната — две остановки на метро по красной ветке: парткому, комитету комсомола, первому отделу было очень удобно. С утра одни приедут, к вечеру другие. «Вы — проводники советской идеологии! На заводе ваша главная задача не деньги в стройотряде зарабатывать. Деньги при социализме вторичны. Вы должны в доступной рабочим форме разъяснять им тонкости политики, проводимой Центральным Комитетом».
А вот этого-то мы как раз делать и не хотели. Объяснять, каким образом Советский Союз борется за мир во всём мире, было себе дороже. На тонкости политики рабочий класс в доступной всем форме клал такое, что Центральному Комитету об этом лучше было не знать. А деньги для работяг были первичны. Они, согласно Марксу, определяли сознание. Иначе хрен бы пролетариат работал на заводе Усачёва!
— Прибор срабатывает приблизительно на высоте триста — триста пятьдесят метров. Поступаете так: после раскрытия основного купола внимательно его осматриваете, после чего вытаскиваете из петли вот эту красную стропу. ППК-У трещит, как правило, где-то три секунды, а потом вырывает чеку и раскрывает запаску. То есть, контрольную стропу надо вытащить до высоты срабатывания.
…Тот цех, в который направили нас, делал прорезиненное полотно. Производство было тяжёлым и опасным. Двухэтажные дореволюционные немецкие Kalander-Werke легко могли утянуть в себя человека и выпустить его впечатанным в прорезиненную ткань толщиною два миллиметра. Когда это происходило, в гроб клали рулон с очередным расплющенным.
В цеху работало человек десять таких, у кого одна из кистей была оторвана. Машина, даже после того, как ты ударишь ногой по штанге остановки, делала ещё треть оборота и, если руку прихватывало внезапно нахлестнувшейся на неё горячей резиной, человека неминуемо затягивало в валы. «Была рука — стала ласта», — говорили работяги. Когда отрывало обе кисти — отправляли на пенсию. А с одной ничего, с одной можно. Плюс молоко за вредность. Хотя мы не понимали, чем могло помочь молоко, если рука как ласта.
— Откуда Hornby? — спросил проверяющий, поворачиваясь в мою сторону.
— В «Прогрессе» купил. Там сзади наклейка магазина. И ещё вот такое есть, — я протянул ему «Practical English Usage».
— Michael Swan, знаю, — кивнул он. — Очень многие пользуются. Разрешённая.
Пока он листал «Мишку Лебедя», я успел незаметно сунуть под матрас «Animal Farm» и замятинскую «We» с обложками, обёрнутыми в газеты. Яркая, с фольгой «Never Love A Stranger» Роббинса осталась лежать на подоконнике.
Вообще-то, Harold Robbins считался в Союзе порнографическим писателем, но у него были шикарные живые диалоги, преподаватели негласно нам его рекомендовали и в парткоме, зная об этом, к Роббинсу не придирались: порнография не могла подорвать основ советского строя. К ней советский строй был устойчив, чем попало основы не подрывались.
…В институте было три корпуса — «А», «Б» и «В», а через дорогу стояла пивная, которую мы называли «корпус Г». Однажды я встретил там Рыбочкина, занятого очень странным делом. Мишка стоял у столика, вокруг сгрудились местные колдыри и Мишка с листа переводил им ту самую роббинсовскую «Never Love A Stranger», которая была и у меня.
— Иди сюда! — крикнул мне Рыбочкин через головы слушателей. — Переводи им вот отсюда, а то я сопьюсь так.
Он быстро исчез, а колдыри поставили передо мной две кружки с пивом.
— Ты, главное читай, не останавливайся, — сказали колдыри, — рыбу мы тебе сами чистить будем, чтоб книжку не пачкал.
Я помню, еле дождался, когда после пятой бесплатной кружки мне удалось поймать забредшего в «корпус Г» Герасима и заставить того продолжить перевод.
Но Мишка прав: за Роббинса ему б ничего не было. Всегда можно было сказать: «В доступной для посетителей пивной форме я рассказывал о проблемах рабочего класса в странах капитала».
Лёша Морковкин в свои двадцать четыре года влёгкую синхронил с английского на финский, с финского на шведский, со шведского на английский. Сделал краткий грамматический справочник немецкого языка, уместившийся на одном листе бумаги. Туда, как ни странно, влезла вся фашистская грамматика. При этом немецкого Лёша вообще никогда не учил. Говорил: если человек знает английский и шведский, но не понимает немецкого, то значит, перед тобой олигофрен. Я потом специально занялся шведским, чтоб узнать, олигофрен я или обычный дебил.
Лёшка пробил для нашей группы «финский как второй». Нормальных учебников в Союзе не было, если не считать тех, по которым учились в Карелии. Но Лёшка не считал их нормальными.
— «Женский платок» у них — pääliina! — бесился Морковкин. — Это ж каким карельским умом надо было до такого додуматься! Запомните: «платок» по-фински — huivi, равно как и «шарф». Кто будет говорить по-карельски — убью!
«Господи! — думали мы. — Тут дай бог вообще понять, что иной раз плетёшь. У них Россия — Venäjä и Швеция — Ruotsi…»
Обыск, называвшийся «изучением быта студентов», наконец закончился.
— В целом я доволен, — сообщил проверяющий. — Ничего запрещённого нет. Ну, а какие у тебя отношения с Еленой Литовченко?
— Дружеские.
— Это хорошо, что дружеские, — похвалил он. — Постарайся, чтоб они такими и остались. А ещё лучше — сосредоточься на учёбе, а свои контакты с Еленой сведи к минимуму.
«Контакты с Еленой» начались в стройотряде с портвейна. Переводческий в Мориса Тореза считался закрытым факультетом. И мужским. На сто восемьдесят человек набирали всего десять-двенадцать девочек. На педагогических соотношение было ровно наоборот. Вот нас друг к другу и тянуло.
Мы купили «Три Топора» и ливерной на закусь. Когда стемнело, стукнулись в спальню к барышням. «Гинекеи» находились в другом крыле интерната: так евнухам из парткома казалось безопаснее. Барышни пришли с двенадцатиструнной «Кремоной», Ленка и ещё две.
В комнате горели свечки. Проводить среди девиц «советскую идеологию» при лампочках мы сочли безумством и всё электричество оставили народному хозяйству. Гостьи жертву оценили.
…Вот с того вечера у нас с ней всё и завертелось. А осенью Ленка сказала, что был разговор с родителями.
— Они даже слышать о тебе не хотят. Нашли кого-то с последнего курса отцовской школы. Собираются замуж выдать. У нас же только свои со своими, не вырвешься.
— Свои со своими? Ты не боишься, что вы так выродитесь?
— А мы и так вырождаемся, — мрачно заметила она. — Я ж тебе не рассказываю, что отец о конторе говорит. Да ладно! Полгода или месяца четыре у нас с тобой, вроде, ещё есть, насколько я поняла. Успеем надоесть друг другу…
— И кто мне потом останется?
— Полковник Свечин тебе останется, — засмеялась она.
Литовченко знала, как меня вывести из себя.
Полковник Свечин был начальником учебной части на военной кафедре института. Спец по радиоэлектронной борьбе, он считал себя армейской интеллектуальной элитой, не любил строевиков и терпеть не мог военных переводчиков, преподававших нам языки. «Зажрались у себя в войсках ООН», — объяснял он свою нелюбовь.
Меня же полковник, на мою голову, любил и куда от его военной любви деваться, я не знал. Свечин постоянно прижимал меня с разговорами неучебного свойства где-нибудь в глухих углах кафедры и звал с собою то на дачу, то в Одессу, то «куда-нибудь вообще». Но чаще всего почему-то в Одессу. Может, ему казалось, что у моря я расслаблюсь и потеряю былую ориентацию.
Если не считать этой его милой особенности, в остальном полковник был неплохим дядькой. Мне подарил «Архипелаг», на экзаменах не лютовал. Однажды, когда я пришёл к нему на кафедру за зачётом, Свечин принимал экзамен у девочек. Дневальный вызвал его из аудитории.
— Представь, — сообщил полковник, расписываясь в зачётке, — сидит барышня, у неё в билете — «танковый батальон ФРГ в обороне», а она выходит и рассказывает мне «аэромобильную дивизию США в наступлении». Вот так вот.
— Что поставил? — поинтересовался я.
— Что поставил! «Пять» поставил! Про дивизию-то ответила правильно. Она ж не виновата, что танк от вертолёта не отличает. Ты в Одессу со мной не надумал ещё?..
Морковкин, Рыбочкин и Герасим втроём тащили по снегу санки с парашютами. Сочетание «Морковкин, Рыбочкин и Герасим» походило на модернизированную триаду «лебедь, рак и щука». Особенно с санками.
Лёшка Морковкин присоединился к команде на последних занятиях:
— Тоже хочу, — сказал он, показывая на расстеленный Д-6.
— Лёш, как «парашют» по-фински? — спросил я.
— Laskuvarjo, — ответил Морковкин. — «Парашютист» — Laskuvarjohyppääjä. Очень легко запомнить. Hyppääjä — «прыгун», hyppää — «прыжок».
«И на фига мне сейчас этим голову забивать, если, может, выгонят?» — подумал я.
Ко мне приставили настоящего стукача. Хорошего, отборного, с пятого курса. Приходил по вечерам, заводил разговоры. Начал с того, что английский у него второй и что есть проблемы с условиями нереальности. Мол, в итальянском всё строится по-другому, не мог бы я помочь? Дурака нашёл! Пятый курс, а условий нереальности не знает — да кто ж в это поверит!
— На Женеву надеется, — предположил Рыбочкин, когда после очередного занятия по укладке Д-6 мы возвращались в общагу. — Он бы ещё попросил тебя артикли ему растолковать! Где они только берут этих идиотов?
— Ты так и не выяснил, почему тебя в Олбани не пустили? — спросил я.
— Не, не выяснил, — беспечно сказал Мишка. — И не хочу выяснять. Мне вообще всё надоело. Может, и правильно, что не выпустили. Я так думаю, я б там остался.
— Ты ж раньше так не думал.
— Раньше не думал, теперь думаю. После того, как не выпустили.
До института Герасим отслужил срочную в ВДВ, его грызла тоска по прыжкам и он создал у нас парашютный кружок. В первом отделе и в парткоме поначалу растерялись: прыгающие проводники советской идеологии — это было что-то новенькое. Штирлицы с парашютами, волочащимися за спиной? А как же внешний вид? Галстук, значок, начищенные туфли, комсомольский билет? Играйте в свой теннис и не выделывайтесь!
Но на сторону Герасима неожиданно встала военная кафедра. Её начальник презирал иностранные языки и гуманитарное образование вообще. Он сам был из десантников и, как утверждали злые языки, однажды на приземлении неудачно приложился головой об пень.
«Проводники — не проводники, — кривился начальник кафедры. — Идеология — не идеология. Херня это сплошная. Не так надо с противником. Идеология бывает одна: с неба на голову врага! — вот это я понимаю! Всё правильно, Герасим! А то развели тут…».
У Герасима с начальником кафедры были хорошие отношения. Герасим старался их не портить и иногда дарил начальнику зелёную книгу. Не в смысле, что «Зелёную Книгу» лидера ливийской революции Муаммара Каддафи, а просто зелёную книгу. У начальника дома был книжный стеллаж. Слева полки с зелёными книгами, справа — с красными. Раньше Герасим думал, что рассказы о красных и зелёных книгах — это анекдот, а теперь понял, что правда. Других цветов, кроме красного и зелёного, начальник кафедры не признавал. «Книга — это как сигнальная ракета, — говорил он. — Книга может быть или зелёной или красной. Красная — как сигнал к атаке. Зелёная — отбой. Я вечером на зелёную полку посмотрю и засыпаю. А утром на красную гляну… и тоже засыпаю. Меня книги вообще в сон вгоняют». Собрание сочинений Ленина он с презрением держал в рабочем кабинете. Ленин был синим.
До середины третьего курса Герасим дарил красные книжки, а во время зимней сессии принёс первую зелёную.
— Экватор у студента! — оценил офицер. — Хорошая, зелёная. Как называется? «Не заколоть ли нам кабанчика». Про что это? Про спецназ?
— Нет, это как самому свиную колбасу делать в домашних условиях.
— Сгодится, — кивнул начальник. — На полку поставлю.
И только однажды у них едва не случился конфликт. Ископаемое имя Герасима не давало ему жизни с самого детства. У него никто никогда не спрашивал: «Как твоё ничего?». У него всегда спрашивали: «Как твоё муму?». И хотя муму у Герасима как раз было ничего, его бесило, что каждый спрашивающий считал себя очень остроумным. А тут начальник кафедры выдал нечто вообще невообразимое. Разглядывая зелёную обложку только что подаренного ему очередного бреда, он вдруг спросил:
— А ты не помнишь, какой писатель про «Муму» написал?
— Помню, — мгновенно напрягся Герасим. — Тургенев.
— Странно, а почему я всё время на тебя думаю? — озадачился начальник.
Герасим тогда чуть было не вспылил, но, сообразив, что вопрос был искренним, быстро успокоился. И хорошо, что успокоился: теперь у нас была возможность использовать коридор военной кафедры для укладки парашютов.
Самолёт, подёргиваемый ветром, слегка раскачиваясь, скрипел лыжами по снегу. Винт вращался на холостых оборотах. Мне предстояло залезть в эту стрекозу, а я боялся. Потому, что выход из неё был только один — прыжок за борт.
…Была, конечно, одна подлючая зацепка: у меня не оказалось запасного парашюта. Основные мы сложили сами и они были сначала опечатаны, а потом выданы каждому в соответствии с его личным номером. А вот Зэ-5 на меня почему-то не хватило. Но перед нами, «перворазниками», на затяжной с пяти тысяч улетали суровые люди. Не в унтах, а в кроссовках, не в «десантуре», а в лёгких штанах и куртках, не с Д-6 за плечами, а со спортивными УТ-15.
— Бери, сопляк, — сжалился один из «богов», отстёгивая и передавая мне свою запаску. — Только не вздумай её распустить.
Я благодарно кивнул. Теперь отступать мне было некуда. Герасим бы не понял. Да и Ленка тоже.
Свечин мурлыкнул дневальному по кафедре — «иди погуляй!», и, дождавшись, когда тот отойдёт подальше, повернулся ко мне:
— Ты на контроле. Мне из первого звонили. Могут сорвать сессию, могут отчислить. С какой-то ты неправильной девицей связался. Кто такая Литовченко?
— Из англо-французской группы.
— Вот с ней.
— А ты им что сказал?
— А я сказал, что не моё это дело — выяснять кто из студентов с кем спит. Я полковник, а не шнырь из наружки. По уму это вообще дело парткома. Но отец у твоей Литовченко какой-то наглый очень.
— Он в школе КГБ преподаёт.
Свечин присвистнул:
— Ну ты и нашёл себе объект приложения сил! Где ты, где она? Думать же надо! Да и вообще, дались тебе эти бабы!
«Сейчас или в Одессу или на дачу позовёт», — машинально подумал я. Но он сдержался, не позвал.
— Дневальный! — вместо этого крикнул Свечин в глубину коридора. — Где тебя черти носят! Нельзя ж так надолго пост оставлять!
Тяжело вздрогнув, «Аннушка» даже не поехала, а как-то, переваливаясь на кочках, «побрела» по исполнительной на взлётную. Инструктор быстро просквозил по проходу, цепляя наши карабины за оба бортовых леера. «Готовность — по звуковому сигналу и по лампочке, — сказал он. — Прыжок по моей команде».
За неделю до нашей первой выброски Ленка сообщила, что отец запретил ей прыгать.
— Вот вообще. Сказал: ни под каким видом. Так это ещё что! Мать тоже с ума сошла, к гинекологу тащит: «Мало ли что он тебе занёс! Он вообще из деревни! Обязательно все анализы!». Что там у тебя в лесах за бациллы такие страшные? Чего она боится? Коровьего бешенства?
— Прыгать точно не будешь?
— Точно. А какой у меня выбор?
— А чего ты гинеколога боишься?
— Да не боюсь я! — с досадой ответила Ленка. — Я и сама собиралась. Но в таких раскладах просто противно. Я им что — крепостная, чтоб мне на базаре зубы проверять?..
— Да какие уж тут зубы… — согласился я.
Когда к нам попытался войти мой стукач, я сунул ему через дверь «Practical English Usage»:
— Читай! Там про условия нереальности всё с примерами. И сам, кстати, стань на время нереальным. Я спать хочу.
Машина прогремела лыжами по неровностям зимней взлётки и резко оторвалась от земли. Под крылом проплыло сначала поле, потом начались ёлки. Самолёт лёг на крыло и начал разворот. Мы сидели вполоборота к бортам, откинувшись на основные купола, держа руки сцепленными поверх запасок. От стабилизаторов к карабинам на бортовых леерах шли вытяжные фалы.
— Знаешь, чего я хочу? — неожиданно призналась Ленка, глядя в потолок. — Невесомости.
— Как в космосе?
— Нет, другой. Как на земле. Но когда ты никому ничего не должен. Когда ты можешь оторваться и улететь куда хочешь. Или пусть даже куда не хочешь, но главное — улететь. Когда ты не привязан. Когда никто не держит за ноги, за руки. Когда не чувствуешь веса, когда нет силы тяжести, когда на всё наплевать. Когда перед тобою — небо. Здесь я всегда что-то кому-то должна. Разобралась с одним — появляется другое, раскидала другое — наваливается третье. То сессия, то мама, то жених, то ты, то папа. И так всё время. А я-то сама где во всём этом? Всем что-то должна. Родителям — красный диплом, жениху — свадьбу. Всем, всем, всем! Вон и тебе что-то должна, только непонятно что. А я ж понимаю: даже той свободы, которая у меня сейчас — её скоро не будет. Семья, дети, работа и так до смерти. Земное притяжение и никакой невесомости. А я не хочу земли, хочу неба. Невесомости хочу.
— На земле её не бывает, Лен, — сказал я.
— На земле её не бывает, — кивнула она. — Ещё и стукач этот твой. Ему-то опять что надо было?
— Да у него вечно условия нереальности.
— А у меня вечно условия реальности, — вздохнула она. — Ладно, одеваться пора, мама волнуется. Вот видишь! Опять должна!..
…«Аннушка» выровнялась после разворота и пошла прямо. Напротив меня сидел Герасим. Рядом — Рыбочкин, потом — Лёша Морковкин. Герасим, как самый опытный и тяжёлый, вёл первый заход, я — второй. Выпускающий поковырялся со своими куполами, потом сложил их у пятнадцатого шпангоута и ушёл в кабину. Дверь за собой он закрыл. Я посмотрел на Герасима. «Странно, — нагнувшись ко мне, крикнул Герасим, — дверь перед прыжком обычно не закрывают…»
С самолётом происходило что-то не то. Сначала резко снизился рёв двигателя, как будто его выключили. Потом я почувствовал, что подошвы унт у меня поползли по полу и понял, что хвост самолёта сильно опустился. Потом он начал подниматься и тут внезапно навалилась такая тяжесть, что я с трудом сдвинул руку с «запаски». На меня тревожно глядел Герасим. «Аварийная ситуация! Открыть люк, выпускать людей!» — вот что тогда пролетело между нами.