Немецко-фашистское
22 октября, 2021 9:55 дп
Игорь Свинаренко
Борис Минаев:
(Продолжаем сериал – цитаты из книги Игоря Свинаренко «Тайна исповеди» с моими комментариями).
Тема тоже интересная – о немцах:
«Я знал и еще про одного своего деда, которого, правда, никогда в жизни не видел, и это было для меня трагедией с самого начала, потерей, с которой я не желал смиряться. Тогда мне казалось, что если не смириться — то непременно победишь и всё будет по-твоему. Даже если это против всех правил и законов. Включая законы природы.
Я много, много думал о немцах…
Хорошего — ничего. Да и с чего бы — хорошее? Было полно военных фильмов, и там фашистов не жаловали. Немцы, как я понимал, были недостойны жить, и убивали их по сюжету, по сюжетам, бессчётно. Казалось, что это вполне справедливо. Более того, это, кажется, было единственной формой справедливости, которая имела место в той жизни, что текла вокруг. Было всё просто: немцы — плохие и кругом неправы, они убивают (именно не убивали, а — убивают и сейчас тоже, в режиме реального времени, кино-то крутят прям щас!), ну так их надо убить. Да нету других вариантов, вот так!
Пожалуй, не было такого дня, чтоб я не мечтал убить немца. Может, лучше сказать — фашиста? Нет, это слишком было сложно и слишком тонко для невинного дитяти. Немец — этим всё сказано. А фашист — это было лишнее слово, которое ничего не добавляло ни к чему. Это было просто ругательство такое, лишний эпитет, как мат, чисто для связки слов, чтоб этим шипящим словом проще было выразить свои чувства. Кстати, я потом в угольном сарае у деда, в куче бумаг, старых газет и журналов, припасенных для растопки, отыскал старый «Огонек» за какой-то дремучий год, а там было про кровавую собаку Тито, который прямо обзывался фашистом — не будучи немцем даже хоть на малую часть. Тито — и его дружок Ранкович. Кровавая клика!
Меня притягивал этот враг.
Мало еще о чем мне думалось с таким волнением, приятным волнением! Надо, конечно, сказать, что дедовские уроки не могли мне дать всего немецкого языка, так, обрывки — а хотелось большего. Я почему-то вступил на этот путь, и было чувство, что меня с него не сбить. К какому-то моменту я накопил денег — 70, что ли, копеек — и пошел в книжный, и там купил давно присмотренный и много раз мной листанный русско-немецкий словарь. Он был небольшой, карманный, но толстенький, серый такой, с синими буквами на обложке. Как мне теперь представляется, слов в нем было тыщ 20 примерно. Я листал этот словарь, отыскивал слова, которые казались мне нужными, и повторял их шепотом, чтоб заучить.
Я сильно продвинулся и поднялся в наших военных дворовых играх, поскольку легко мог выписывать всем желающим немецкие документы, на «чистом» немецком, и к тому же как страстный рисовальщик снабжал бумаги кровожадными орлами.
— Waffen hinlegen! — орал я дурным голосом. Чего-то я, да, нахватался. И у геройского деда-фронтовика, и из словаря чего-то черпал.
На войну я ходил в настоящей фуражке. Она была черная, но и не эсэсовская, и не наша флотская — а школьная, кокарда там была в форме развернутой книжки, с некими листками наподобие лавровых.
Откуда она у меня взялась? Теперь установить это невозможно. Я после стал носить эту фуражку, не снимая, и собирался в ней же и пойти в школу, когда в нее призовут. Но меня ждал предательский удар судьбы: школьную эту старую полувоенную форму отменили. Я вынужден был надеть серый форменный костюмчик мышиного цвета, вот как бы того самого, который был в моде у фашистов. Отвратительная была та новая форма, к которой не полагалось «военной» фуражки! Негодованию моему не было предела. Я громко ругался сквозь слезы, матом, призывая на головы виновных в этом злодеянии, предателей фактически, ужасные наказания, и сам готов был их перестрелять.
Комментарий-1:
Тема эта – как ни странно – о детской ненависти к немцам, казалось бы, проходная, ну подумаешь, кто из мальчишек в советском нашем детстве в это не играл! – неожиданно становится в «Тайне исповеди» главной. Центральной, охватывающей годы и практически всю жизнь. Вот странно, у меня – хоть я с автором практически из одной волны, разница-то в два года, но… Но совершенно понятная мне страсть к войне, к врагам, к тому чтобы иметь игрушечное оружие, играть в войну и убивать врага – вовсе не имела у меня вот такой, немецко-фашистской закваски. Дело тут (наверное) действительно в том, что один дед – живой, родной и настоящий (о нем речь еще впереди) у Свинаренко прошел войну, остался инвалидом, научил его немецкому, был живым свидетельством страшного времени – а второй дед просто-таки на ней остался, то есть погиб. Меня же окружали живые люди, прошедшие войну – и дядя Леша мамин брат, на костыле и с протезом, часто приезжал, а он оставил ту ногу в горящем танке, и другие – да хоть бы и мои мама с папой, они же видели войну! Они во время нее жили! – но немцы и вообще борьба с фашизмом была для меня почему-то делом эпическим, древним, вроде как 300 спартанцев, восстание Спартака, вроде как Гомер и Илиада (хотя о них я еще не знал, но по ощущению так). Свинаренко где-то упоминает Вьетнам, мол, именно он переключил его детское внимание на американцев, а у меня это было сразу. Прочтя три раза подряд(!) текст Л. Буссенара «Капитан сорви-голова» про войну англичан с бурами, я собрался убегать именно на ту, пост-колониальную войну. Убегать во Вьетнам (есть у меня про это небольшой рассказ). Почти уже начал копить сухари и думать о маршруте (через Одессу, конечно). Мысль эта меня настолько мучала, что я перестал спать ночами. То есть враги мои – по тогдашней и сегодняшней идеологической моде – были как раз американцы, не немцы. Но и до Вьетнама, до всех этих рассказов о несчастных вьетнамских героях в «Пионерской зорьке» и «Пионерской правде» (а я ведь еще читал папин журнал «За рубежом»! ох там было много про это) – враги, которых я мысленно расстреливал – они были НЕ немцы. Они были какие-то абстрактные «шпионы».
А вот у Свинаренко враги были именно немцы, именно в них он все детство стрелял и их мысленно бомбил:
«И вот — особенно при фуражке — я любил помечтать о том, как мы с ребятами будем бомбить немецкие города. Картинку даже не надо было придумывать, кругом было много вставленных в игровые киноленты кусков хроники с таким сюжетом. Внизу какие-то квадратики, не разберешь, чего там, а из брюха старинного неторопливого бомбардировщика высыпаются авиабомбы дивной красоты, они выпадают из люка — и несколько секунд как бы неподвижно лежат на боку, удерживая горизонтальное положение, — а потом ныряют дельфином и дальше уже со свистом своих мужественных стабилизаторов летят головой вниз, рыбкой, убивать немцев, осуществляя высшую замечательную справедливость. Это я, я должен был нажатием кнопки открывать бомболюк! То, что кадры из старой кинохроники были ч/б, со страшным зерном, добавляло им красоты и жути. В этой моей картинке усматривалась некоторая неувязка: война-то кончилась, и давно, еще до моего рождения, так что — какие ж теперь бомбы. Да ну, ерунда, думал я, всё как-нибудь уладится, найдется повод, щастье будет, оно само приду- мает, как ему осуществиться! И этого хотят, конечно же, все люди доброй воли. Как иначе?»
Комментарий-2
А штука вся в том, что эта тема – как я (он) хотел в детстве убивать и бомбить немцев – становится вдруг в книге главной. Ну так получилось. Она разрастается с каждой страницей и заполняет автора, героя, читателя – практически целиком. Вот что странно. Ведь этот автор-герой сначала едет студентом в ГДР. Ему открывается немецкий мир в самых разных подробностях – от случайных собеседников в пивных до девушек из неметчины, которые «совсем другие» (ну это тема особая, о ней дальше) – и занимаясь с немцами и немками самыми разными делами, от драк до секса, от учебы до банальной выпивки – автор вдруг с ужасом осознает, что эти те самые немцы, которые убили одного его деда, и оставили инвалидом другого, родного, самого важного тогда в детстве человека. И как с этим быть? Что с этим делать?
Я ж и говорю – никогда у меня не было таких проблем, а вот у автора-героя книги «Тайна исповеди» она была, и вставала порой во весь рост. И чем дальше он в нее погружался в прямом и переносном смысле – тем больше он с ужасом понимал, что отравлен этой темой войны навсегда. Я тут в скобках должен заметить, что текст в книге не всегда надо воспринимать в лоб, прямо, прямолинейно. Много тут фигурального, из формальной логики, из фигур красноречия, из шуток и прибауток, столь привычных для не совсем нашей, а украинской именно речи (я об этом двух и трех-язычии еще может скажу потом). Русский человек он конечно мыслит грубей, конкретней, тяжелей; Тут же много воздуха и вроде бы много не серьезного, как бы для красного словца сказанного. Но в том-то и дело, что пользуясь этими приемами Игорь Свинаренко все глубже и глубже погружает нас в суть проблемы – страшной, на самом деле, что никогда – вот правда – никогда не выпутаемся мы из этой метафизики войны, метафизики ненависти и жертвы, метафизики исторической ямы, в которую мы погружены с тех пор. Враги они нам или нет? И как же быть с ними, с их немецким миром? И как дальше жить, как отрешиться от этого кошмара? И как перестать всех ненавидеть? Как?
Ведь Германия практически для альтер-эго автора стала второй Родиной. И она же – эта вторая – одновременно родина не просто немцев, а эсесовцев, членов НДСАП, всю жизнь тянуло их расспрашивать, их искать, смотреть им в глаза, в книге есть масса эпизодов на эту тему.
Расспрашивать, смотреться в зеркало это страшное и думать – как же избавиться от этой навязчивой идеи?
Как заставить себя жить в мирном обычном мире? И в общем это не то чтобы про одного Свинаренко и его героя вопрос.
Игорь Свинаренко
Борис Минаев:
(Продолжаем сериал – цитаты из книги Игоря Свинаренко «Тайна исповеди» с моими комментариями).
Тема тоже интересная – о немцах:
«Я знал и еще про одного своего деда, которого, правда, никогда в жизни не видел, и это было для меня трагедией с самого начала, потерей, с которой я не желал смиряться. Тогда мне казалось, что если не смириться — то непременно победишь и всё будет по-твоему. Даже если это против всех правил и законов. Включая законы природы.
Я много, много думал о немцах…
Хорошего — ничего. Да и с чего бы — хорошее? Было полно военных фильмов, и там фашистов не жаловали. Немцы, как я понимал, были недостойны жить, и убивали их по сюжету, по сюжетам, бессчётно. Казалось, что это вполне справедливо. Более того, это, кажется, было единственной формой справедливости, которая имела место в той жизни, что текла вокруг. Было всё просто: немцы — плохие и кругом неправы, они убивают (именно не убивали, а — убивают и сейчас тоже, в режиме реального времени, кино-то крутят прям щас!), ну так их надо убить. Да нету других вариантов, вот так!
Пожалуй, не было такого дня, чтоб я не мечтал убить немца. Может, лучше сказать — фашиста? Нет, это слишком было сложно и слишком тонко для невинного дитяти. Немец — этим всё сказано. А фашист — это было лишнее слово, которое ничего не добавляло ни к чему. Это было просто ругательство такое, лишний эпитет, как мат, чисто для связки слов, чтоб этим шипящим словом проще было выразить свои чувства. Кстати, я потом в угольном сарае у деда, в куче бумаг, старых газет и журналов, припасенных для растопки, отыскал старый «Огонек» за какой-то дремучий год, а там было про кровавую собаку Тито, который прямо обзывался фашистом — не будучи немцем даже хоть на малую часть. Тито — и его дружок Ранкович. Кровавая клика!
Меня притягивал этот враг.
Мало еще о чем мне думалось с таким волнением, приятным волнением! Надо, конечно, сказать, что дедовские уроки не могли мне дать всего немецкого языка, так, обрывки — а хотелось большего. Я почему-то вступил на этот путь, и было чувство, что меня с него не сбить. К какому-то моменту я накопил денег — 70, что ли, копеек — и пошел в книжный, и там купил давно присмотренный и много раз мной листанный русско-немецкий словарь. Он был небольшой, карманный, но толстенький, серый такой, с синими буквами на обложке. Как мне теперь представляется, слов в нем было тыщ 20 примерно. Я листал этот словарь, отыскивал слова, которые казались мне нужными, и повторял их шепотом, чтоб заучить.
Я сильно продвинулся и поднялся в наших военных дворовых играх, поскольку легко мог выписывать всем желающим немецкие документы, на «чистом» немецком, и к тому же как страстный рисовальщик снабжал бумаги кровожадными орлами.
— Waffen hinlegen! — орал я дурным голосом. Чего-то я, да, нахватался. И у геройского деда-фронтовика, и из словаря чего-то черпал.
На войну я ходил в настоящей фуражке. Она была черная, но и не эсэсовская, и не наша флотская — а школьная, кокарда там была в форме развернутой книжки, с некими листками наподобие лавровых.
Откуда она у меня взялась? Теперь установить это невозможно. Я после стал носить эту фуражку, не снимая, и собирался в ней же и пойти в школу, когда в нее призовут. Но меня ждал предательский удар судьбы: школьную эту старую полувоенную форму отменили. Я вынужден был надеть серый форменный костюмчик мышиного цвета, вот как бы того самого, который был в моде у фашистов. Отвратительная была та новая форма, к которой не полагалось «военной» фуражки! Негодованию моему не было предела. Я громко ругался сквозь слезы, матом, призывая на головы виновных в этом злодеянии, предателей фактически, ужасные наказания, и сам готов был их перестрелять.
Комментарий-1:
Тема эта – как ни странно – о детской ненависти к немцам, казалось бы, проходная, ну подумаешь, кто из мальчишек в советском нашем детстве в это не играл! – неожиданно становится в «Тайне исповеди» главной. Центральной, охватывающей годы и практически всю жизнь. Вот странно, у меня – хоть я с автором практически из одной волны, разница-то в два года, но… Но совершенно понятная мне страсть к войне, к врагам, к тому чтобы иметь игрушечное оружие, играть в войну и убивать врага – вовсе не имела у меня вот такой, немецко-фашистской закваски. Дело тут (наверное) действительно в том, что один дед – живой, родной и настоящий (о нем речь еще впереди) у Свинаренко прошел войну, остался инвалидом, научил его немецкому, был живым свидетельством страшного времени – а второй дед просто-таки на ней остался, то есть погиб. Меня же окружали живые люди, прошедшие войну – и дядя Леша мамин брат, на костыле и с протезом, часто приезжал, а он оставил ту ногу в горящем танке, и другие – да хоть бы и мои мама с папой, они же видели войну! Они во время нее жили! – но немцы и вообще борьба с фашизмом была для меня почему-то делом эпическим, древним, вроде как 300 спартанцев, восстание Спартака, вроде как Гомер и Илиада (хотя о них я еще не знал, но по ощущению так). Свинаренко где-то упоминает Вьетнам, мол, именно он переключил его детское внимание на американцев, а у меня это было сразу. Прочтя три раза подряд(!) текст Л. Буссенара «Капитан сорви-голова» про войну англичан с бурами, я собрался убегать именно на ту, пост-колониальную войну. Убегать во Вьетнам (есть у меня про это небольшой рассказ). Почти уже начал копить сухари и думать о маршруте (через Одессу, конечно). Мысль эта меня настолько мучала, что я перестал спать ночами. То есть враги мои – по тогдашней и сегодняшней идеологической моде – были как раз американцы, не немцы. Но и до Вьетнама, до всех этих рассказов о несчастных вьетнамских героях в «Пионерской зорьке» и «Пионерской правде» (а я ведь еще читал папин журнал «За рубежом»! ох там было много про это) – враги, которых я мысленно расстреливал – они были НЕ немцы. Они были какие-то абстрактные «шпионы».
А вот у Свинаренко враги были именно немцы, именно в них он все детство стрелял и их мысленно бомбил:
«И вот — особенно при фуражке — я любил помечтать о том, как мы с ребятами будем бомбить немецкие города. Картинку даже не надо было придумывать, кругом было много вставленных в игровые киноленты кусков хроники с таким сюжетом. Внизу какие-то квадратики, не разберешь, чего там, а из брюха старинного неторопливого бомбардировщика высыпаются авиабомбы дивной красоты, они выпадают из люка — и несколько секунд как бы неподвижно лежат на боку, удерживая горизонтальное положение, — а потом ныряют дельфином и дальше уже со свистом своих мужественных стабилизаторов летят головой вниз, рыбкой, убивать немцев, осуществляя высшую замечательную справедливость. Это я, я должен был нажатием кнопки открывать бомболюк! То, что кадры из старой кинохроники были ч/б, со страшным зерном, добавляло им красоты и жути. В этой моей картинке усматривалась некоторая неувязка: война-то кончилась, и давно, еще до моего рождения, так что — какие ж теперь бомбы. Да ну, ерунда, думал я, всё как-нибудь уладится, найдется повод, щастье будет, оно само приду- мает, как ему осуществиться! И этого хотят, конечно же, все люди доброй воли. Как иначе?»
Комментарий-2
А штука вся в том, что эта тема – как я (он) хотел в детстве убивать и бомбить немцев – становится вдруг в книге главной. Ну так получилось. Она разрастается с каждой страницей и заполняет автора, героя, читателя – практически целиком. Вот что странно. Ведь этот автор-герой сначала едет студентом в ГДР. Ему открывается немецкий мир в самых разных подробностях – от случайных собеседников в пивных до девушек из неметчины, которые «совсем другие» (ну это тема особая, о ней дальше) – и занимаясь с немцами и немками самыми разными делами, от драк до секса, от учебы до банальной выпивки – автор вдруг с ужасом осознает, что эти те самые немцы, которые убили одного его деда, и оставили инвалидом другого, родного, самого важного тогда в детстве человека. И как с этим быть? Что с этим делать?
Я ж и говорю – никогда у меня не было таких проблем, а вот у автора-героя книги «Тайна исповеди» она была, и вставала порой во весь рост. И чем дальше он в нее погружался в прямом и переносном смысле – тем больше он с ужасом понимал, что отравлен этой темой войны навсегда. Я тут в скобках должен заметить, что текст в книге не всегда надо воспринимать в лоб, прямо, прямолинейно. Много тут фигурального, из формальной логики, из фигур красноречия, из шуток и прибауток, столь привычных для не совсем нашей, а украинской именно речи (я об этом двух и трех-язычии еще может скажу потом). Русский человек он конечно мыслит грубей, конкретней, тяжелей; Тут же много воздуха и вроде бы много не серьезного, как бы для красного словца сказанного. Но в том-то и дело, что пользуясь этими приемами Игорь Свинаренко все глубже и глубже погружает нас в суть проблемы – страшной, на самом деле, что никогда – вот правда – никогда не выпутаемся мы из этой метафизики войны, метафизики ненависти и жертвы, метафизики исторической ямы, в которую мы погружены с тех пор. Враги они нам или нет? И как же быть с ними, с их немецким миром? И как дальше жить, как отрешиться от этого кошмара? И как перестать всех ненавидеть? Как?
Ведь Германия практически для альтер-эго автора стала второй Родиной. И она же – эта вторая – одновременно родина не просто немцев, а эсесовцев, членов НДСАП, всю жизнь тянуло их расспрашивать, их искать, смотреть им в глаза, в книге есть масса эпизодов на эту тему.
Расспрашивать, смотреться в зеркало это страшное и думать – как же избавиться от этой навязчивой идеи?
Как заставить себя жить в мирном обычном мире? И в общем это не то чтобы про одного Свинаренко и его героя вопрос.