«Недаром прячутся, как кроты, в землю; они воруют наших детей и пьют их кровь»
2 июля, 2023 1:32 пп
Мэйдэй
Vladimir Genin поделился
Павел Шехтман:
Тэффи. «Стыдно», 1913
В первый раз это было в Риме, в самом начале процесса Бейлиса. Мы с большой компанией американцев осматривали катакомбы Домитиллы.
Гид попался очень красноречивый, говорил много, и что не мог достаточно ярко выразить словами, дополнял мимикой и жестами.
— Здесь скрывались первые христиане от своих гонителей. Приют, как видите, не очень комфортабельный, хе-хе!.. А враги говорили о них: «Недаром прячутся, как кроты, в землю; они воруют наших детей и пьют их кровь». Вы понимаете, messieurs-dames, люди в те времена были глубоко невежественны и страдали разными дикими предрассудками.
Американцы, которые до сих пор так оживленно все с любопытством рассматривали и деловито пощелкивали пальцами по сохранившемуся в могильной нише черепу, спрашивая: «Это настоящий?» — вдруг как-то смутились, замялись. Один из них, высокий рыжий парень с наивно-открытым ртом, что-то спросил вполголоса у другого. Тот украдкой указал на нас глазами и что-то прошептал.
— Russian… russian… — разобрала я.
Рыжий парень сразу понял, в чем дело, и не скрывая любопытства, долго рассматривал нас. На обратном пути в город оба они сидели в нашем экипаже, куковском ландо для туристов. Долго молчали. Наконец, тот, который говорил «russian», вытащил из кармана газету «New-York Herald» и показал рыжему какое-то интересное место.
— Где? – спросил тот.
— Киэфф.
И рыжий стал читать. Прочел, сложил газету и уставился на нас, разиня рот. Ему, по-видимому, ужасно хотелось пощелкать нас по лбу пальцами и спросить:
— Это настоящие? Authentie? Те самые, которые «глубоко невежественны и страдают разными дикими предрассудками».
Мы чувствовали себя очень неловко. Принимали самые непринужденные позы, громко любовались облаками. Но рыжего парня трудно было сбить с толку.
Он вдруг опустил глаза, вероятно, для того чтобы мы не поняли, о ком он говорит, и спросил соседа:
— А у них есть и грамотные?
Он был, очевидно, очень глуп и необразован, этот рыжий парень. Даже сосед его засмеялся. А мы сейчас же заговорили между собой о Толстом и Достоевском. Русские всегда говорят о Толстом и Достоевском, когда им нужно поправлять свою репутацию. В очень тяжелых случаях притягивают и Тургенева.
За последние годы начали уже оправдываться нашим балетом.
— У вас в России, говорят, отвратительные пути сообщения.
— Да… но наш балет – первый в Европе.
— У вас взятки, у вас воры…
— Но наш балет…
— Вы безграмотны…
— А наш балет…
— Вы не стыдитесь признаваться в диких предрассудках.
— Наш балет…
— Над вами смеются.
— … первый в Европе!
Итак, мы отвели душу на Толстом и Достоевском.
В другой раз это было в Берлине за табль-д’отом пансиона. Милые немки и англичанки, мои соседки, весело болтали. И вдруг разговор перешел на дело Бейлиса.
— Скажите, у вас во Франции тоже интересуются этим делом? – спросили они, принимая меня за француженку.
Я не торопилась с ответом. А когда послушала, что они стали говорить дальше, обрадовалась, что не поторопилась. Так лучше. Пусть думают, что я француженка. Не могу же я объяснять им, что хотя я и русская, но это еще не значит, что я верю в домового, в людей с песьими головами, в пьющих кровь евреев, в огненного змея. Что я не крещу рот, когда зеваю, «чтоб в него черт не прыгнул», как делала моя нянька, не боюсь перевернуть на столе нож острием вверх, и что, вдобавок, я не одна такая в России.
Ведь и не поверят, пожалуй. Подумают, что я вру потому, что мне перед ними совестно.
На другой день я не сошла к табль-д’оту. Я боялась, что они успели прочесть на доске мое имя и поняли, с какой француженкой беседовали они о русских делах. Подумала и решила:
— Пора домой.
Когда в благородном семействе произошел неприличный скандал, то лучше благородному семейству до поры до времени на людях не показываться.
— Ерема, Ерема, сидел бы ты дома.
Подождем, когда забудется. А пока будем как можно больше и как можно громче говорить о Толстом и Достоевском и о Тургеневе.
И потом еще – наш балет, наш балет – первый в Европе!..
Мэйдэй
Vladimir Genin поделился
Павел Шехтман:
Тэффи. «Стыдно», 1913
В первый раз это было в Риме, в самом начале процесса Бейлиса. Мы с большой компанией американцев осматривали катакомбы Домитиллы.
Гид попался очень красноречивый, говорил много, и что не мог достаточно ярко выразить словами, дополнял мимикой и жестами.
— Здесь скрывались первые христиане от своих гонителей. Приют, как видите, не очень комфортабельный, хе-хе!.. А враги говорили о них: «Недаром прячутся, как кроты, в землю; они воруют наших детей и пьют их кровь». Вы понимаете, messieurs-dames, люди в те времена были глубоко невежественны и страдали разными дикими предрассудками.
Американцы, которые до сих пор так оживленно все с любопытством рассматривали и деловито пощелкивали пальцами по сохранившемуся в могильной нише черепу, спрашивая: «Это настоящий?» — вдруг как-то смутились, замялись. Один из них, высокий рыжий парень с наивно-открытым ртом, что-то спросил вполголоса у другого. Тот украдкой указал на нас глазами и что-то прошептал.
— Russian… russian… — разобрала я.
Рыжий парень сразу понял, в чем дело, и не скрывая любопытства, долго рассматривал нас. На обратном пути в город оба они сидели в нашем экипаже, куковском ландо для туристов. Долго молчали. Наконец, тот, который говорил «russian», вытащил из кармана газету «New-York Herald» и показал рыжему какое-то интересное место.
— Где? – спросил тот.
— Киэфф.
И рыжий стал читать. Прочел, сложил газету и уставился на нас, разиня рот. Ему, по-видимому, ужасно хотелось пощелкать нас по лбу пальцами и спросить:
— Это настоящие? Authentie? Те самые, которые «глубоко невежественны и страдают разными дикими предрассудками».
Мы чувствовали себя очень неловко. Принимали самые непринужденные позы, громко любовались облаками. Но рыжего парня трудно было сбить с толку.
Он вдруг опустил глаза, вероятно, для того чтобы мы не поняли, о ком он говорит, и спросил соседа:
— А у них есть и грамотные?
Он был, очевидно, очень глуп и необразован, этот рыжий парень. Даже сосед его засмеялся. А мы сейчас же заговорили между собой о Толстом и Достоевском. Русские всегда говорят о Толстом и Достоевском, когда им нужно поправлять свою репутацию. В очень тяжелых случаях притягивают и Тургенева.
За последние годы начали уже оправдываться нашим балетом.
— У вас в России, говорят, отвратительные пути сообщения.
— Да… но наш балет – первый в Европе.
— У вас взятки, у вас воры…
— Но наш балет…
— Вы безграмотны…
— А наш балет…
— Вы не стыдитесь признаваться в диких предрассудках.
— Наш балет…
— Над вами смеются.
— … первый в Европе!
Итак, мы отвели душу на Толстом и Достоевском.
В другой раз это было в Берлине за табль-д’отом пансиона. Милые немки и англичанки, мои соседки, весело болтали. И вдруг разговор перешел на дело Бейлиса.
— Скажите, у вас во Франции тоже интересуются этим делом? – спросили они, принимая меня за француженку.
Я не торопилась с ответом. А когда послушала, что они стали говорить дальше, обрадовалась, что не поторопилась. Так лучше. Пусть думают, что я француженка. Не могу же я объяснять им, что хотя я и русская, но это еще не значит, что я верю в домового, в людей с песьими головами, в пьющих кровь евреев, в огненного змея. Что я не крещу рот, когда зеваю, «чтоб в него черт не прыгнул», как делала моя нянька, не боюсь перевернуть на столе нож острием вверх, и что, вдобавок, я не одна такая в России.
Ведь и не поверят, пожалуй. Подумают, что я вру потому, что мне перед ними совестно.
На другой день я не сошла к табль-д’оту. Я боялась, что они успели прочесть на доске мое имя и поняли, с какой француженкой беседовали они о русских делах. Подумала и решила:
— Пора домой.
Когда в благородном семействе произошел неприличный скандал, то лучше благородному семейству до поры до времени на людях не показываться.
— Ерема, Ерема, сидел бы ты дома.
Подождем, когда забудется. А пока будем как можно больше и как можно громче говорить о Толстом и Достоевском и о Тургеневе.
И потом еще – наш балет, наш балет – первый в Европе!..