«Наотмашь Виктор Робертович умел…»
21 июня, 2016 9:48 пп
Артём Липатов
Можно повториться.
Он пришёл издалека и прошёл через огонь
Артем Липатов — 21 июня у Виктора Цоя день рождения
Это, конечно, невероятно.
Выл же его старший товарищ «мы никогда не станем старше».
(отсюда)
Кто же мне принес тогда, в 1983-м, кассету с альбомом «45»? Не помню. Конечно, там не было фирменного упругого баса, каспаряновских гитаризмов и гурьяновского лаконичного ритма. Это была такая тинейджерская акустика, смешная, веселая, грустная. «Я посадил дерево», кто помнит. А еще лихая: «Мои друзья всегда идут по жизни маршем, и остановки только у пивных ларьков». Это был уже панк — потому что настоящий панк это не когда «я бубу ее каждый день» (так Майк Науменко однажды весело простебал Свинью, Андрея Панова), а когда вот так, формально строго, а по сути — наотмашь.
Наотмашь Виктор Робертович умел.
А пять лет спустя — в 1988 — я стоял на Ленинградском вокзале у тамбура, было холодно, мы лезли в вагон, чтобы ехать в Питер, прощаться с Башлачевым. Цой стоял у соседнего вагона в лихой волчьей, что ли, шубе, а рядом с ним стоял Рыженко, и подойти к ним было невозможно, потому что понятно было, что у них не наше горе, а свое. Они были там, куда нам не попасть. Цой уже был звезда.
Вот, кстати, именно на его примере можно было впервые понять, что такое рок-звезда. Он был первым таким у нас и как бы не единственным. Потому что звездность — это такая штука, нынче сильно девальвированная. Лагутенко? Да не смешите меня. Земфира? Я вас умоляю. Они и в пятой части не тянут — вдвоем — на десятую часть цоевской звездности.
И ведь он же ничего для этого не делал. Харизма? Да хер его знает, что она такое, эта харизма. У него был невероятный фасон и ощущение невообразимой уместности всего, что он делал. Я, конечно, давно всех заебал этим воспоминанием, тем более что оно не только мое — но правда, когда он вышел на сцену «Лужников» во время Башлачевского мемориала, было такое чувство, что между нами всеми прошел какой-то Моисей и руками развел этот океан на две половины. Слева — русский рок, «мы вместе», «грянул майский гром» и все такое, а справа — эта блестящая отточенность, спокойствие, героические позы — даже они, блин, казались вполне уместными. Начиналась новая эпоха — жалко, что она вместе с Цоем и закончилась.
Да Боже ты мой, поживи он еще хотя бы пару лет, гадом буду, русский шоу-бизнес был бы другим хотя бы в эти идиотские 90-е!
Вот только я не видел его другим. Тем, которого видела Джоанна в видоискателе своей камеры, таким, каким он был на квартирниках, в конце концов. Вот помните песню про девушку, которая больна? Вы вообще в курсе, что она шуточная? Я слышал запись с флэтового сейшена (как же у нас, блядь, языки поворачивались эту пошлятину произносить?) — там Цой ее допеть не может, его смех душит.
А, и еще же был мой любимый период. 1985-й, «Это не любовь». Переход от голенастой акустики к герою, тоже с цыплячьей шеей — но уже с наросшим мясцом. Неуклюжее, но решительное было время. На этом альбоме есть моя любимая песня. Ею и закончим.
Мастер слова и клинка,
Он глядит в свою ладонь.
Он пришёл издалека
И прошёл через огонь.
Артём Липатов
Можно повториться.
Он пришёл издалека и прошёл через огонь
Выл же его старший товарищ «мы никогда не станем старше».
(отсюда)
Кто же мне принес тогда, в 1983-м, кассету с альбомом «45»? Не помню. Конечно, там не было фирменного упругого баса, каспаряновских гитаризмов и гурьяновского лаконичного ритма. Это была такая тинейджерская акустика, смешная, веселая, грустная. «Я посадил дерево», кто помнит. А еще лихая: «Мои друзья всегда идут по жизни маршем, и остановки только у пивных ларьков». Это был уже панк — потому что настоящий панк это не когда «я бубу ее каждый день» (так Майк Науменко однажды весело простебал Свинью, Андрея Панова), а когда вот так, формально строго, а по сути — наотмашь.
Наотмашь Виктор Робертович умел.
А пять лет спустя — в 1988 — я стоял на Ленинградском вокзале у тамбура, было холодно, мы лезли в вагон, чтобы ехать в Питер, прощаться с Башлачевым. Цой стоял у соседнего вагона в лихой волчьей, что ли, шубе, а рядом с ним стоял Рыженко, и подойти к ним было невозможно, потому что понятно было, что у них не наше горе, а свое. Они были там, куда нам не попасть. Цой уже был звезда.
Вот, кстати, именно на его примере можно было впервые понять, что такое рок-звезда. Он был первым таким у нас и как бы не единственным. Потому что звездность — это такая штука, нынче сильно девальвированная. Лагутенко? Да не смешите меня. Земфира? Я вас умоляю. Они и в пятой части не тянут — вдвоем — на десятую часть цоевской звездности.
И ведь он же ничего для этого не делал. Харизма? Да хер его знает, что она такое, эта харизма. У него был невероятный фасон и ощущение невообразимой уместности всего, что он делал. Я, конечно, давно всех заебал этим воспоминанием, тем более что оно не только мое — но правда, когда он вышел на сцену «Лужников» во время Башлачевского мемориала, было такое чувство, что между нами всеми прошел какой-то Моисей и руками развел этот океан на две половины. Слева — русский рок, «мы вместе», «грянул майский гром» и все такое, а справа — эта блестящая отточенность, спокойствие, героические позы — даже они, блин, казались вполне уместными. Начиналась новая эпоха — жалко, что она вместе с Цоем и закончилась.
Да Боже ты мой, поживи он еще хотя бы пару лет, гадом буду, русский шоу-бизнес был бы другим хотя бы в эти идиотские 90-е!
Вот только я не видел его другим. Тем, которого видела Джоанна в видоискателе своей камеры, таким, каким он был на квартирниках, в конце концов. Вот помните песню про девушку, которая больна? Вы вообще в курсе, что она шуточная? Я слышал запись с флэтового сейшена (как же у нас, блядь, языки поворачивались эту пошлятину произносить?) — там Цой ее допеть не может, его смех душит.
А, и еще же был мой любимый период. 1985-й, «Это не любовь». Переход от голенастой акустики к герою, тоже с цыплячьей шеей — но уже с наросшим мясцом. Неуклюжее, но решительное было время. На этом альбоме есть моя любимая песня. Ею и закончим.
Мастер слова и клинка,
Он глядит в свою ладонь.
Он пришёл издалека
И прошёл через огонь.