«Надо писать не про тюрьму, а про любовь русского и таджички»

Борис Минаев: – Ну, это  я бы сказал, не совсем процесс, а такая машина… Или механизм, верней. Он работает довольно хитро. Я даже и сам не пойму, как именно. Но чувствую, что это такая серьезная вещь, ее так с полпинка не объяснишь.

Главных писателей, собственно, никаких нет. Есть люди, у которых сформировалась некая репутация. Иногда в силу того, что они получили когда-то премию, скажем, «Большую книгу», и потом попали в какое-то жюри, скажем, «Ясной поляны». То есть все в масть. Ну и, разумеется, написали действительно приличную книгу, скажем новую биографию Толстого, как Павел Басинский. А иногда – совершенно нет… И книга вроде талантливая, а как-то вот человек не получил ни того влияния, ни той репутации, и как-то все про него забыли. Иногда, кстати, в жюри попадают странные люди, известные только в очень узком кругу, что конечно не умаляет их достоинств. Ну, скажем, таким человеком был в свое время в Питере Виктор Топоров. Который придумал и организовал премию «Национальный бестселлер». Талантливый критик, литературовед (да, но кто его читал?), при этом несколько скандальный, крайне не любивший либеральную интеллигенцию. Но питерская тусовка его страшно любила, потому что это был человек с репутацией и потому что это была чисто питерская премия! Изначально, с самого первого дня. И хотя ее получали и москвичи, но она все равно оставалась питерской. Можно ли назвать вот всех этих перечисленных людей генералами? Я сомневаюсь. Но при этом… как бы это сказать…все равно эти премии остаются событиями чисто цеховыми, также как и публикации в толстых журналах, также как и само издание книг.

И, тем не менее, я считаю, что гораздо лучше ТАК, чем снова почувствовать на себе железную лапу государства и госзаказа.

– Премии, трудно сказать… «Большая книга» по-прежнему номер один. «Букер», «Нацбест», «Ясная поляна» уверенно делят второе место. Но на тиражи это «второе место» уже никак не влияет.

Толстые журналы важны и нужны, потому что это архаика,  и при этом единственная качественная «база данных» по современной литературе. И премиальный процесс, конечно, опирается именно на нее. Журналы – я люблю «Октябрь», и только в нем печатаюсь, но в целом: и «Знамя», и «Новый мир», и «Дружба народов», еще несколько питерских и региональных – все они по-прежнему внимательно прочитываются экспертами. Очень грустно, что на них перестали давать библиотечные гранты. Значит, этот богатый контент останется доступным только в интернете. Пока это не так, но скоро может уже случиться.

Уходит потрясающее ощущение этих красивых, заполненных одними буквами журнальных страниц. Абсурдная в наш век, но от этого еще более пронзительная эстетика.

– Ну, как мы видим, мейнстрим – это роман о сталинских временах. «Обитель» Прилепина и «Зулейха открывает глаза» Яхиной – два года подряд, условно говоря, первый приз «Большой книги» (а это все-таки главная пока премия по литературе) доставался именно за такой товар. Тема колючей проволоки снова на вершине хит-парада. Не договорили. Причем кто такие Прилепин и Яхина, условно – сорокалетние люди, внуки и правнуки репрессированных… Я многое сюда могу добавить – Юзефович «Журавли и карлики», про гражданскую войну, про белых и красных. Терехов «Каменный мост», тоже там сталинизм, сталинское время присутствует. А Сорокин весь последний? Никуда не девается все это. Я сейчас тоже пишу об этом времени в «Мягкой ткани», во второй ее части под названием «Сукно». Ну не могу ведь я, когда речь идет о поколении моего деда и моей бабки, не писать, как у деда арестовали брата, видного большевика, и дед уехал в Малаховку и год там жил, скрывался, все бросил, залег на дно, только не в Брюгге, а в Малаховке. Никак не обойдешь эту тему – хотя роман мой, он все-таки больше про любовь, не про политику. Я думаю, это почему происходит? Писатель тоже живой человек, вот он читает в газете, в фейсбуке, верней – про то, как ставят Сталину памятники в нашей стране, и про то, как опять за политику у нас стали сажать, и больно ему. Ну вот правда больно, физически. А как он ответить может? Ну, можно, конечно, войти в какой-нибудь оргкомитет, но это вроде как для писателя плохой, слабый ответ… И вот он садится и пишет книгу. Год, два, три… Пять! А это – изначально – всего лишь его личный ответ на крошечную заметку в фейсбуке, которую он случайно прочел. Вот такой странный механизм.

Мейнстрим ли это?

Наверное…

Но я бы хотел, конечно, чтобы писатели, как говорили в советское время, больше исследовали жизнь. Ну там, про фермеров каких-то несчастных написали, или про милиционеров, я не знаю, ну про какую-то сегодняшнюю историю… Про то, что на улице происходит, вот сейчас. Я очень, очень хочу прочесть книжку про любовь русского к узбечке или таджичке, или осетина, чеченца к русской девушке. Как они любят друг друга, притираются, привыкают, женятся, как это все трудно, как две свадьбы, на одной водка и горько, на другой танцы с бубнами и стол на триста человек, а вокруг горы. Господи, да таких тем миллион. Удивительных.

Но что-то вот все копится, копится…

Никак не накопится. Поэтому мейнстрима на самом деле нет. Он еще не родился.

Центрична ли… Ну, судя по тому, сколько народу пишет, сколько молодежи приходит всюду со своими рукописями – да. Система литературная (та, которую я описал), она, конечно, выдыхается, она очень плохо отбирает продукт. Она не умеет его продать достойно, верней, подать…

Ну и просто люди… Читатели… А когда им читать?

Это раньше – НИИ, турбаза Дома ученых, последний номер журнала «Октябрь». Утром на байдарке, днем в библиотеку, вечером на творческую встречу с народным артистом. И 24 календарных дня отпуск. Для того, чтобы сейчас, снова, пробить эту тягу к чтению, нужна вещь, ну очень большой силы. Про любовь к таджчикам, короче, надо писать.

– Да, тема психического здоровья меня лично, пожалуй, волнует сильно. В «Психологе»  я попытался к ней подступиться. Ну, дело в том, что вот те люди, о которых я выше говорил – скажем так, из народа, с которыми постоянно происходят яркие интересные события (помнишь –  таджичка и русский парень, в предыдущем вопросе, ну или скажем, менеджер по продажам, который взял кредит и сильно попал на бабки), так вот, у них вообще-то нет времени на подсознание. Я бы даже сказал, что у них и сознание-то с трудом в голове помещается. А вот человек, у которого ну очень много и сознания, и подсознания (скажем, мой доктор Левин) – что с ним такого может происходить? Он изо всех сил пытается жить в честном, безопасном мире, где нужно прежде всего соблюдать правила своей социальной среды… Иначе кирдык и ему, и его близким. То есть жить как нормальный человек, зарабатывать какие-то деньги ответственным и по возможности не стыдным трудом. И вот он потеет, думает, пытается что-то сделать для людей. Проваливается в подсознание. Выныривает оттуда.

Но у него нет ярких событий – в сегодняшнем, повседневном понимании. Он старается избегать таких вот «событий».

Поэтому тема «Психолога» — борьба со своим собственным «я», она на фоне окружающего нас реального дурдома, не читается. Не становится очевидной для всех.

Но это не значит, что у доктора Левина, моего героя, не будет новых приключений. Они будут. Если я все успею.

Но ты в общем попал в точку – для меня главный вопрос «литературы сейчас» – это как раз попытка разобраться, что такое норма для человека постиндустриального мира, а что такое НЕ норма. Как ему жить с этой ускользающей «нормой». Ух, прямо писать захотелось.

– Ну, это большой вопрос – останется ли вообще такой институт как «книга» в век социальных сетей? Вот это все – интернет, скачивание, цифровые книжки, электронные библиотеки, чтение с экрана, телефоны, гаджеты – все, чем нас пугали… это все оказалось полной ерундой по сравнению с такой простой незамысловатой вещью, как фейсбук или вконтакте.

Чтение социальных сетей убивает привычку читать сюжетный, построенный по прежним лекалам художественный текст. Это очень сложно разложить на составляющие, но это так. Происходит очередной качественный скачок чего-то куда-то, после которого книга опять – умрет или не умрет, неизвестно.

Но я надеюсь, что нет. Если нет – то, в принципе, все вернется вновь, и слова и пули, и любовь, и кровь, и гастроли в Урюпинске, и ЦДЛ с красивыми девушками, и интервью по радио, и высокая гонорарная ставка за выступление на вентиляторном заводе. Все у них будет. Но не у нас.

– Первая – «Детство Левы» и последняя «Мягкая ткань». Но последняя все-таки больше. Ну, потому что… потому что первая, она про папу и маму, в ней много чего-то такого простого, что и есть я. А последняя, «Мягкая ткань» – потому что я никогда не думал, что смогу написать о Первой мировой и революции. Иногда я сам себе говорил: ты сбрендил, или что? Но нет, я не сбрендил.

Я люблю этот роман, во-первых, потому что он еще не закончен, и вообще, потому что он дал мне возможность развиваться, изобретать новый язык, работать с какими-то источниками (чего я раньше никогда не делал), выстраивать свои модели русской истории (просто поневоле, иначе непонятно, чего куда с героями), ну и так далее. Это совсем для меня новое.

Значит, я еще живу.

– Я хочу пожить где-нибудь, где мне будет спокойно и красиво, чтобы написать там что-то прям хорошее-хорошее, немного попутешествовать (оттуда ближе), почувствовать себя белым человеком, как шутили в советское время. Но в моем случае это пока не очень реалистично, хотя жизнь покажет. Уехать навсегда – только в случае катастрофы, но боюсь от ядерной войны уже не убежишь.

Сериалы еще не пробовал (как и вообще кино), писать речи – тоже.

Всякая работа хороша. Если за нее платят и если за нее не стыдно.

Концепции гибридных войн и русских миров сочинять не стану из принципиальных соображений (хотя и не позовут), это шизофрения, которая выдает себя за большое душевное здоровье. Что особенно пугает, если честно.

В музей Ельцина в Екатеринбурге я встроен как один из авторов музейных текстов (а текстов там очень много), как автор ельцинской биографии, то есть я помогаю экскурсоводам, думаю над развитием экспозиции и развитием всякой иной музейной деятельности. Но пока это лишь первые опыты. Мое это или не мое – покажет будущее. Вообще делать музей было страшно интересно. Это был какой-то сногсшибательный по новизне опыт. И результат оказался достойный. Я люблю наш музей, в том числе и потому, что огромный поток людей туда все никак не кончается. И от этого весело, реально весело. Музеи вообще сейчас – это какая-то новая ступень развития культуры и общества. Их все открывают, открывают…. Почему? Это какое-то важное для человека развлечение, в котором он чувствует себя чуть лучше, чем он, может быть, есть на самом деле. Это такая 3D книга величиной в трехэтажный огромный дом, жутко дорогая и странная. То, что раньше было в головах, в памяти, теперь нужно превращать в вещи, картинки, последовательность событий… И так далее. Современный музей – это вот и есть одна из первых важных страниц нового века. Преподавать журналистику или литературу юным талантливым девушкам (просто их всегда раз в пять больше, чем юношей, поэтому я так говорю) – тоже можно, но пока не звали. А может, и хорошо, что не звали… Мне и своих дел пока хватает.

– Ну да, так случайно получилось, что мы с Асей построили, верней, купили дом в Боровске (под Боровском). Это Калужская область, 100 километров от Москвы. В первый раз, когда я увидел этот город, я понял, что хочу тут жить, или рядом где-то. Это какая-то другая Россия, не заводской поселок городского типа, которых я в своей жизни видел много, а просто какое-то средоточие всего – город старообрядцев, причем даже в советское время им тут разрешили молиться на дому, тут могила боярыни Морозовой, мифологическое место, тут Пафнутьевский монастырь, который советская власть почему-то вот взяла и отреставрировала, где на костях русских бояр играли в футбол учащиеся сельскохозяйственного техникума, здесь было героическое самосожжение в Смутное время, здесь полоумный глухой Циолковский женился на дочери священника, родил пять детей, придумал ракетное топливо, здесь короче говоря, особое место. Мы уж, конечно, тут все выучили наизусть, и все равно тянет походить, подумать между этих домов. Они разрушаются, никто тут ничего не сохраняет особо, и все равно дух тут есть… Я об этом месте долго могу говорить. Сам от себя не ожидал такого почвенничества, я же человек городской, дворовый даже. Для меня родина – это дворы, футбол, гаражи, доминошники, голубятни. Вот это моя родина. Но тут хочется все время дышать, тут даже еда другая, и водка тоже по-другому пьется. Но слиться в едином порыве с местными интеллигентами, боюсь, нам, дачникам, не дано. У них другая, своя правда. Здесь в Боровске, полно местной интеллигенции – художники, музейщики, историки, религиоведы, но мы для них пришлые нувориши, они вряд ли жаждут общения, у них свой Боровск и свое к нему отношение. Хотя я бы, конечно, сделал какую-то попытку объединения, потому что из Москвы многие сюда, по-моему, переселяются умные люди.

Продолжение следует.