МУСОРНЫЙ РЕЙТИНГ
27 августа, 2018 2:24 пп
PHIL SUZEMKA
Phil Suzemka:
…Андрюха Молотько всю жизнь мечтал клад найти. Пацаны уже подкалывали:
— Поройся у Авдеевны за банькой. Она, выдра старая, специально там грядки разбивает, шоб не догадались.
— Чепик говорил, башню водонапорную ставили, где купец жил. Не мог же он ничего там не сховать? Порыться б…
— Мне дед казал, поляки, як с Москвы отступали, на дороге в Погощь кремлёвские грóши прикопали.
— Немцы в Сенчурах три дня золото на кладбище зарывали…
В общем, жизнь Молотько спокойной не была. То Авдеевна лупила Андрюху его же лопатой за порушенные грядки, то в сельсовет вызывали, потому что водонапорная башня после его промыслов вдруг стала похожа на пизанскую.
То жители Старой Погощи бегали за ним потому, что он расковырял асфальт, который они тут со времен поляков ждали. То сенчуровские мужики гоняли его от своих покойников по всему лесу от Горожанки до Ямного. Короче, не позавидуешь.
…А Хутор жил своей жизнью. На станции орали бабы-диспетчеры и маневровые тепловозы тут же начинали двигаться туда-сюда, хотя ни один нормальный человек был не в состоянии понять, что конкретно эти бабы кричат. «Гав-гав-гав!» — и всё вдруг поехало.
Ванька Ященков каждый божий день курил у забора, внимательно глядя, как его баба сколачивает клетки для кроликов и иногда расстраиваясь:
— Куда ж ты лупишь?! Гвоздь же с той стороны вылезет и кролик наколется!
— Дак сам сколоти!
— Я по пальцу попаду, а мне еще тетрадки проверять! Давай-давай, не глуми!
Колька Сильнягин от нечего делать учил своего кобеля прыгать через забор. Кобель, обожравшись сахару, доставшегося ему за предыдущие прыжки, больше прыгать не хотел и только вяло дрыгал одной ногой, отвернувшись от забора.
Три брата Романовых, смысл жизни которых состоял в том, чтобы украсть в Райтопе бензопилу, дробно стучали каблуками по направлению к ментовке давать показания по поводу очередной неудавшейся кражи.
Директор Райтопа в сердцах уже сказал, что лучше ему хранить бензопилу в ментовке, где она и так вечно простаивает как вещественное доказательство отсутствия у братьев Романовых деловой сметки и элементарных воровских навыков. Сами братья Романовы каждую неудачу объясняли ментам врожденной честностью.
В общем, жизнь шла, как ей и положено.
В кафе «Нерусса» с утра до ночи заседало литературное объединение «Нерусса». И никто не знал, то ли они назвали себя «Неруссой» в честь речки Нерусса, то ли в честь кафе, из которого поэты почти не вылезали.
Наиболее одиозные, сильно выпив, говорили, что объединение названо Неруссой с тайным диссидентским умыслом — показать властям, что в своём забубённом творчестве настоящий хуторской поэт ориентируется не только на рекомендованных Есенина и Асадова, но также на Поля Элюара с Арагоном, художников совсем нерусских.
Но, я думаю, вряд ли это правда. С перепою чего не скажешь. Во всяком случае, поэт Артюхов, который это объединение объединял, признавался, что сначала имели в виду речку, а получилось, что — кафе.
Поэты, как и положено, читали друг другу стихи, после чего друг другу же и наливали.
Мы уйдём и сменят нас другие.
Девушки останутся всё те же.
Мы не скажем, что они плохие,
Просто лепестки уже не свежи…
— Про любовь! — догадывались остальные мастера культуры, ориентируясь в основном на полисемичные «лепестки».
Время от времени к поэтам подходили тётки, о чем-то шушукались и несли водку. Тётки знали: если налить, объединение за пять минут могло сочинить поздравление, которое потом печатала газета «Рассвет»:
Пусть в день, когда родился ты,
Такой торжественно-желанный,
Сбываются всегда мечты;
Как снег, негаданно-нежданно
Нежданно-негаданный снег — вот откуда это у нас? Всё-таки не в Африке живём, а снег вечно и нежданный, и негаданный. Но это одного меня удивляет, а газета «Рассвет» к снегу всегда относилась пофигистски.
Артюхов в те годы сам работал в газете и на местном радио. В эфире он появлялся неожиданней, чем снег в его же стихах. Посреди безмятежной московской передачи о творчестве, допустим, Чайковского с треском и грохотом времён радиста-полярника Кренкеля включался хуторской радиоузел, имевший на выбор только два месседжа: «Прослухайте объявление» или «Прослухайте зарисовочку».
После вводного шипения, кашля и невнятных обрывков типа «да иде ж оно, йоп…» радио голосом Артюхова ласково каркало:
— Зарисоука «Там, иде пробегають поезда».
За зарисовки сельсовет платил отдельно, так что Артюхов старался:
— И я гляжу на этих рельсов и шпалов, на этих желтых тужурочков с гайками, и у памяти возникають те слова, шо однажды высечены металлом по камню…
— Валер! А что такое «металлом по камню»? — спросил я.
— Металлом, видимо, — зубилом, — предположил Валера, тщательно регулируя громкость Артюховского завывания. На радиоузле Валера отвечал именно за громкость.
— А чё он так воет?
— Это у его тембыр такой. Его за тембыр и взяли. Начальству нравится. Вроде, как подрагивает. У его всегда так: пьёт человек, шея трясётся, получается тембыр. Людям приятно.
За объявления шёл оклад, а Артюхов считал, что русский поэт не для того придуман, чтоб редактировать объявления. Поэтому и читал их ровно в том виде, в котором они подавались из милиции и колхозов:
«Учёра… на разъезде четыреста восимисит пятый килóметыр… найден… неопознатый… труп… коровы. Особые приметы: корова разного цвета. Просьба притти, хто знает».
И дальше опять Чайковский из Москвы. А Хутор вычислял, у кого это тут пропала корова разного цвета.
Однажды Артюхов исчез на целую неделю и никаких передач по этой причине не было.
Валера тихо пил у регулятора громкости, коровы по рельсам не шлялись, литературное объединение «Нерусса» копало картохи у себя на огородах. А по Хутору бегал совсем тогда ещё юный Андрюха Молотько и у всех спрашивал: «Артюхова не видели?»
Андрюхе было пятнадцать лет, он решил убежать в Грузию, где, как ему сказали, есть море и вообще хорошо. Доехал он только до Рыльска. Там его поймали, чтоб вернуть родителям.
Андрюхин батька незамедлительно дал сыну по голове, припомнив, что пришлось платить за объявление о побеге, прочтённое по радио Артюховым. Андрюха потребовал текст. Первая же фраза привела его в бешенство — «Пропал подросток!»
— И он это прочёл?! — не поверил Андрюха.
— Слава богу, прочёл, — сказала мать, тайком от отца суя сыну вареник с черникой.
— Убью суку! — пообещал беглец. — Нашёл подростка, гадюка!
И сжав вареник, подобно разгневанной каракатице, выпустил из него чёрный сок.
Целую неделю Молотько гонялся за обнаглевшим Артюховым, на весь район обозвавшим его в эфире подростком. Поэт всё это время ни жив ни мёртв отсиживался в Теребушке у кума в погребе и, закусывая самогон рыжиками, молил бога, чтоб кто-нибудь переключил внимание юного негодяя с убийства обратно на поиск кладов.
Менты переданное через кума заявление не приняли, сказав, что раз убийства еще не было, то и не хрен их беспокоить. Сказали: «И так с покосами не управляемся».
В конце концов, подговорённые кумом хлопцы сообщили Андрюхе, что Наполеон покидал все бриллианты, натыренные им в Москве, в прорубь у Площанской Пустыни. И что, вроде, один из монахов, которые это видели, до сих пор жив. Андрюха, естественно, поверил.
В результате Артюхов вернулся на радио и, после случившегося с ним потрясения, выдал самое сильное объявление, которое я от него вообще когда-либо слышал:
«Учёра… с деревни Стужёнка… ушли две тёлочки… разного цвета… Особые приметы: одна побольше, другая поменьше. Хто знает — притти».
А Молотько, обнырявшись в бриллиантовом озере, схватил, несмотря на лето, воспаление лёгких и слёг в больницу, где подростком его по сто раз в день называла каждая санитарка. Монах, видевший Наполеона, куда-то делся.
Андрюха загрустил и пропустил главный клад — трактор «Сталинец», поднятый возле Чухраёв со дна Неруссы командой Женьки Шаманского. Трактор отправили в Москву и через год Шаманский приехал на восстановленном «Сталинце» в «Крокус» на выставку, после чего занялся гусенично-лыжным грузовиком и на Неруссе больше не появлялся.
Некоторое время разочарованный кладоискатель перебивался рубкой дров и разгрузкой угля на кирпичном заводе, а потом открыл киоск возле вокзала. Тогда все открывали киоск возле вокзала. К вокзалу не пройти было.
На чипсах и сникерсах Андрюха сколотил первоначальный капитал. Ему удалось подняться настолько, что, когда мы у него выпивали, на стол были выставлены даже зубочистки. В краю, где на каждом углу щепки, это выглядело изыском.
Правда, стоило гостям протянуть к зубочисткам руки, как Андрюха быстро поменял их на спички, после чего, собственно, весь аристократизм сервировки сошёл на нет.
Но неугомонную душу Молотько надолго приторочить к киоску не удалось. Клады не предлагались, а авантюризма хотелось по-прежнему. Какое-то время он носился по Хутору и окрестностям с иконой, которую сам определил как бесценную. Никто у него иконы не купил, потому, что такого добра в каждом красном куту по три-четыре штуки висело.
И тогда он не придумал ничего лучшего, чем позариться на бензопилу имени братьев Романовых. Тем более, что пила только что опять перекочевала из ментовки в Райтоп, а сами братья об этом ещё не знали.
И вот тут случилось собственно то, о чём я и собирался рассказать.
Тёмной летней ночкой Андрюха перенёс пилу через рельсы возле вокзала с целью спрятать её на время в киоске. Но, на беду, мимо киоска проехал мотоцикл с ментами и Андрюхе пришлось менять маршрут. Человек, идущий ночью с бензопилой у любого вызывает подозрение. Естественно, и у ментов что-то ёкнуло. Да и отчего ж не ёкнуть, если пилу они сразу признали.
Но велико оказалось их многолетнее очарование братьями Романовыми. Ментам и в голову не могло придти, что кто-то осмелится посягнуть на Райтоповскую святыню, которой неугомонные братцы верно поклонялись уже столько лет.
Из-за этого на мотоцикле возникло временное замешательство, позволившее Андрюхе дотащить пилу до почты. Когда же менты приняли ценное правоохранительное решение «Какая, хрен, разница, кто её тырит!», то Андрюха уже миновал почту и протягивал добычу через забор на территорию школы. Бросив мотоцикл, менты кинулись за ворюгой.
Молотько рассчитывал пробежать футбольное поле и спрятаться в школьном саду. Менты рассчитывали его догнать до того момента, когда он спрячется. Андрюха был худой и стремительный. Менты были толстыми и неповоротливыми. Андрюха был молодой, прыткий и юркий, а менты — потрёпанные жизнью, измождённые самогоном и изнурённые взятками.
Казалось бы, всё было на стороне Андрюхи, если бы не одно в прямом смысле отягчающее обстоятельство: у него в руках была пила, а у ментов — по солёному огурцу в кобурах и больше ничего. Сами они потом попытались сказать, что на их стороне была еще и правда, но уж в это на Хуторе, ясное дело, никто не поверил.
Бежать Андрюхе пришлось, обеими руками прижимая к животу пилу, а голову вывернув назад, чтоб контролировать преследователей. Это его и подвело.
В конце футбольного поля была здоровенная выгребная яма, куда стекало всё, что накопили школьные туалеты от первого до десятого класса, не считая директора, завуча, завхоза и всех учителей.
Тунгусский метеорит в своё время с куда меньшим чавканьем стукнулся об Сибирь, если сравнивать его падение с падением Андрюхи в яму. Тунгусский метеорит в своё время не так безнадёжно испортил тайгу, как Андрюхино падение испортило футбольное поле, примыкавшее к яме.
Это было эпическое падение. Но тогда Андрюха даже не догадывался, что это лишь самое начало его настоящего жизненного фиаско. Я б так сказал: никогда еще социальный лифт, который даёт человеку обладание бензопилой, не приводил к такому грандиозному дауншифту!
Менты замедлили бег, а потом, как хорошо тренированные лошади, одновременно перешли на шаг. Андрюха вынырнул и застыл, смаргивая то, что текло. Пила осталась на дне. Менты подошли к яме и закрутили носами. Андрюха понял, что пора сдаваться и полез на берег.
…Редко так бывает, чтоб представитель власти догнал преступника и отказался его арестовывать. Ещё реже бывает, когда представитель власти против того, чтоб преступник шёл на сделку со следствием. И уж совсем редко случается, чтоб представитель власти убегал от преступника, идущего к представителю власти с поднятыми руками.
Но это был именно тот редкий случай. Выбравшись из ямы, Андрюха попробовал по-собачьи отряхнуться, но слетело не всё, а менты тут же отошли от него метра на три. Тогда он сам пошёл к ним. Менты пугливо попятились. Андрюха не понял и ускорил шаг.
И вот тут-то менты, как хорошо тренированные лошади, одновременно взяли с места в карьер, через полминуты скрылись за почтой, а еще секунд через десять из-за забора раздались рёв и выхлопы второпях заводимого мотора, сразу за этим — визг колёс, после чего по звуку стало понятно, что мотоцикл стремительно удаляется. Догонять его Андрюха не стал.
Вместо этого он пошёл к колонке у почты и какое-то время пытался отмыться там. Но вышедший с почты сторож пару раз перетянул его по спине костылём, попутно объяснив, что у людей и так жизнь не мёд, чтоб ещё и вот такое разводить на общественной территории.
Андрюха двинул к колодцу на углу Вокзального и Первомайской, но оттуда его прогнали бабки, торчавшие на улице со своими коровами в ожидании стада.
Брат Андрюху тоже не принял, сославшись на то, что могут заплакать дети и присоветовав Андрюхе утопиться там, откуда он пришёл. Но хуже всего повела себя мать. Понюхав сына, она неожиданно произнесла загадочное «не для того я ягодку растила» — и захлопнула дверь у него перед носом.
Совсем расстроенный, Андрюха решил вторично сдаться ментам и, если получится, помыться у них в околотке, но учёные менты, вовремя увидев его в окошко, заперли свою ментовку не только на ключ, но и на швабру.
В итоге, распугав запахом даже уток, Андрюха помылся в Стеге, а следы его перемещений по Хутору и коротких остановок, чем-то напоминающие карту не то Шёлкового, не то Млечного Пути, были заметны еще два дня спустя.
…Часам к девяти утра, когда из ментовки уже раздавались стандартные вопли директора Райтопа, а все три брата Романовых, ничему не удивляясь, привычно строчили объяснительные по поводу очередной кражи пилы, Андрюха огородами добрался до улицы имени 14 лет Октября.
Там, устроившись за сараем у Витьки Боровца, он последовательно применял на себя самые разные средства, собранные Витькой по соседям: керосин, три флакона «Шипра», дёготь, солярку, отвар чистотела, средство для опрыскивания капусты и даже мазь Вишневского.
В сарай его Боровец не пустил, но дал охапку соломы, чтоб голому человеку не сидеть на голой земле.
— Ну как? — спросил Андрюха Боровца после процедур.
— Честно говоря, я вообще не понимаю, чем от тебя сейчас несёт, — признался Витька, — но как бы это сказать….
Он неопределённо покрутил ладонью в воздухе. Конечно, если б Витька был сомелье, он бы мог сообщить что-нибудь вроде «тем не менее, изначальный тон в букете по-прежнему доминирует». Но Витька был не сомелье. Поэтому, он только крякнул и махнул рукой, бросив напоследок:
— Солому потом по огороду раскидай. Я этот год без навоза…
…И вот с того дня рейтинг Андрюхи Молотько на Хуторе резко пошёл вниз. А учитывая то, что с ним случилось, рейтинг этот оказался даже ниже мусорного.
Чёрт его знает, то ли Боровец разболтал, то ли бабки, то ли менты, но, встречаясь с Андрюхой, народ сразу начинал принюхиваться. За стол его старались не сажать, а если и звали выпить, то, в основном, на природе, и то если рядом случалась речка. Молотько обиделся.
— Ну, давайте, я с вами в баню пойду! — возмущенно предлагал он.
— С нами — не надо, — сдержанно отвечали ему.
Здороваться за руку тоже получалось редко: как-то почему-то у всех постоянно руки заняты были. То прикуривают по полчаса, то мешок с комбикормом тянут, то еще что-нибудь.
Но самое обидное состояло в том, что исподволь появилось у жителей Хутора ни на чём не основанное соображение, будто Андрюха в ту яму через два дня на третий ныряет.
— Вы чё?! Я ж один раз всего! — взывал к логике Молотько.
— А мы шо? Мы — ничего… — покладисто соглашались хуторяне, но и отношения своего не меняли.
И Андрюха уехал с Хутора. Нельзя жить, если люди с тобою вот так. Последней дубиной, прилетевшей по Андрюхиной балде, стало то, что его начал чураться единственный хуторской ассенизатор, объяснивший собственное поведение туманной фразой «Я свою работу чисто делаю». Этого Андрюха не выдержал.
Когда он ждал электричку на Буду, на перроне нарисовался один из ментов, что гнались за ним той ночью. Мент грыз семечки, а сам незаметно, чтоб не обидеть отъезжающего, принюхался.
— Уезжаешь? — спросил мент, кивая на сумку с надписью «Севску 850 лет».
— Уезжаю, — отвернулся Андрюха.
— Правильно делаешь, — одобрил мент, кивком надвинув фуражку на лоб и опять тайком втягивая воздух, — нечего тут делать. У нас уже кобели вешаются.
— Какие кобели? — не понял Андрюха.
— Да у Сильнягина вон кобель — два дня выл, а потом прыг через забор да на цепке и повесился. Зря его Колька прыгать учил, только сахар перевёл.
— И чёрт с ним! — сказал Молотько. — Ты мне вот что объясни: я ж только один раз в ту яму упал. Один!!! И то случайно.
— И одного достаточно, — холодно ответил мент. — Тем более, с ворованным имуществом. Думать надо было…
***
…Вот и вся история. Братья Романовы иногда втроём приходят к выгребной яме. Не то, чтоб специально, а как-то ноги их сами туда выносят. Постоят, посмотрят, потом уходят со словами «Какая пила была…»
Клады теперь никто не ищет. Ванькина баба давно достроила крольчатник, начала что-то уткам мастерить. Ванька то её проверяет, то тетрадки. Сам руки бережёт. Вдруг, говорит, на баяне выучусь? На Хуторе всё ж может быть, правильно?
Артюхов помер и литературное объединение «Нерусса» распалось. Радиоузел тоже замолк. Валера оттуда уволился. А газета «Рассвет» по-прежнему печатает объявления. Кстати, недорого:
— соболезнование —155 руб.;
— соболезнование от имени коллектива — 260 руб.
— поздравление – 30 руб. за строчку, в худ. рамочке, цветочек или фото — 50 руб.;
ул. Некрасова, д.7, тел.: 2-19-63
Андрюху люди вспоминают. Говорят, он где-то под Винницей устроился. И, вроде, года три назад на Хутор к матери приезжал. Я сам не видел.
PHIL SUZEMKA
Phil Suzemka:
…Андрюха Молотько всю жизнь мечтал клад найти. Пацаны уже подкалывали:
— Поройся у Авдеевны за банькой. Она, выдра старая, специально там грядки разбивает, шоб не догадались.
— Чепик говорил, башню водонапорную ставили, где купец жил. Не мог же он ничего там не сховать? Порыться б…
— Мне дед казал, поляки, як с Москвы отступали, на дороге в Погощь кремлёвские грóши прикопали.
— Немцы в Сенчурах три дня золото на кладбище зарывали…
В общем, жизнь Молотько спокойной не была. То Авдеевна лупила Андрюху его же лопатой за порушенные грядки, то в сельсовет вызывали, потому что водонапорная башня после его промыслов вдруг стала похожа на пизанскую.
То жители Старой Погощи бегали за ним потому, что он расковырял асфальт, который они тут со времен поляков ждали. То сенчуровские мужики гоняли его от своих покойников по всему лесу от Горожанки до Ямного. Короче, не позавидуешь.
…А Хутор жил своей жизнью. На станции орали бабы-диспетчеры и маневровые тепловозы тут же начинали двигаться туда-сюда, хотя ни один нормальный человек был не в состоянии понять, что конкретно эти бабы кричат. «Гав-гав-гав!» — и всё вдруг поехало.
Ванька Ященков каждый божий день курил у забора, внимательно глядя, как его баба сколачивает клетки для кроликов и иногда расстраиваясь:
— Куда ж ты лупишь?! Гвоздь же с той стороны вылезет и кролик наколется!
— Дак сам сколоти!
— Я по пальцу попаду, а мне еще тетрадки проверять! Давай-давай, не глуми!
Колька Сильнягин от нечего делать учил своего кобеля прыгать через забор. Кобель, обожравшись сахару, доставшегося ему за предыдущие прыжки, больше прыгать не хотел и только вяло дрыгал одной ногой, отвернувшись от забора.
Три брата Романовых, смысл жизни которых состоял в том, чтобы украсть в Райтопе бензопилу, дробно стучали каблуками по направлению к ментовке давать показания по поводу очередной неудавшейся кражи.
Директор Райтопа в сердцах уже сказал, что лучше ему хранить бензопилу в ментовке, где она и так вечно простаивает как вещественное доказательство отсутствия у братьев Романовых деловой сметки и элементарных воровских навыков. Сами братья Романовы каждую неудачу объясняли ментам врожденной честностью.
В общем, жизнь шла, как ей и положено.
В кафе «Нерусса» с утра до ночи заседало литературное объединение «Нерусса». И никто не знал, то ли они назвали себя «Неруссой» в честь речки Нерусса, то ли в честь кафе, из которого поэты почти не вылезали.
Наиболее одиозные, сильно выпив, говорили, что объединение названо Неруссой с тайным диссидентским умыслом — показать властям, что в своём забубённом творчестве настоящий хуторской поэт ориентируется не только на рекомендованных Есенина и Асадова, но также на Поля Элюара с Арагоном, художников совсем нерусских.
Но, я думаю, вряд ли это правда. С перепою чего не скажешь. Во всяком случае, поэт Артюхов, который это объединение объединял, признавался, что сначала имели в виду речку, а получилось, что — кафе.
Поэты, как и положено, читали друг другу стихи, после чего друг другу же и наливали.
Мы уйдём и сменят нас другие.
Девушки останутся всё те же.
Мы не скажем, что они плохие,
Просто лепестки уже не свежи…
— Про любовь! — догадывались остальные мастера культуры, ориентируясь в основном на полисемичные «лепестки».
Время от времени к поэтам подходили тётки, о чем-то шушукались и несли водку. Тётки знали: если налить, объединение за пять минут могло сочинить поздравление, которое потом печатала газета «Рассвет»:
Пусть в день, когда родился ты,
Такой торжественно-желанный,
Сбываются всегда мечты;
Как снег, негаданно-нежданно
Нежданно-негаданный снег — вот откуда это у нас? Всё-таки не в Африке живём, а снег вечно и нежданный, и негаданный. Но это одного меня удивляет, а газета «Рассвет» к снегу всегда относилась пофигистски.
Артюхов в те годы сам работал в газете и на местном радио. В эфире он появлялся неожиданней, чем снег в его же стихах. Посреди безмятежной московской передачи о творчестве, допустим, Чайковского с треском и грохотом времён радиста-полярника Кренкеля включался хуторской радиоузел, имевший на выбор только два месседжа: «Прослухайте объявление» или «Прослухайте зарисовочку».
После вводного шипения, кашля и невнятных обрывков типа «да иде ж оно, йоп…» радио голосом Артюхова ласково каркало:
— Зарисоука «Там, иде пробегають поезда».
За зарисовки сельсовет платил отдельно, так что Артюхов старался:
— И я гляжу на этих рельсов и шпалов, на этих желтых тужурочков с гайками, и у памяти возникають те слова, шо однажды высечены металлом по камню…
— Валер! А что такое «металлом по камню»? — спросил я.
— Металлом, видимо, — зубилом, — предположил Валера, тщательно регулируя громкость Артюховского завывания. На радиоузле Валера отвечал именно за громкость.
— А чё он так воет?
— Это у его тембыр такой. Его за тембыр и взяли. Начальству нравится. Вроде, как подрагивает. У его всегда так: пьёт человек, шея трясётся, получается тембыр. Людям приятно.
За объявления шёл оклад, а Артюхов считал, что русский поэт не для того придуман, чтоб редактировать объявления. Поэтому и читал их ровно в том виде, в котором они подавались из милиции и колхозов:
«Учёра… на разъезде четыреста восимисит пятый килóметыр… найден… неопознатый… труп… коровы. Особые приметы: корова разного цвета. Просьба притти, хто знает».
И дальше опять Чайковский из Москвы. А Хутор вычислял, у кого это тут пропала корова разного цвета.
Однажды Артюхов исчез на целую неделю и никаких передач по этой причине не было.
Валера тихо пил у регулятора громкости, коровы по рельсам не шлялись, литературное объединение «Нерусса» копало картохи у себя на огородах. А по Хутору бегал совсем тогда ещё юный Андрюха Молотько и у всех спрашивал: «Артюхова не видели?»
Андрюхе было пятнадцать лет, он решил убежать в Грузию, где, как ему сказали, есть море и вообще хорошо. Доехал он только до Рыльска. Там его поймали, чтоб вернуть родителям.
Андрюхин батька незамедлительно дал сыну по голове, припомнив, что пришлось платить за объявление о побеге, прочтённое по радио Артюховым. Андрюха потребовал текст. Первая же фраза привела его в бешенство — «Пропал подросток!»
— И он это прочёл?! — не поверил Андрюха.
— Слава богу, прочёл, — сказала мать, тайком от отца суя сыну вареник с черникой.
— Убью суку! — пообещал беглец. — Нашёл подростка, гадюка!
И сжав вареник, подобно разгневанной каракатице, выпустил из него чёрный сок.
Целую неделю Молотько гонялся за обнаглевшим Артюховым, на весь район обозвавшим его в эфире подростком. Поэт всё это время ни жив ни мёртв отсиживался в Теребушке у кума в погребе и, закусывая самогон рыжиками, молил бога, чтоб кто-нибудь переключил внимание юного негодяя с убийства обратно на поиск кладов.
Менты переданное через кума заявление не приняли, сказав, что раз убийства еще не было, то и не хрен их беспокоить. Сказали: «И так с покосами не управляемся».
В конце концов, подговорённые кумом хлопцы сообщили Андрюхе, что Наполеон покидал все бриллианты, натыренные им в Москве, в прорубь у Площанской Пустыни. И что, вроде, один из монахов, которые это видели, до сих пор жив. Андрюха, естественно, поверил.
В результате Артюхов вернулся на радио и, после случившегося с ним потрясения, выдал самое сильное объявление, которое я от него вообще когда-либо слышал:
«Учёра… с деревни Стужёнка… ушли две тёлочки… разного цвета… Особые приметы: одна побольше, другая поменьше. Хто знает — притти».
А Молотько, обнырявшись в бриллиантовом озере, схватил, несмотря на лето, воспаление лёгких и слёг в больницу, где подростком его по сто раз в день называла каждая санитарка. Монах, видевший Наполеона, куда-то делся.
Андрюха загрустил и пропустил главный клад — трактор «Сталинец», поднятый возле Чухраёв со дна Неруссы командой Женьки Шаманского. Трактор отправили в Москву и через год Шаманский приехал на восстановленном «Сталинце» в «Крокус» на выставку, после чего занялся гусенично-лыжным грузовиком и на Неруссе больше не появлялся.
Некоторое время разочарованный кладоискатель перебивался рубкой дров и разгрузкой угля на кирпичном заводе, а потом открыл киоск возле вокзала. Тогда все открывали киоск возле вокзала. К вокзалу не пройти было.
На чипсах и сникерсах Андрюха сколотил первоначальный капитал. Ему удалось подняться настолько, что, когда мы у него выпивали, на стол были выставлены даже зубочистки. В краю, где на каждом углу щепки, это выглядело изыском.
Правда, стоило гостям протянуть к зубочисткам руки, как Андрюха быстро поменял их на спички, после чего, собственно, весь аристократизм сервировки сошёл на нет.
Но неугомонную душу Молотько надолго приторочить к киоску не удалось. Клады не предлагались, а авантюризма хотелось по-прежнему. Какое-то время он носился по Хутору и окрестностям с иконой, которую сам определил как бесценную. Никто у него иконы не купил, потому, что такого добра в каждом красном куту по три-четыре штуки висело.
И тогда он не придумал ничего лучшего, чем позариться на бензопилу имени братьев Романовых. Тем более, что пила только что опять перекочевала из ментовки в Райтоп, а сами братья об этом ещё не знали.
И вот тут случилось собственно то, о чём я и собирался рассказать.
Тёмной летней ночкой Андрюха перенёс пилу через рельсы возле вокзала с целью спрятать её на время в киоске. Но, на беду, мимо киоска проехал мотоцикл с ментами и Андрюхе пришлось менять маршрут. Человек, идущий ночью с бензопилой у любого вызывает подозрение. Естественно, и у ментов что-то ёкнуло. Да и отчего ж не ёкнуть, если пилу они сразу признали.
Но велико оказалось их многолетнее очарование братьями Романовыми. Ментам и в голову не могло придти, что кто-то осмелится посягнуть на Райтоповскую святыню, которой неугомонные братцы верно поклонялись уже столько лет.
Из-за этого на мотоцикле возникло временное замешательство, позволившее Андрюхе дотащить пилу до почты. Когда же менты приняли ценное правоохранительное решение «Какая, хрен, разница, кто её тырит!», то Андрюха уже миновал почту и протягивал добычу через забор на территорию школы. Бросив мотоцикл, менты кинулись за ворюгой.
Молотько рассчитывал пробежать футбольное поле и спрятаться в школьном саду. Менты рассчитывали его догнать до того момента, когда он спрячется. Андрюха был худой и стремительный. Менты были толстыми и неповоротливыми. Андрюха был молодой, прыткий и юркий, а менты — потрёпанные жизнью, измождённые самогоном и изнурённые взятками.
Казалось бы, всё было на стороне Андрюхи, если бы не одно в прямом смысле отягчающее обстоятельство: у него в руках была пила, а у ментов — по солёному огурцу в кобурах и больше ничего. Сами они потом попытались сказать, что на их стороне была еще и правда, но уж в это на Хуторе, ясное дело, никто не поверил.
Бежать Андрюхе пришлось, обеими руками прижимая к животу пилу, а голову вывернув назад, чтоб контролировать преследователей. Это его и подвело.
В конце футбольного поля была здоровенная выгребная яма, куда стекало всё, что накопили школьные туалеты от первого до десятого класса, не считая директора, завуча, завхоза и всех учителей.
Тунгусский метеорит в своё время с куда меньшим чавканьем стукнулся об Сибирь, если сравнивать его падение с падением Андрюхи в яму. Тунгусский метеорит в своё время не так безнадёжно испортил тайгу, как Андрюхино падение испортило футбольное поле, примыкавшее к яме.
Это было эпическое падение. Но тогда Андрюха даже не догадывался, что это лишь самое начало его настоящего жизненного фиаско. Я б так сказал: никогда еще социальный лифт, который даёт человеку обладание бензопилой, не приводил к такому грандиозному дауншифту!
Менты замедлили бег, а потом, как хорошо тренированные лошади, одновременно перешли на шаг. Андрюха вынырнул и застыл, смаргивая то, что текло. Пила осталась на дне. Менты подошли к яме и закрутили носами. Андрюха понял, что пора сдаваться и полез на берег.
…Редко так бывает, чтоб представитель власти догнал преступника и отказался его арестовывать. Ещё реже бывает, когда представитель власти против того, чтоб преступник шёл на сделку со следствием. И уж совсем редко случается, чтоб представитель власти убегал от преступника, идущего к представителю власти с поднятыми руками.
Но это был именно тот редкий случай. Выбравшись из ямы, Андрюха попробовал по-собачьи отряхнуться, но слетело не всё, а менты тут же отошли от него метра на три. Тогда он сам пошёл к ним. Менты пугливо попятились. Андрюха не понял и ускорил шаг.
И вот тут-то менты, как хорошо тренированные лошади, одновременно взяли с места в карьер, через полминуты скрылись за почтой, а еще секунд через десять из-за забора раздались рёв и выхлопы второпях заводимого мотора, сразу за этим — визг колёс, после чего по звуку стало понятно, что мотоцикл стремительно удаляется. Догонять его Андрюха не стал.
Вместо этого он пошёл к колонке у почты и какое-то время пытался отмыться там. Но вышедший с почты сторож пару раз перетянул его по спине костылём, попутно объяснив, что у людей и так жизнь не мёд, чтоб ещё и вот такое разводить на общественной территории.
Андрюха двинул к колодцу на углу Вокзального и Первомайской, но оттуда его прогнали бабки, торчавшие на улице со своими коровами в ожидании стада.
Брат Андрюху тоже не принял, сославшись на то, что могут заплакать дети и присоветовав Андрюхе утопиться там, откуда он пришёл. Но хуже всего повела себя мать. Понюхав сына, она неожиданно произнесла загадочное «не для того я ягодку растила» — и захлопнула дверь у него перед носом.
Совсем расстроенный, Андрюха решил вторично сдаться ментам и, если получится, помыться у них в околотке, но учёные менты, вовремя увидев его в окошко, заперли свою ментовку не только на ключ, но и на швабру.
В итоге, распугав запахом даже уток, Андрюха помылся в Стеге, а следы его перемещений по Хутору и коротких остановок, чем-то напоминающие карту не то Шёлкового, не то Млечного Пути, были заметны еще два дня спустя.
…Часам к девяти утра, когда из ментовки уже раздавались стандартные вопли директора Райтопа, а все три брата Романовых, ничему не удивляясь, привычно строчили объяснительные по поводу очередной кражи пилы, Андрюха огородами добрался до улицы имени 14 лет Октября.
Там, устроившись за сараем у Витьки Боровца, он последовательно применял на себя самые разные средства, собранные Витькой по соседям: керосин, три флакона «Шипра», дёготь, солярку, отвар чистотела, средство для опрыскивания капусты и даже мазь Вишневского.
В сарай его Боровец не пустил, но дал охапку соломы, чтоб голому человеку не сидеть на голой земле.
— Ну как? — спросил Андрюха Боровца после процедур.
— Честно говоря, я вообще не понимаю, чем от тебя сейчас несёт, — признался Витька, — но как бы это сказать….
Он неопределённо покрутил ладонью в воздухе. Конечно, если б Витька был сомелье, он бы мог сообщить что-нибудь вроде «тем не менее, изначальный тон в букете по-прежнему доминирует». Но Витька был не сомелье. Поэтому, он только крякнул и махнул рукой, бросив напоследок:
— Солому потом по огороду раскидай. Я этот год без навоза…
…И вот с того дня рейтинг Андрюхи Молотько на Хуторе резко пошёл вниз. А учитывая то, что с ним случилось, рейтинг этот оказался даже ниже мусорного.
Чёрт его знает, то ли Боровец разболтал, то ли бабки, то ли менты, но, встречаясь с Андрюхой, народ сразу начинал принюхиваться. За стол его старались не сажать, а если и звали выпить, то, в основном, на природе, и то если рядом случалась речка. Молотько обиделся.
— Ну, давайте, я с вами в баню пойду! — возмущенно предлагал он.
— С нами — не надо, — сдержанно отвечали ему.
Здороваться за руку тоже получалось редко: как-то почему-то у всех постоянно руки заняты были. То прикуривают по полчаса, то мешок с комбикормом тянут, то еще что-нибудь.
Но самое обидное состояло в том, что исподволь появилось у жителей Хутора ни на чём не основанное соображение, будто Андрюха в ту яму через два дня на третий ныряет.
— Вы чё?! Я ж один раз всего! — взывал к логике Молотько.
— А мы шо? Мы — ничего… — покладисто соглашались хуторяне, но и отношения своего не меняли.
И Андрюха уехал с Хутора. Нельзя жить, если люди с тобою вот так. Последней дубиной, прилетевшей по Андрюхиной балде, стало то, что его начал чураться единственный хуторской ассенизатор, объяснивший собственное поведение туманной фразой «Я свою работу чисто делаю». Этого Андрюха не выдержал.
Когда он ждал электричку на Буду, на перроне нарисовался один из ментов, что гнались за ним той ночью. Мент грыз семечки, а сам незаметно, чтоб не обидеть отъезжающего, принюхался.
— Уезжаешь? — спросил мент, кивая на сумку с надписью «Севску 850 лет».
— Уезжаю, — отвернулся Андрюха.
— Правильно делаешь, — одобрил мент, кивком надвинув фуражку на лоб и опять тайком втягивая воздух, — нечего тут делать. У нас уже кобели вешаются.
— Какие кобели? — не понял Андрюха.
— Да у Сильнягина вон кобель — два дня выл, а потом прыг через забор да на цепке и повесился. Зря его Колька прыгать учил, только сахар перевёл.
— И чёрт с ним! — сказал Молотько. — Ты мне вот что объясни: я ж только один раз в ту яму упал. Один!!! И то случайно.
— И одного достаточно, — холодно ответил мент. — Тем более, с ворованным имуществом. Думать надо было…
***
…Вот и вся история. Братья Романовы иногда втроём приходят к выгребной яме. Не то, чтоб специально, а как-то ноги их сами туда выносят. Постоят, посмотрят, потом уходят со словами «Какая пила была…»
Клады теперь никто не ищет. Ванькина баба давно достроила крольчатник, начала что-то уткам мастерить. Ванька то её проверяет, то тетрадки. Сам руки бережёт. Вдруг, говорит, на баяне выучусь? На Хуторе всё ж может быть, правильно?
Артюхов помер и литературное объединение «Нерусса» распалось. Радиоузел тоже замолк. Валера оттуда уволился. А газета «Рассвет» по-прежнему печатает объявления. Кстати, недорого:
— соболезнование —155 руб.;
— соболезнование от имени коллектива — 260 руб.
— поздравление – 30 руб. за строчку, в худ. рамочке, цветочек или фото — 50 руб.;
ул. Некрасова, д.7, тел.: 2-19-63
Андрюху люди вспоминают. Говорят, он где-то под Винницей устроился. И, вроде, года три назад на Хутор к матери приезжал. Я сам не видел.