«Мудрый познаёт мир, не выходя со двора, а бестолковым приходится путешествовать…»

ВСТУПЛЕНИЕ (Вода, вода, кругом вода)

Не далее как осенью 1993 года я совершенно добровольно, находясь в здравом уме и трезвой памяти, легко и с удовольствием сделал то, что иные совершили с кислой мордой, не от хорошей жизни, намного позже — а кто-то вообще прям вчера. Сделал я следующее: ушел из политической новостной журналистики в беспечный глянец. Жалко, что в отличие от коллеги Панюшкина, изысканного автора, я простодушно не додумался по этому поводу обратиться к народу своему через газету и повеселить публику.
Ушел я не оттого, что стало нельзя про что-то писать, наоборот, был как раз «разгул демократии» — просто я подумал: вот он, тупик! Дальше ехать некуда. Министры, миллиарды, заговоры в Кремле, — про все стало можно писать. Что люди тогда и кинулись делать.

Президент с вице-президентом разругались вплоть до танковой стрельбы, это была экзотическая форма дуэли… Но это было еще не все. Еще же было якобы 14 чемоданов компромата на отца нации, этого до пенсии должно хватить, — читай себе и перечитывай. А я не люблю, когда вся жизнь расписана наперед, когда остается одна только рутина, — и потому, ухватившись за первую же возможность, бросил унылую газетную службу и принялся летать по разным экзотическим местам планеты. Вот как сейчас Гена Иозефавичус.
Как сейчас помню: мы с фотографом Васей по долгу службы вынуждены были вылететь в Австралию, по делу срочно.

В те далекие времена не было такой свободы передвижения, как сейчас, взял да полетел куда вздумал, прямым рейсом из второго Шереметьева — не-е-т! Шалишь! Мы летели на перекладных, долго, мучительно и путано. Сперва мы добрались до Парижа… Тишина и безмятежность которого были просто оглушительными, после московской танковой стрельбы. Как чисто и тепло, и сухо и светло было там после московской мрачной и слякотной осени! Увы, никогда больше не побывать нам в Париже 93-го года, не вернуть того накала страстей — типа увидеть его и умереть, он теперь просто милый европейский городок, не более…
Долго ли, коротко ли или как там — но наконец после всех пересадок в Малайзии, Гонконге и еще какой-то далекой экзотике, после душных самолетных пьянок, когда впадаешь в тяжелое забытье среди заунывного моторного гудения, после паники в одном из аэропортов, когда мы заблудились в лабиринте чужих терминалов (мы-то прежде думали, что Шереметьево-2 — это что-то большое, солидное и масштабное) и орали друг на друга, типа «ты, пьяный козел, потерял паспорта, убью нах!» — документы нашлись в мусорном баке, куда мы их запихнули в ворохе мятых русских газет, взятых в путь), а мы скоро оказались в чудной весенней безмятежной Аделаиде, против которой даже провинциальный Париж смотрелся психическим малохольным мегаполисом. Знаете ли вы австралийскую весну? О, вы не знаете украинской ночи, это уж до кучи. В ноябре она еще такая робкая, несмелая, девственная, она еще боится расстаться с зимней фригидностью южного полушария, она бьет наповал этим несовпадением фаз с нами, северянами… Ноябрьские конопатые свежие девушки, праправнучки английских каторжников и дармовых (в пересчете на теперешние деньги) ирландских проституток, обнажают белую кожу и т.д. и т.п., ну понятно.

Еще понятней с работой, которую мы делали — торчали целыми днями на треке Formula 1, выпивая с солидными болельщиками в крытых ложах (200 метров со стеклянной стеной, санузлами и тесными спальнями, приблизительно такие ложи-апартаменты у нас абонируют любители футбола), гоняясь за гонщиками и пытаясь их разговорить и заснять. Как сейчас помню, Шумахер был тогда подающим надежды юношей и разговаривал со мной, седым иностранным репортером, весьма почтительно.

Опустим тут и небольшую драму, в ходе которой 12-летняя дочка нашего квартирного хозяина (отели же были все заселены давно так, что люди спали на раскладушках под стойкой reception, и в гладильных каморках, и нам осталось только прибегнуть к услугам квартирного бюро, как некогда бывало в Сочи) строила Васе глазки и периодически краснела, что не оставляло мне, обойденному вниманием нимфетки, ничего другого, так тупо и лицемерно взывать к моральным ценностям и козлить товарища…

Короче. В конце-концов, вся эта рутина подошла к концу и настал момент отлета в Москву через Сидней. В котором мы — вот тут начинается собственно история — решили торжественно отметить расставание с прекрасным континентом. Приблизительно по схеме «чемодан — вокзал — Баку», где последние два слова были заменены соответственно на аэропорт и Москву. И вот мы с вышеупомянутыми чемоданами стоим на обочине, ловим, значит, такси… Останавливается Тойота, оттуда выскакивает черный австралоиндус или как у них там называют местную черноту, — и начинает суетливо запихивать наш багаж в, куда ж еще, багажник. Я дернулся было его остановить и прогнать, вали дальше, дождемся нормального парня… Белого то есть. Эти секунды были полны значения и важности, как потом оказалось. Сейчас можно покопаться в них не спеша…

Был бы я идейным расистом, я б вам в этом честно признался, поскольку ничего плохого в расизме, откровенно говоря, не вижу. Там было другое: парень показался мне каким-то бестолковым, что ли. Суетится, глазки бегают… Тут бы и прогнать его, подчинившись первому импульсу, — но вслед пришли и иные, второй и третий. А именно: немало я видел придурков, которые выглядели очень прилично; а еще, вы будете смеяться, цвет кожи на меня подействовал — пусть и эта, пардон, обезьяна заработает, тоже ведь человек.
Сначала все шло хорошо. Мы на этом такси притормозили у самого берега океана и затарились в магазинчике виски и пивом, а еще в рыбной лавке взяли жареных на гриле тигровых креветок, вареных каракатиц, копченых медуз и прочей удивительной для тогдашних москвичей закуски… После чего устроились на пляже, разложив провиант на расстеленных страницах какой-то там «Сиднейской правды», и душевно, с чувством, с осознанием важности и редкости момента — начали торжественный пикник.
Ну а как выпил на пляже, так русскому человеку одна дорога — в воду. По сути, когда выход только один, это одна из версий безысходности. Я вошел в ноябрьский весенний океан, который имел вполне летнюю черноморскую температуру, и поплыл. Возможно, это было первое в моей жизни купание в океане…

Стоял полнейший штиль, все кругом было так безмятежно и легко, накатила легкая лирическая грусть от предстоящего — может быть и навсегда, да скорей всего так оно и было, и есть — прощания с изысканным далеким континентом. Я беспечно отплывал все дальше и дальше от берега, который, казалось бы, куда ж денется. Морская вода всегда кажется такой мягкой, прекрасной, трогательной в тот день, когда ты уже одной ногой в летящем на север самолете… Ее хочется запомнить надолго, как-то ею впрок насладиться, чем я и занимался, разгребая перед собой воду и сдержанно икая от неловко заглоченной порции простецкого Red Label’а. Я все-таки был несколько пьян, и в этом забытьи не сразу вспомнил про то, что времени в обрез. В какой-то момент я таки развернулся — и с удивлением отметил, что берег уж как-то слишком далеко. Казалось, отплыви я еще чуть, и он скроется из глаз, пропадет из виду, — вот было бы чудное развлечение! Я, значит, развернулся и поплыл обратно. Я плыл, плыл… Страшно не было, ну, то есть почти не было. До тех пор пока я по прошествии 10 или 20 минут не осознал, что берег не только не приближается, но даже вроде и отдаляется. Я прибавил ходу, — это не помогло. Некая сила оттаскивала меня в открытый океан, медленно, но весьма настойчиво. Похоже, это был натуральный океанский отлив. Солнце стояло еще высоко, но я уже представлял себе ночь, темноту, среди которой я болтаюсь, выбиваясь из сил. Которых в общем и так немного было у неспортивного пьющего пловца-любителя…

Я решил выложиться и принялся грести так, что в глазах потемнело, я глотал соленую воду не обращая на нее внимания, есть проблемы поважней… Стало ясно, что шансы мои в лучшем случае 50 на 50. Надо ж быть таким идиотом, чтоб утонуть у Австралийского побережья! Лучше б я ушел в бедную газету и от нее поехал в командировку в Урюпинск, плацкартом… Мудрый познаёт мир не выходя со двора, а бестолковым приходится путешествовать, — цитировал я кого-то из великих китайцев, сожалея, что уж не будет шанса сделаться мудрым. Прощай, родина, типа…

Но вдруг берег как будто приблизился, и не на чуть, а всерьез! Стало немного веселей, я понял, что у меня контрольный пакет — 51:49, я уже так оценивал свои шансы. Короче, через непонятно сколько минут я вышел, точней выполз, вылез на карачках на берег, дыша быстро и хрипло, как полудохлая лошадь, и рухнул на песок. Было странно, что все кончилось. Причем так.
Вася был разочарован:
— А я уж думал, меня тут оставят, чтоб я ухаживал за твоей могилкой, а редакция будет это все оплачивать…
— Не дождесся, гад. Поднеси пивка лучше.
— Чего? — переспросил он, поскольку говорил я довольно тихо. У меня не было сил повторить, но он уж и сам догадался. Это было несложно.
Вася погрузил меня в машину, как инвалида, и я приходил в себя по пути. Странно было после предсмертного болтания в соленой безжизненной воде оказаться в сухом чистеньком буржуазном необоссанном аэропорту… Я вылез из машины и шатаясь пошел к раздвижным дверям. Вася остался достать багаж.
— Fuck you! — заорал Вася за моей спиной через минуту. Он выяснял отношения с шофером, который, как вы помните, сразу мне не понравился. Мне пришлось вернуться. Проблема была плевая: не открывался багажник. Я потребовал монтировку. И конечно ее не получил. Шофер рассказал нам, что его автобаза в 5 минутах езды, там у них полно отмычек для таких случаев. Он обещал обернуться мухой. Короче, Васю я отправил с ним, а сам пошел на регистрацию. Когда она через 40 минут закончилась, Вася и его новый черный друг подбежали ко мне с выпученными глазами. Они тащили 2 чемодана, один из которых был мой, и 1 здоровенную сумку с аппаратурой. Все это было кинуто на весы — и тут же сброшено с них:
— Рейс закрыт! Все кончено! Вот этот, который зарегистрировался, пусть летит. А вы соответственно через два дня только.
Вася выглядел в тот момент ужасно. Наверно, такие лица были у Ромео с Джульеттой, когда они расставались навеки. Я решил, что его надо взбодрить, и открыл ему глаза на правду:
— Ты что, Вася, с ума сошел? Мудила! Это же счастье! Два дня за казенный счет болтаться по Сиднею! Не отпускай этого нашего придурка, пусть он за мучения бесплатно везет обратно тебя в город. Поселись в каком-нибудь отельчике с видом на океан… Хотя нет, ну его нах, этот океан! Помнишь, мы с тобой ходили на экскурсию в King’s Cross (район публичных домов, обустроенный во времена вьетнамской войны, туда американские бойцы ездили на отдых. — прим. ред.)? Там и поселись. Славно проведешь время…
Вася изменился в лице. Было забавно наблюдать, как отчаяние и ужас на его лице сменяются ровной скукой, после — сдержанным робким счастьем, а там и буйной радостью. Вася, конечно, увидел мысленным взором нас, простых людей, которые по черной жидкой грязи в ранней осенней темноте идут, матерясь, от фонаря до фонаря…
Мы обнялись с Васей как братья. Более того: я оставил ему последние 200 долларов. В те времена в Сиднее на них можно было славно погулять.
В самолете я добавил, я с искренним удовольствием пил за свое счастливое вызволение из морской пучины. И думал о том, что кое-что в жизни предопределено, но все ж не с буквальной точностью. Вот было суждено случиться так, чтоб мы прилетели в Австралию вдвоем, а обратно в назначенный день улетел только один из нас. Так, видно, было записано в книге Судеб. А второй из нас, записано, должен непременно сгинуть — навеки ли в морской пучине, на пару ли дней в веселых борделях на набережной — не суть важно, это детали. Это не принципиально. Главное — отчитаться о выполнении предначертанного… Вода, вода, кругом вода.