Мучительно больно или куда же податься с такими либидами…
14 июля, 2021 5:01 пп
Лена Пчёлкина
Лена Пчелкина, пчела и ко:
Как-то нас позвали на пятидесятилетие. Я лично считаю, что есть только три настоящих повода сказать хорошие слова: похороны, проводы на пенсию и полувековой юбилей. Кому придет в голову говорить искренне при получении школьного аттестата? По статистике олигархами становятся только троечники. А умиляться над этими тройками как-то не комильфо. Ни один человек, прочитавший Анну Каренину, а это, согласитесь интеллигентный человек, и добрый, можно сказать толстовец, не будет словословить на свадьбе. С начала эпохи Фрейда, можно прослыть старомодным, рассыпаясь в пожеланиях на рождение детей, зная как тебе придется горбатиться на 150 евро в час, за то, что эти самые дети будут говорить о тебе же на кушетке психолога.
Пенсия — вот легко и приятно. Во-первых, твои коллеги наконец избавляются от твоего общества навсегда, несильно потратившись, скинувшись на, например, самовар или бронзовую экспозицию красноармейца на коне. А во-вторых, ты освобождаешь место другим ждущим своего часа.
Про последний путь даже лень писать — тут вообще всем приятно, что они не в главной роли.
А вот юбилей, да еще полвека — это отдельная тема. Это тот рубеж, когда женщины уже не смотрят с такой заинтересованностью, а мужчины уже не видят в тебе былого конкурента, опираясь на собственный опыт. То есть низы не хотят, а верхи не могут. Таким образом складывается революционная ситуация искренности и доброжелательности.
Но в этот раз все случилось ровно наоборот. Во главе стола сидел ничей родственник, непонятно как образовавшийся, и строго провожал взглядом, каждый налитый бокал и каждую зажженную сигарету. Вида он был проверенного ежовца и каждый тост он сопровождал привычным взглядом, которым обычно аккомпанировал последнему слову перед зачитыванием расстрельного приговора. Видимо под столом он стряхивал с рук кровь разных недобитков. Надо сказать, что под напором такой требовательности поток приветствий и добрых слов как-то иссяк, так не начавшись. Наконец, слово взял он, и минут пятнадцать мучил всех присутствующих, пересказывая и закольцовывая фразу про «жизнь надо прожить так…». из сказаного выходило, что все присутствующие живут совсем не так, как бы хотелось ему и автору бессмертных строк. Он создал такую ситуацию при которой следующий тост мог быть только за сталина. Кстати, все очень притихли, видимо генетический страх у нас в крови. Я ему была наиболее неприятна, поэтому свои гневные филиппики он обращал прямо ко мне, играя как бы на одного зрителя. Спас меня виски, за время его речи можно было хорошо подготовиться к гневной отповеди.
— Вижу, женщина, вы со мной не согласны, — закончил он. — Интересно в каких пунктах.
Поднимаясь, я прикидывала, захватил ли он с собой трофейный наган. И в этом момент в зал (а их там было несколько) зашел молодой человек.
— Дедушка, — завопил он, — ты ошибся залом — мы в соседнем.
Выяснилось, что дед, у которого, наконец нашелся родственник, ошибся залом, и решил, что его знакомые так изменились от пьянства, курения и безобразий. Даже спасибо не сказал и покинул, чеканя шаг этот Вавилон.
Я не поленилась через час заглянуть в соседний зал. Я зашла на словах»… чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы». Стало их жалко. Но как притихли наши.
«Как закалялась сталь» — произведение безусловно значимое. Оно написано потомственным чернорабочим о потомственных чернорабочих и для потомственных чернорабочих. Ни до ни после в русской/советской литературе не было такого единения писателя, героев и читателей. Можно сказать – это некоторая масонская ложа, в которой вместо мастерка, передника и перчаток основными ритуальными принадлежностями стали наган и смутные мысли о последнем бое в голове. Павка, как его создатель, настоящий кухаркин сын, то есть сын именно кухарки, а не какой-то эфемерной дурной неграмотной бабы. Он сын именно той, коей предсказано управлять государством. Свою бурную классовую борьбу он начал, насыпав священнику махры в тесто, за что был изгнан из учебного заведения и отправлен в люди. К слову будет сказано, меня за курение в школе (и владение сигаретами и спичками) много раз исключали из комсомола, но ни разу не приписывали моим слабостям марксистко-ленинского классового подхода. Собственно именно в людях наш Павка (читай его автор) сформулировал свою мечту. И отсюда начинается некая рождественская линия нашего романа. Линия исполнения желаний. Ему поручили мыть хрустальные бокалы в привокзальном буфете города Шепетовка. Наш герой был более чем последователен. И он выиграл, добился своего — в привокзальном буфете города Шепетовка больше нет хрустальных бокалов (прошло уже 100 лет). И я ставлю на то, что никогда не будет. Именно в этом уникальность романа- в исполнении мечты, причем исполнении практически молниеносном и на века. Известие, что скинули царя Павка воспринял с воодушевлением. Чем Николай II был виноват именно перед ним — совершенно неясно — вероятно именно император шепнул ему про то, как портить тесто махрой.
Далее, спасая такого же голодранца как он, по доносу Павка попадает к петлюровцам. Ему хватило гражданского мужества не обосраться или обосраться, но не до конца. Островский пишет, что Павке не был знаком страх обывателя, защищающего свой скарб (у него ничего не было), но обычный человеческий страх захватил его ледяной рукой, особенно когда он услышал от своего конвоира: «Чего его таскать, пане хорунжий? Пулю в спину, и кончено». Павке стало страшно. Однако Павке удается спастись, и он прячется у знакомой девушки Тони, в которую влюблен. К сожалению, она интеллигентка из «класса богатых»: дочь лесничего. Окончательно он разочаровывается в Тоне, когда на комсомольское собрание она приходит выряженной и расфранченной. То ли она посетила перед этим эпохальным событием Третьяковский проезд, то ли достала что-то из сундука. Но такой оскорбительный индивидуализм притупил Павлушино либидо. А куда же податься с таким обидами? Только в ЧК — там все такие же прекрасные ребята, оскорбленные чужой опрятностью. Страшно даже предположить, что бы случилось с миром, если бы эти господа узнали что-нибудь об эпиляции, ботоксе и силиконе. Социальная справедливость могла бы смести все на своем пути, включая Австралию и острова Зеленого Мыса. Вероятно, когда Павка прятался у Тони весь в говне и соплях, ему не было дела до ее гардероба. А, когда он понял, что опасность миновала всерьез разобиделся.
Женщина номер два — Рита- как-то нехитро вернула утерянное в вихрях яростных атак либидо, но Павка так перепугался нахлынувших чувств, что свалил с очередной комсомольской стройки, прикинувшись хворым. (На самом деле, он действительно был серьезно болен — просто его не правильно обследовали и диагностировали). Пашка справедливо считал, что делать ЭТО — не по-марксистки, не по-комсомольски и не по-товарищески. Это отрицание очевидного, даже при социальном требовании делать новых комсомольцев и марксистов, он донес до конца своей нехитрой и унылой жизни, видимо ему не было ни стыдно, ни больно. Борьба за освобождение человечества непонятно от чего, казалась важнее вздохов на скамейке. И умирая на узкой коеечке, вместе со своим автором. Он вспоминал махру, попово испорченное тесто, хрустальные, разбитые в пыль бокалы, построенную узкоколейку. Славные были денечки, отлично погуляли.
Лена Пчёлкина
Лена Пчелкина, пчела и ко:
Как-то нас позвали на пятидесятилетие. Я лично считаю, что есть только три настоящих повода сказать хорошие слова: похороны, проводы на пенсию и полувековой юбилей. Кому придет в голову говорить искренне при получении школьного аттестата? По статистике олигархами становятся только троечники. А умиляться над этими тройками как-то не комильфо. Ни один человек, прочитавший Анну Каренину, а это, согласитесь интеллигентный человек, и добрый, можно сказать толстовец, не будет словословить на свадьбе. С начала эпохи Фрейда, можно прослыть старомодным, рассыпаясь в пожеланиях на рождение детей, зная как тебе придется горбатиться на 150 евро в час, за то, что эти самые дети будут говорить о тебе же на кушетке психолога.
Пенсия — вот легко и приятно. Во-первых, твои коллеги наконец избавляются от твоего общества навсегда, несильно потратившись, скинувшись на, например, самовар или бронзовую экспозицию красноармейца на коне. А во-вторых, ты освобождаешь место другим ждущим своего часа.
Про последний путь даже лень писать — тут вообще всем приятно, что они не в главной роли.
А вот юбилей, да еще полвека — это отдельная тема. Это тот рубеж, когда женщины уже не смотрят с такой заинтересованностью, а мужчины уже не видят в тебе былого конкурента, опираясь на собственный опыт. То есть низы не хотят, а верхи не могут. Таким образом складывается революционная ситуация искренности и доброжелательности.
Но в этот раз все случилось ровно наоборот. Во главе стола сидел ничей родственник, непонятно как образовавшийся, и строго провожал взглядом, каждый налитый бокал и каждую зажженную сигарету. Вида он был проверенного ежовца и каждый тост он сопровождал привычным взглядом, которым обычно аккомпанировал последнему слову перед зачитыванием расстрельного приговора. Видимо под столом он стряхивал с рук кровь разных недобитков. Надо сказать, что под напором такой требовательности поток приветствий и добрых слов как-то иссяк, так не начавшись. Наконец, слово взял он, и минут пятнадцать мучил всех присутствующих, пересказывая и закольцовывая фразу про «жизнь надо прожить так…». из сказаного выходило, что все присутствующие живут совсем не так, как бы хотелось ему и автору бессмертных строк. Он создал такую ситуацию при которой следующий тост мог быть только за сталина. Кстати, все очень притихли, видимо генетический страх у нас в крови. Я ему была наиболее неприятна, поэтому свои гневные филиппики он обращал прямо ко мне, играя как бы на одного зрителя. Спас меня виски, за время его речи можно было хорошо подготовиться к гневной отповеди.
— Вижу, женщина, вы со мной не согласны, — закончил он. — Интересно в каких пунктах.
Поднимаясь, я прикидывала, захватил ли он с собой трофейный наган. И в этом момент в зал (а их там было несколько) зашел молодой человек.
— Дедушка, — завопил он, — ты ошибся залом — мы в соседнем.
Выяснилось, что дед, у которого, наконец нашелся родственник, ошибся залом, и решил, что его знакомые так изменились от пьянства, курения и безобразий. Даже спасибо не сказал и покинул, чеканя шаг этот Вавилон.
Я не поленилась через час заглянуть в соседний зал. Я зашла на словах»… чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы». Стало их жалко. Но как притихли наши.
«Как закалялась сталь» — произведение безусловно значимое. Оно написано потомственным чернорабочим о потомственных чернорабочих и для потомственных чернорабочих. Ни до ни после в русской/советской литературе не было такого единения писателя, героев и читателей. Можно сказать – это некоторая масонская ложа, в которой вместо мастерка, передника и перчаток основными ритуальными принадлежностями стали наган и смутные мысли о последнем бое в голове. Павка, как его создатель, настоящий кухаркин сын, то есть сын именно кухарки, а не какой-то эфемерной дурной неграмотной бабы. Он сын именно той, коей предсказано управлять государством. Свою бурную классовую борьбу он начал, насыпав священнику махры в тесто, за что был изгнан из учебного заведения и отправлен в люди. К слову будет сказано, меня за курение в школе (и владение сигаретами и спичками) много раз исключали из комсомола, но ни разу не приписывали моим слабостям марксистко-ленинского классового подхода. Собственно именно в людях наш Павка (читай его автор) сформулировал свою мечту. И отсюда начинается некая рождественская линия нашего романа. Линия исполнения желаний. Ему поручили мыть хрустальные бокалы в привокзальном буфете города Шепетовка. Наш герой был более чем последователен. И он выиграл, добился своего — в привокзальном буфете города Шепетовка больше нет хрустальных бокалов (прошло уже 100 лет). И я ставлю на то, что никогда не будет. Именно в этом уникальность романа- в исполнении мечты, причем исполнении практически молниеносном и на века. Известие, что скинули царя Павка воспринял с воодушевлением. Чем Николай II был виноват именно перед ним — совершенно неясно — вероятно именно император шепнул ему про то, как портить тесто махрой.
Далее, спасая такого же голодранца как он, по доносу Павка попадает к петлюровцам. Ему хватило гражданского мужества не обосраться или обосраться, но не до конца. Островский пишет, что Павке не был знаком страх обывателя, защищающего свой скарб (у него ничего не было), но обычный человеческий страх захватил его ледяной рукой, особенно когда он услышал от своего конвоира: «Чего его таскать, пане хорунжий? Пулю в спину, и кончено». Павке стало страшно. Однако Павке удается спастись, и он прячется у знакомой девушки Тони, в которую влюблен. К сожалению, она интеллигентка из «класса богатых»: дочь лесничего. Окончательно он разочаровывается в Тоне, когда на комсомольское собрание она приходит выряженной и расфранченной. То ли она посетила перед этим эпохальным событием Третьяковский проезд, то ли достала что-то из сундука. Но такой оскорбительный индивидуализм притупил Павлушино либидо. А куда же податься с таким обидами? Только в ЧК — там все такие же прекрасные ребята, оскорбленные чужой опрятностью. Страшно даже предположить, что бы случилось с миром, если бы эти господа узнали что-нибудь об эпиляции, ботоксе и силиконе. Социальная справедливость могла бы смести все на своем пути, включая Австралию и острова Зеленого Мыса. Вероятно, когда Павка прятался у Тони весь в говне и соплях, ему не было дела до ее гардероба. А, когда он понял, что опасность миновала всерьез разобиделся.
Женщина номер два — Рита- как-то нехитро вернула утерянное в вихрях яростных атак либидо, но Павка так перепугался нахлынувших чувств, что свалил с очередной комсомольской стройки, прикинувшись хворым. (На самом деле, он действительно был серьезно болен — просто его не правильно обследовали и диагностировали). Пашка справедливо считал, что делать ЭТО — не по-марксистки, не по-комсомольски и не по-товарищески. Это отрицание очевидного, даже при социальном требовании делать новых комсомольцев и марксистов, он донес до конца своей нехитрой и унылой жизни, видимо ему не было ни стыдно, ни больно. Борьба за освобождение человечества непонятно от чего, казалась важнее вздохов на скамейке. И умирая на узкой коеечке, вместе со своим автором. Он вспоминал махру, попово испорченное тесто, хрустальные, разбитые в пыль бокалы, построенную узкоколейку. Славные были денечки, отлично погуляли.