«Можно увидеть в гробу всех, кого только захочешь…»
21 февраля, 2021 9:53 дп
Tanya Loskutova
Tanya Loskutova:
В последнее время я так много сплю, что где-то там, откуда приходят сны, хороших снов для меня уже не осталось.
А снятся только страшные страхи: то я боюсь во сне умереть ни с того, ни с сего, то ещё хуже — снится, что я начинаю забывать свой двор…
Вот и решила в свои редкие просыпания рассказывать про мой двор вслух.
НАШИ ПОХОРОНЫ
Хоронили Петра Данилыча.Только не надо путать его с Петрыванычем.
Пётр Данилыч был начальник. Потому что у Ляльки, его жены, была лиса. У лисы было две головы и шесть ног.
Они свешивались с лялькиных ватных плечей во все стороны от Ляльки.
У Петрываныча не было лисы и жены тоже совсем не было. Бабушка говорила, что он водопроводчик, поэтому чинит воду.
Я его любила, потому что всегда целовала. И деда Бабая я любила и целовала, пока, конечно, не пошла в школу.
А Петрываныч и когда я в школу пошла, делал хорошие вещи.
То мой язык, примерзший к ручке двери, отдерет вместе со мной, и крови не так много, как другие отдирают…
То прятал меня под кожаный фартук, когда я не тому мальчику из рогатки в глаз попала…
Он так и говорил его отцу, когда тот пришёл меня убивать, что я хотела совсем другому.
Но в тот день во дворе умер не Петрываныч, а наоборот.
У нас было десять подъездов. И из каждого выходили люди… Даже, скорее, женщины.
Мы с Таней Гусевой ходили мимо всех парадных пешком и не бегали и не дразнились.
Все были в темных одежках, а у кого не было, то в платках.
А крохотная мама Соньки-кошатницы вообще вышла в черном фартуке от сонькиной формы…
Наконец все пошли к четвёртому подъезду ждать Петра Данилыча.
Все шли медленно и все время оглядывались.
Наблюдательная Гусева сказала:
«Они привыкли занимать сразу две очереди- одну за хлебом, а другую в кассу… Вот и боятся, что их места в автобусе кто-то без очереди займёт… И гроб пропустить тоже обидно будет».
Сперва из парадного вынесли полгроба в стоячем виде.
Я хотела поправить или хотя бы закричать. Но Гусева сказала, что это пока только крышка. И тогда я угомонилась и стала всех слушать.
А все говорили:»Смотрите, на Лельке совсем лица нет!»
А тётя Паша-спекулянтка так из-за этого расстроилась, что, говорит, хоть сейчас готова заплакать .
Но тут из черного подъезда начал выплывать гроб.
За ним шла Лялька в новом пыльнике.
Её с одной стороны держала под руку наша управдомша, а другая рука была пустая.
Тогда к ней бросилась наша соседка Альтухова .
Но Лялька на неё зашипела, что» куда это она собралась в байковом халате? Или пусть халат снимет, или место уступит, кто без халата!..»
Альтухова пошла к стене и стала говорить как будто про себя: » Раскомандовалась тут, лахудра, как будто это её хоронят!»
Мы даже забыли расстроиться, что Петр Данилыч так высоко, что не разглядеть. А подпрыгивать мы стеснялись.
Только Гусева сказала, что лучше бы Петрываныч умер или Бабай, хоть поглядеть на них было бы удобней…
Тут и я вспомнила , что у первого подъезда, где живут Петрываныч и Бабай, стоят скамейки, и, если на них встать, то можно увидеть в гробу всех, кого только
захочешь…
Потом часть двора, которая уместилась в автобус, уехала с Петром Данилычем на кладбище.
Но и другие не расходились, жалели Ляльку, говорили, что она даже поседела враз,» осунулась», что ладно бы старая, но вот так , ни за что , ни про что, взять и потерять мужа…
Альтухова сказала, что некоторые вообще без мужа живут, и ничего, не умирают…
На Альтухову зашикали и стали громко вспоминать, как Лялька своего Петю любила, как, небось, там сейчас убивается у его могилки…
А тётя Катя тогда сказала тихо: «Ладно, сколько их из нашего двора с войны не пришло,
уж молчу про это… А тут — на тебе, за просто так, за здорово живёшь «..
Тут и у Альтуховой закапало прямо на байковый живот, и все вспомнили, что в самом начале войны у неё убило родного брата…
И было так хорошо, все всех любили, жалели, плакали о Ляльке, о всех, кто уже умер, или ещё остался…
Я тоже хотела заплакать. Но кого бы я мысленно ни укладывала на место Петра Данилыча, плакать у меня не получалось… Без моих слез остался весь наш двор и даже красивый почти знакомый матрос из соседнего дома…
Я было замахнулась на отчима: он был фронтовик, и его запросто могли убить…
Но что-то в это картинке мне не понравилось , и я даже подумала, что если бы я его иногда не ненавидела, я очень даже могла бы полюбить его, как нашего
Бабая…
Тут я посмотрела на Гусеву, мою любимую подругу, и мысленно уложила её в деревянный ящик.
Потом вспомнила, что мы с ней тезки, что про нас так и говорят:» Где это наши Таньки углём изгваздались? Небось, опять из котельной не вылезали?!!»
И стали мне мерещиться в гробу поочерёдно то Танька Гусева, то я сама…
И так эта картинка мне стала обидна, что я заревела поправдашнему и повисла на шее у живой пока ещё подруги.
Тогда онемевшая от так безобразно проявившихся чувств Танька оторвала от своей шеи мои руки вместе со мной, и, отскочив метра на два, проговорила скороговоркой:»Ты что дура ненормальная из-за этой лярвы крашеной убиваться вздумала, все вон знают что она с чужими дядьками на чердаке забесплатно делает и даже денег не берет сучка продажная!»
А я и сама не знала, по кому я плачу: по Ляльке, по Гусевой, по себе… Или потому, что и мне придётся стать взрослой… И разве взрослые умеют любить так, чтобы из-за этого плакать? И разве обязательно для этого умирать?
И почему-то знала, что уж байкового халата у меня не будет сроду…
Назавтра все стало как всегда.
Которым повезло быть на кладбище, степенно отвечали менее везучим:» Ну как, как все прошло? Как положено, так и прошло… А Лялька, стерва, хоть бы одну слезинку уронила.. Гулящая, она и есть гулящая, люди знают, что говорят, зря врать не станут!…»
18.2.17.
Tanya Loskutova
Tanya Loskutova:
В последнее время я так много сплю, что где-то там, откуда приходят сны, хороших снов для меня уже не осталось.
А снятся только страшные страхи: то я боюсь во сне умереть ни с того, ни с сего, то ещё хуже — снится, что я начинаю забывать свой двор…
Вот и решила в свои редкие просыпания рассказывать про мой двор вслух.
НАШИ ПОХОРОНЫ
Хоронили Петра Данилыча.Только не надо путать его с Петрыванычем.
Пётр Данилыч был начальник. Потому что у Ляльки, его жены, была лиса. У лисы было две головы и шесть ног.
Они свешивались с лялькиных ватных плечей во все стороны от Ляльки.
У Петрываныча не было лисы и жены тоже совсем не было. Бабушка говорила, что он водопроводчик, поэтому чинит воду.
Я его любила, потому что всегда целовала. И деда Бабая я любила и целовала, пока, конечно, не пошла в школу.
А Петрываныч и когда я в школу пошла, делал хорошие вещи.
То мой язык, примерзший к ручке двери, отдерет вместе со мной, и крови не так много, как другие отдирают…
То прятал меня под кожаный фартук, когда я не тому мальчику из рогатки в глаз попала…
Он так и говорил его отцу, когда тот пришёл меня убивать, что я хотела совсем другому.
Но в тот день во дворе умер не Петрываныч, а наоборот.
У нас было десять подъездов. И из каждого выходили люди… Даже, скорее, женщины.
Мы с Таней Гусевой ходили мимо всех парадных пешком и не бегали и не дразнились.
Все были в темных одежках, а у кого не было, то в платках.
А крохотная мама Соньки-кошатницы вообще вышла в черном фартуке от сонькиной формы…
Наконец все пошли к четвёртому подъезду ждать Петра Данилыча.
Все шли медленно и все время оглядывались.
Наблюдательная Гусева сказала:
«Они привыкли занимать сразу две очереди- одну за хлебом, а другую в кассу… Вот и боятся, что их места в автобусе кто-то без очереди займёт… И гроб пропустить тоже обидно будет».
Сперва из парадного вынесли полгроба в стоячем виде.
Я хотела поправить или хотя бы закричать. Но Гусева сказала, что это пока только крышка. И тогда я угомонилась и стала всех слушать.
А все говорили:»Смотрите, на Лельке совсем лица нет!»
А тётя Паша-спекулянтка так из-за этого расстроилась, что, говорит, хоть сейчас готова заплакать .
Но тут из черного подъезда начал выплывать гроб.
За ним шла Лялька в новом пыльнике.
Её с одной стороны держала под руку наша управдомша, а другая рука была пустая.
Тогда к ней бросилась наша соседка Альтухова .
Но Лялька на неё зашипела, что» куда это она собралась в байковом халате? Или пусть халат снимет, или место уступит, кто без халата!..»
Альтухова пошла к стене и стала говорить как будто про себя: » Раскомандовалась тут, лахудра, как будто это её хоронят!»
Мы даже забыли расстроиться, что Петр Данилыч так высоко, что не разглядеть. А подпрыгивать мы стеснялись.
Только Гусева сказала, что лучше бы Петрываныч умер или Бабай, хоть поглядеть на них было бы удобней…
Тут и я вспомнила , что у первого подъезда, где живут Петрываныч и Бабай, стоят скамейки, и, если на них встать, то можно увидеть в гробу всех, кого только
захочешь…
Потом часть двора, которая уместилась в автобус, уехала с Петром Данилычем на кладбище.
Но и другие не расходились, жалели Ляльку, говорили, что она даже поседела враз,» осунулась», что ладно бы старая, но вот так , ни за что , ни про что, взять и потерять мужа…
Альтухова сказала, что некоторые вообще без мужа живут, и ничего, не умирают…
На Альтухову зашикали и стали громко вспоминать, как Лялька своего Петю любила, как, небось, там сейчас убивается у его могилки…
А тётя Катя тогда сказала тихо: «Ладно, сколько их из нашего двора с войны не пришло,
уж молчу про это… А тут — на тебе, за просто так, за здорово живёшь «..
Тут и у Альтуховой закапало прямо на байковый живот, и все вспомнили, что в самом начале войны у неё убило родного брата…
И было так хорошо, все всех любили, жалели, плакали о Ляльке, о всех, кто уже умер, или ещё остался…
Я тоже хотела заплакать. Но кого бы я мысленно ни укладывала на место Петра Данилыча, плакать у меня не получалось… Без моих слез остался весь наш двор и даже красивый почти знакомый матрос из соседнего дома…
Я было замахнулась на отчима: он был фронтовик, и его запросто могли убить…
Но что-то в это картинке мне не понравилось , и я даже подумала, что если бы я его иногда не ненавидела, я очень даже могла бы полюбить его, как нашего
Бабая…
Тут я посмотрела на Гусеву, мою любимую подругу, и мысленно уложила её в деревянный ящик.
Потом вспомнила, что мы с ней тезки, что про нас так и говорят:» Где это наши Таньки углём изгваздались? Небось, опять из котельной не вылезали?!!»
И стали мне мерещиться в гробу поочерёдно то Танька Гусева, то я сама…
И так эта картинка мне стала обидна, что я заревела поправдашнему и повисла на шее у живой пока ещё подруги.
Тогда онемевшая от так безобразно проявившихся чувств Танька оторвала от своей шеи мои руки вместе со мной, и, отскочив метра на два, проговорила скороговоркой:»Ты что дура ненормальная из-за этой лярвы крашеной убиваться вздумала, все вон знают что она с чужими дядьками на чердаке забесплатно делает и даже денег не берет сучка продажная!»
А я и сама не знала, по кому я плачу: по Ляльке, по Гусевой, по себе… Или потому, что и мне придётся стать взрослой… И разве взрослые умеют любить так, чтобы из-за этого плакать? И разве обязательно для этого умирать?
И почему-то знала, что уж байкового халата у меня не будет сроду…
Назавтра все стало как всегда.
Которым повезло быть на кладбище, степенно отвечали менее везучим:» Ну как, как все прошло? Как положено, так и прошло… А Лялька, стерва, хоть бы одну слезинку уронила.. Гулящая, она и есть гулящая, люди знают, что говорят, зря врать не станут!…»
18.2.17.