«Можешь дать в морду – дай…»
13 марта, 2021 9:47 дп
Валерий Зеленогорский
Igor Brodsky поделился
Из книги «Мой народ». Последней изданной книги автора.
Валерий Зеленогорский:
Я давно хотел написать про мой народ, это поколение моих родителей, советских людей еврейской национальности, живших рядом с другими народами СССР одной судьбой, одной историей и одним куском хлеба.
Они работали инженерами и врачами, слесарями и портными, учили детей, играли на скрипках, воевали, сидели в лагерях и в институтах, где ковались наши достижения, они были везде и оставались чужими среди своих.
Я не хочу писать про сталинских наркомов, о живодерах- чекистах, о великих ученых и великих музыкантах, в этой книге я не хотел бы сводить счеты, рассуждать о избранности одних и дикости других, каждый народ имеет право на своих подлецов, я хочу рассказать про людей моего народа второй половины двадцатого века, о простых и порядочных людях, теплых и мягких, живых или уже ушедших, я знал этих людей, я жил с ними, и они стоят своих пары слов, о том, как это было.
Ж** п****тый.
В третьем классе я узнал, кто я есть на самом деле, до этого я считал себя просто мальчиком из благополучной семьи, и вокруг меня таких было мало.
У меня был папа – раненый, но выживший после войны, и мама, тянувшая троих детей при работе с утра до вечера, и пара братьев, которые тоже были евреями.
Глаза мне открыл одноклассник Зубков, открыл просто так, без повода, я шел из буфета и жевал пирожок с повидлом, выданный на полдник, Зубков попросил откусить, свой он уже сжевал за два укуса, а я не успел, хотел продлить радость обладания, пирожок был еще горячим, на полукруглой верхней части, было самое вкусное, корочка с запекшимися каплями повидла , а внутри начинка, я сначала объел края без повидла и собрался вкусить самое-самое, и тут Зубков завыл, как нудота – дай-дай, а я не дал, сам хотел доесть самое ценное.
Я твердо ответил ему, что сам хочу свою вкуснятину, и тут он сказал, что я ж** п****ый.
Пирожок сразу стал невкусным, я понял, что я уже не тот и заплакал прямо в коридоре.
Ко мне подбежал мой брат, я рыдая сообщил ему, что сказал Зубков, он сразу побежал за ним, ударил его по голове портфелем и убежал во двор, а на ходу скороговоркой выпалил мне, чтобы я не обращал внимания.
Я внимание ни на кого не обращал, я весь был в своем горе и ушел домой, не досидев два урока.
Я шел домой, заливая весь мир слезами, я понял, что этими словами мне поставили на лоб тавро, которое всем будет говорить всегда, что я…. .
Тут опять из моих глаз полились слезы; теперь я понимаю, что значат эти слова, но тогда, мелким третьеклассником, я понял, но только генетически, что я другой и своим никогда не стану.
Я пришел домой, бросил портфель в коридоре и, не сняв ботинок, залез под слоноподобный круглый стол накрытый толстой скатертью.
Под столом было тихо и темно, я сидел там, как Анна Франк и мне страшно захотелось стать русским.
Я хотел быть Шиловым или Жуковым, я хотел иметь прямые и русые волосы, я хотел нос, как сливка, я много чего хотел под столом, я желал, чтобы произошло чудо.
Я заснул под столом, переполненный желанием поменять окраску, стать незаметным в траве, поменять оперение и еще многое из того, о чем я по малолетству не догадывался.
Я не желал торчать в чистом поле чучелом, отгоняющим чужих птиц, я сам хотел быть птицей в стае, маленькой дрожащей птицей, неразличимой в небе и на земле.
Я хотел лететь в стае в другие края, вместе с другими, и может даже погибнуть от рук охотников, стреляющих без лицензий, быть одним из…, а не просто один с клеймом неприкасаемого.
Я проснулся от того, что на меня смотрел папа, пришедший на обед, я сразу сказал ему, что я хочу стать русским, он достал меня из-под стола и повел в кухню.
Его рука, держащая мою, слегка дрожала, он ничего не говорил, пока он разогревал еду, он молчал, и я молчал, мы стали есть в полной тишине, он видимо искал слова, чтобы мне как-то поточнее объяснить, почему у меня нет никаких шансов, стать другим, и он сказал так:
– Я ничем не могу тебе в этом помочь и мама тоже, привыкай, ты – такой и никогда другим не будешь.
– Можешь дать в морду – дай, не можешь, терпи.
– Так уже случилось, мы не выбирали кем быть, мЕста, где мы будем своими, у нас нет (на дворе стоял 1959 год).
Я тогда не все понял, но что-то стало ясно.
Через много лет мой сын однажды сказал мне, что он не говорит, что он другой, если его не спрашивают, он не стесняется, он в отличие от меня бьет в морду, но не говорит, если не спрашивают.
Прошло много лет с того дня, как я хотел стать русским, у меня не получилось, через 45 лет этот вопрос встал у моего сына, ничего не меняется на свете, почти ничего, если быть точным.
Я уже давно говорю сразу, не прячась в траву, и не вжимаю голову в плечи, я называю себя, тем, кто я есть, мне не жарко от этого и не холодно, не хотите меня такого, не надо, камень остается камнем, трава травой, всем найдется место и время.
А мой сын, не говорит, если не спрашивают, видимо слова моего папы были более убедительны для меня, а мои для него нет…
Валерий Зеленогорский
Igor Brodsky поделился
Из книги «Мой народ». Последней изданной книги автора.
Валерий Зеленогорский:
Я давно хотел написать про мой народ, это поколение моих родителей, советских людей еврейской национальности, живших рядом с другими народами СССР одной судьбой, одной историей и одним куском хлеба.
Они работали инженерами и врачами, слесарями и портными, учили детей, играли на скрипках, воевали, сидели в лагерях и в институтах, где ковались наши достижения, они были везде и оставались чужими среди своих.
Я не хочу писать про сталинских наркомов, о живодерах- чекистах, о великих ученых и великих музыкантах, в этой книге я не хотел бы сводить счеты, рассуждать о избранности одних и дикости других, каждый народ имеет право на своих подлецов, я хочу рассказать про людей моего народа второй половины двадцатого века, о простых и порядочных людях, теплых и мягких, живых или уже ушедших, я знал этих людей, я жил с ними, и они стоят своих пары слов, о том, как это было.
Ж** п****тый.
В третьем классе я узнал, кто я есть на самом деле, до этого я считал себя просто мальчиком из благополучной семьи, и вокруг меня таких было мало.
У меня был папа – раненый, но выживший после войны, и мама, тянувшая троих детей при работе с утра до вечера, и пара братьев, которые тоже были евреями.
Глаза мне открыл одноклассник Зубков, открыл просто так, без повода, я шел из буфета и жевал пирожок с повидлом, выданный на полдник, Зубков попросил откусить, свой он уже сжевал за два укуса, а я не успел, хотел продлить радость обладания, пирожок был еще горячим, на полукруглой верхней части, было самое вкусное, корочка с запекшимися каплями повидла , а внутри начинка, я сначала объел края без повидла и собрался вкусить самое-самое, и тут Зубков завыл, как нудота – дай-дай, а я не дал, сам хотел доесть самое ценное.
Я твердо ответил ему, что сам хочу свою вкуснятину, и тут он сказал, что я ж** п****ый.
Пирожок сразу стал невкусным, я понял, что я уже не тот и заплакал прямо в коридоре.
Ко мне подбежал мой брат, я рыдая сообщил ему, что сказал Зубков, он сразу побежал за ним, ударил его по голове портфелем и убежал во двор, а на ходу скороговоркой выпалил мне, чтобы я не обращал внимания.
Я внимание ни на кого не обращал, я весь был в своем горе и ушел домой, не досидев два урока.
Я шел домой, заливая весь мир слезами, я понял, что этими словами мне поставили на лоб тавро, которое всем будет говорить всегда, что я…. .
Тут опять из моих глаз полились слезы; теперь я понимаю, что значат эти слова, но тогда, мелким третьеклассником, я понял, но только генетически, что я другой и своим никогда не стану.
Я пришел домой, бросил портфель в коридоре и, не сняв ботинок, залез под слоноподобный круглый стол накрытый толстой скатертью.
Под столом было тихо и темно, я сидел там, как Анна Франк и мне страшно захотелось стать русским.
Я хотел быть Шиловым или Жуковым, я хотел иметь прямые и русые волосы, я хотел нос, как сливка, я много чего хотел под столом, я желал, чтобы произошло чудо.
Я заснул под столом, переполненный желанием поменять окраску, стать незаметным в траве, поменять оперение и еще многое из того, о чем я по малолетству не догадывался.
Я не желал торчать в чистом поле чучелом, отгоняющим чужих птиц, я сам хотел быть птицей в стае, маленькой дрожащей птицей, неразличимой в небе и на земле.
Я хотел лететь в стае в другие края, вместе с другими, и может даже погибнуть от рук охотников, стреляющих без лицензий, быть одним из…, а не просто один с клеймом неприкасаемого.
Я проснулся от того, что на меня смотрел папа, пришедший на обед, я сразу сказал ему, что я хочу стать русским, он достал меня из-под стола и повел в кухню.
Его рука, держащая мою, слегка дрожала, он ничего не говорил, пока он разогревал еду, он молчал, и я молчал, мы стали есть в полной тишине, он видимо искал слова, чтобы мне как-то поточнее объяснить, почему у меня нет никаких шансов, стать другим, и он сказал так:
– Я ничем не могу тебе в этом помочь и мама тоже, привыкай, ты – такой и никогда другим не будешь.
– Можешь дать в морду – дай, не можешь, терпи.
– Так уже случилось, мы не выбирали кем быть, мЕста, где мы будем своими, у нас нет (на дворе стоял 1959 год).
Я тогда не все понял, но что-то стало ясно.
Через много лет мой сын однажды сказал мне, что он не говорит, что он другой, если его не спрашивают, он не стесняется, он в отличие от меня бьет в морду, но не говорит, если не спрашивают.
Прошло много лет с того дня, как я хотел стать русским, у меня не получилось, через 45 лет этот вопрос встал у моего сына, ничего не меняется на свете, почти ничего, если быть точным.
Я уже давно говорю сразу, не прячась в траву, и не вжимаю голову в плечи, я называю себя, тем, кто я есть, мне не жарко от этого и не холодно, не хотите меня такого, не надо, камень остается камнем, трава травой, всем найдется место и время.
А мой сын, не говорит, если не спрашивают, видимо слова моего папы были более убедительны для меня, а мои для него нет…