«Моё свидетельство о принадлежности к высшей расе…»
19 ноября, 2021 10:43 дп
Андрей Мовчан
Андрей Мовчан:
В Домодедово на границе почти нет народу – мы, которые первыми подошли с Лондонского рейса, и несколько последних узбеков с рейса из Намангана. Молодой парень в кабинке – русый, глаза голубые, немного навыкате, видно высок и хорош собой – с арийской тщательностью проверяет документы у немолодого узбека в классическом наряде трудового мигранта – поношенной кожаной куртке, шапке из котика в руке на предмет московского мороза и черных штанах, когда-то бывших замужем за пиджаком и вместе образовывавших костюм а-ля-СССР. Узбек переминается с ноги на ногу, мнет в одной руке шапку, в другой – медицинскую маску. Голос пограничника поставлен, русские слова звучат с немецкой интонацией. «Имя!» — узбек что-то бормочет. «Громче, я сказал!» — узбек бормочет громче. «Забрал бумажки!». Узбек неуверенно забирает паспорт и какие-то помятые справки, разворачивается от кабинки и пытается уйти вправо. «Куда пошёл! Где выходить надо!» Узбек пугается и останавливается, не понимая, что от него хотят. «Вот здесь выход» — тихо говорю я ему; «А-а- га-а» — он улыбается как ребенок и мелко кланяясь мне и пограничнику выходит в калитку, а я подхожу к кабинке.
Я никогда не был лишен благих намерений в сердце своем. Мне и сейчас хотелось сказать этому русому парню с голубыми пустыми глазами, сошедшему с плакатов нашего западного партнера 80-летней давности: «Сынок, не позорь Россию, ты же русский!» Но у нас, у русскоязычных, не принято лезть в чужие дела, даже если эти дела отвратительно пахнут. Разумеется, я ничего не сказал. Зато заговорил парень в кабинке.
«Здравствуйте, откуда прибыли?» — спросил он с широкой искренней улыбкой, какой встречают на пороге страны гостеприимные русские люди; мы ведь самая хлебосольная нация мира. «Масочку снимите полностью пожалуйста». «Можно теперь уже одеть масочку, спасибо» — продолжал он секунд через 10 с той же улыбкой возвращая мне моё свидетельство о принадлежности к высшей расе, сверив его бегло с моим лицом, на котором невидимым штрихкодом времени и денег нанесено «Wealthy White Man».
***
Когда-то давно, когда я учился в школе (это была хорошая школа, совсем не с рабочей окраины), в нашем классе были понятные всем ученикам отношения. Были лидеры (одного не случилось, возникла олигархия – альфа самцами можно было считать трех-четырех, сохранявших вооруженный нейтралитет по отношению друг к другу), были их приближенные; была основная масса, которая жила сама по себе, изредка подвергаясь почти беззлобным нападкам со стороны «альф» и «бет» и делая в этот момент вид, что ничего не произошло; и было подавляющее меньшинство тех, кто подвергался нападкам постоянно и злобности в нападках было намного больше, причем инициатива принадлежала лидерам, но участвовала в них и основная масса. Эти последние отличались от всех – кто был чудаковат, кто – толстый и рыжий, кто очень маленького роста, кто – глуп. Но только лишь наличия этого свойства было недостаточно – были же низкорослые, толстые, рыжие и чудаки и в массе, и даже в бетах. Тут присутствовало что-то ещё. Мне кажется — неготовность принять порядок вещей, и полная неспособность его изменить одновременно. Остальные делали либо одно, либо другое, и потому вписывались в общую систему; эти – нет.
Для меня как взрослого образованного наблюдателя, воспитавшего в себе научный цинизм, переходящий в цинизм бытовой, вполне понятно, почему буллинг в отношении этих отщепенцев был таким системным и таким (по школьным меркам конечно) злым: самоутверждение, необходимость показать силу, трансляция травм, полученных в других местах (от более старших, во дворе, дома) были легкими и безнаказанными, когда речь шла о узко очерченном круге «инаких» — без риска бунта основной массы, не ощущавшей непосредственной угрозы (если только не выступать против!). Но для меня как для человека чувствующего, это остается совершенно непонятным – тем более непонятным, что я и сам принимал в этом участие.
***
В моей роте, во время срочной службы, ситуация была совершенно такой же, если конечно не считать масштаба: школьный буллинг, ограничивавшийся прятанием портфеля, подкладыванием котлеты в карман, обрызгиванием штанов из брызгалки или приклеиванием на спину записки «у кого нет коня, тот садись на меня» (а еще – «ищу жену», это была самая оскорбительная записка насколько я помню) с высоты армейской службы мог показаться дружеским похлопыванием по плечу. Роли были такими же; основная масса так же готова была игнорировать происходящее и «не выпендриваться»; подавляющее меньшинство чем-то других и не способных принять и включиться терпело системные унижения – только уже всерьез: у них отбирали деньги и вещи, били, заставляли делать за себя тяжелую и грязную работу, демонстративно и жестоко унижали. Офицеры в целом поощряли «актив» — как доверительно признавался мне один майор – еврей, испытывавший ко мне видимо компатриотические чувства, так, по их мнению, было удобнее управлять частью. Я к тому времени несколько вырос и в издевательствах не участвовал. Останавливал ли я их? Нет.
***
Новости о том, что беременную активистку арестовывают просто за то, что она участвовала в политике пару лет назад, а старейшее российское НКО «Мемориал», на работах которого, казалось, удалось вырастить поколение с иммунитетом к репрессиям и с пониманием что такое «права человека» в голове (о, какие мы романтики!), застали меня, официально «уехавшего», как раз в Домодедово на прилете. Это – уже мой третий «отъезд».
В 17 лет я из школы перешел в МГУ, где студентам говорили «вы», у них не было кличек (как в школе), никто никого не буллил и не боролся за «власть» — а только пили пиво и обсуждали физику. В 20 лет я демобилизовался из армии и весело вернулся в гражданскую жизнь, где не надо было всё время быть готовым отражать атаку очередного троглодита, которому не нравится твое влияние в роте, твоя национальность или просто с похмелья он не разобрал на кого полез. В 53 я переехал в Лондон, где выражать недовольство правительством и королевой на митинге так же естественно, как пить пиво в пабе, лидеры оппозиции поливают премьер-министра грязью со страниц центральных газет, а люди на улицах и на границе улыбаются друг-другу вне зависимости от цвета кожи и разреза глаз.
В школу свою я, конечно, еще заходил и не раз, и даже питал по её поводу что-то вроде ностальгии, тем более что там меня, бывшего ученика, теперь уважали и говорили «вы»; и в город, где служил, мне довелось приезжать – и с парой офицеров повидаться: они оказались милейшими мужиками, гостеприимными, и их легкое заискивание перед молодым московским бизнесменом мне даже льстило. Езжу я и в Москву – и не без удовольствия: в конце концов здесь Интернет быстрее лондонского, сервис отличный, Москва похорошела, и все со мной так вежливы и обходительны – особенно из тех, кто меня читал!
***
А пока в «Живаго» шампанское льется рекой и холодец заедается русским салатом, где-то в ленте еще не закрытого Фейсбука кто-то, кто видимо не любит шампанское с холодцом или просто еще не стал «Wealthy White Man», задает бесполезные вопросы: «Почему?» А собеседники отвечают разное, например «идет окончательный разгром любой оппозиции» или «власти необходимо стереть память о репрессиях и переписать историю под себя» или «силовая машина не может, будучи однажды создана, не наращивать репрессии постоянно». Я читаю это и думаю – был ли Владик Шенфельд – чудаковатый чуть заторможенный троечник – оппозицией? Какую память надо было стирать в лице толстого рыжего доброго и разумного Бори Попова? Какая силовая машина должна была буллить гения химии и физики не от мира сего Алешу Шубика? Все эти объяснения – сродни способности аналитиков задним числом придумать причину для любого случайного движения рынка.
А в чем же истина? Судя по всему, в структуре примитивной группы (давайте назовем вещи своими именами) четкое выделение дискриминируемого меньшинства играет важную роль – оно создает комфорт для основной массы, ощущение значимости, непричастности и безопасности одновременно. Если инициаторами буллинга являются «лидеры» (просто потому что монополия на инициативу принадлежит им), то потребителем его эффекта являются безусловно самые широкие слои населения; впрочем в примитивной группе лидерство держится только на поддержке широких слоев – и на основании этого можно сделать тот же вывод: заказчик буллинга – основная масса. Исполнитель – ну тут уж кто придется: в более авторитарных системах это лидеры (власть, силовики) – в них «народу» не доверяют исполнение. В менее авторитарных это может быть и сам народ: так в Российской Империи и в ранне-гитлеровской Германии буллинг инородцев был доверен народу, а в СССР и позднем периоде нацистской Германии – только государству.
В России сегодня меньшинство для буллинга определено очень точно, и это не только оппозиционеры и гуманитарии-либералы, которых слишком мало для обеспечения требуемого эффекта; это и трудовые мигранты, и заключенные, и местами предприниматели и так далее. Всех вместе их немало, но так уж хитро устроена жизнь, что в каждый момент времени каждый видит только одну небольшую группу и чувствует себя относительно спокойно (и даже гуманитарий-либерал позволяет себе порадоваться, что он – не мигрант из Узбекистана; не сомневаюсь, что мигранты рады, что они не являются членами запрещенной организации Навального). У каждой российской значимой страты есть свои объекты буллинга, и в этом смысле вся страна – молодой парень с русой головой и голубыми глазами навыкате. Именно он, а не страшный президент или демонический силовик создали и поддерживают эту систему; хотя и они – тоже он. Не больше и не меньше других.
Полагаю, я очень скоро снова увижусь с ним, с моим арийским парнем. Это будет в зале вылета Домодедово, в кабинке пограничника. Он будет так же приветлив и быстр и пожелает мне счастливого полета; он спросит: «По работе или туризм?» и я, улыбаясь, отвечу: «Домой». Он понимающе улыбнется в ответ. Кофемания в аэропорту угостит меня сырниками с кофе, в дьюти фри я прихвачу бутылку Белуги и матрешку – дочка хочет отнести её на работу, её коллеги (англичане, китайцы, японцы, индусы, арабы) очень любят русские сувениры. Взлет пройдет по плану, и через 3 часа меня встретит старый индус в чалме и форме пограничника её Величества – встретит улыбкой и словами «welcome home», не подумав о том, что я — мигрант.
Моя работа состоит в оценке рисков – и сегодня я оцениваю риск встречи с симпатичным российским парнем в другом качестве как ничтожный. Но одно я знаю наверняка: я ни разу в жизни не остановил этого парня, и когда он придет за мной, никто не остановит его.
…
Андрей Мовчан
Андрей Мовчан:
В Домодедово на границе почти нет народу – мы, которые первыми подошли с Лондонского рейса, и несколько последних узбеков с рейса из Намангана. Молодой парень в кабинке – русый, глаза голубые, немного навыкате, видно высок и хорош собой – с арийской тщательностью проверяет документы у немолодого узбека в классическом наряде трудового мигранта – поношенной кожаной куртке, шапке из котика в руке на предмет московского мороза и черных штанах, когда-то бывших замужем за пиджаком и вместе образовывавших костюм а-ля-СССР. Узбек переминается с ноги на ногу, мнет в одной руке шапку, в другой – медицинскую маску. Голос пограничника поставлен, русские слова звучат с немецкой интонацией. «Имя!» — узбек что-то бормочет. «Громче, я сказал!» — узбек бормочет громче. «Забрал бумажки!». Узбек неуверенно забирает паспорт и какие-то помятые справки, разворачивается от кабинки и пытается уйти вправо. «Куда пошёл! Где выходить надо!» Узбек пугается и останавливается, не понимая, что от него хотят. «Вот здесь выход» — тихо говорю я ему; «А-а- га-а» — он улыбается как ребенок и мелко кланяясь мне и пограничнику выходит в калитку, а я подхожу к кабинке.
Я никогда не был лишен благих намерений в сердце своем. Мне и сейчас хотелось сказать этому русому парню с голубыми пустыми глазами, сошедшему с плакатов нашего западного партнера 80-летней давности: «Сынок, не позорь Россию, ты же русский!» Но у нас, у русскоязычных, не принято лезть в чужие дела, даже если эти дела отвратительно пахнут. Разумеется, я ничего не сказал. Зато заговорил парень в кабинке.
«Здравствуйте, откуда прибыли?» — спросил он с широкой искренней улыбкой, какой встречают на пороге страны гостеприимные русские люди; мы ведь самая хлебосольная нация мира. «Масочку снимите полностью пожалуйста». «Можно теперь уже одеть масочку, спасибо» — продолжал он секунд через 10 с той же улыбкой возвращая мне моё свидетельство о принадлежности к высшей расе, сверив его бегло с моим лицом, на котором невидимым штрихкодом времени и денег нанесено «Wealthy White Man».
***
Когда-то давно, когда я учился в школе (это была хорошая школа, совсем не с рабочей окраины), в нашем классе были понятные всем ученикам отношения. Были лидеры (одного не случилось, возникла олигархия – альфа самцами можно было считать трех-четырех, сохранявших вооруженный нейтралитет по отношению друг к другу), были их приближенные; была основная масса, которая жила сама по себе, изредка подвергаясь почти беззлобным нападкам со стороны «альф» и «бет» и делая в этот момент вид, что ничего не произошло; и было подавляющее меньшинство тех, кто подвергался нападкам постоянно и злобности в нападках было намного больше, причем инициатива принадлежала лидерам, но участвовала в них и основная масса. Эти последние отличались от всех – кто был чудаковат, кто – толстый и рыжий, кто очень маленького роста, кто – глуп. Но только лишь наличия этого свойства было недостаточно – были же низкорослые, толстые, рыжие и чудаки и в массе, и даже в бетах. Тут присутствовало что-то ещё. Мне кажется — неготовность принять порядок вещей, и полная неспособность его изменить одновременно. Остальные делали либо одно, либо другое, и потому вписывались в общую систему; эти – нет.
Для меня как взрослого образованного наблюдателя, воспитавшего в себе научный цинизм, переходящий в цинизм бытовой, вполне понятно, почему буллинг в отношении этих отщепенцев был таким системным и таким (по школьным меркам конечно) злым: самоутверждение, необходимость показать силу, трансляция травм, полученных в других местах (от более старших, во дворе, дома) были легкими и безнаказанными, когда речь шла о узко очерченном круге «инаких» — без риска бунта основной массы, не ощущавшей непосредственной угрозы (если только не выступать против!). Но для меня как для человека чувствующего, это остается совершенно непонятным – тем более непонятным, что я и сам принимал в этом участие.
***
В моей роте, во время срочной службы, ситуация была совершенно такой же, если конечно не считать масштаба: школьный буллинг, ограничивавшийся прятанием портфеля, подкладыванием котлеты в карман, обрызгиванием штанов из брызгалки или приклеиванием на спину записки «у кого нет коня, тот садись на меня» (а еще – «ищу жену», это была самая оскорбительная записка насколько я помню) с высоты армейской службы мог показаться дружеским похлопыванием по плечу. Роли были такими же; основная масса так же готова была игнорировать происходящее и «не выпендриваться»; подавляющее меньшинство чем-то других и не способных принять и включиться терпело системные унижения – только уже всерьез: у них отбирали деньги и вещи, били, заставляли делать за себя тяжелую и грязную работу, демонстративно и жестоко унижали. Офицеры в целом поощряли «актив» — как доверительно признавался мне один майор – еврей, испытывавший ко мне видимо компатриотические чувства, так, по их мнению, было удобнее управлять частью. Я к тому времени несколько вырос и в издевательствах не участвовал. Останавливал ли я их? Нет.
***
Новости о том, что беременную активистку арестовывают просто за то, что она участвовала в политике пару лет назад, а старейшее российское НКО «Мемориал», на работах которого, казалось, удалось вырастить поколение с иммунитетом к репрессиям и с пониманием что такое «права человека» в голове (о, какие мы романтики!), застали меня, официально «уехавшего», как раз в Домодедово на прилете. Это – уже мой третий «отъезд».
В 17 лет я из школы перешел в МГУ, где студентам говорили «вы», у них не было кличек (как в школе), никто никого не буллил и не боролся за «власть» — а только пили пиво и обсуждали физику. В 20 лет я демобилизовался из армии и весело вернулся в гражданскую жизнь, где не надо было всё время быть готовым отражать атаку очередного троглодита, которому не нравится твое влияние в роте, твоя национальность или просто с похмелья он не разобрал на кого полез. В 53 я переехал в Лондон, где выражать недовольство правительством и королевой на митинге так же естественно, как пить пиво в пабе, лидеры оппозиции поливают премьер-министра грязью со страниц центральных газет, а люди на улицах и на границе улыбаются друг-другу вне зависимости от цвета кожи и разреза глаз.
В школу свою я, конечно, еще заходил и не раз, и даже питал по её поводу что-то вроде ностальгии, тем более что там меня, бывшего ученика, теперь уважали и говорили «вы»; и в город, где служил, мне довелось приезжать – и с парой офицеров повидаться: они оказались милейшими мужиками, гостеприимными, и их легкое заискивание перед молодым московским бизнесменом мне даже льстило. Езжу я и в Москву – и не без удовольствия: в конце концов здесь Интернет быстрее лондонского, сервис отличный, Москва похорошела, и все со мной так вежливы и обходительны – особенно из тех, кто меня читал!
***
А пока в «Живаго» шампанское льется рекой и холодец заедается русским салатом, где-то в ленте еще не закрытого Фейсбука кто-то, кто видимо не любит шампанское с холодцом или просто еще не стал «Wealthy White Man», задает бесполезные вопросы: «Почему?» А собеседники отвечают разное, например «идет окончательный разгром любой оппозиции» или «власти необходимо стереть память о репрессиях и переписать историю под себя» или «силовая машина не может, будучи однажды создана, не наращивать репрессии постоянно». Я читаю это и думаю – был ли Владик Шенфельд – чудаковатый чуть заторможенный троечник – оппозицией? Какую память надо было стирать в лице толстого рыжего доброго и разумного Бори Попова? Какая силовая машина должна была буллить гения химии и физики не от мира сего Алешу Шубика? Все эти объяснения – сродни способности аналитиков задним числом придумать причину для любого случайного движения рынка.
А в чем же истина? Судя по всему, в структуре примитивной группы (давайте назовем вещи своими именами) четкое выделение дискриминируемого меньшинства играет важную роль – оно создает комфорт для основной массы, ощущение значимости, непричастности и безопасности одновременно. Если инициаторами буллинга являются «лидеры» (просто потому что монополия на инициативу принадлежит им), то потребителем его эффекта являются безусловно самые широкие слои населения; впрочем в примитивной группе лидерство держится только на поддержке широких слоев – и на основании этого можно сделать тот же вывод: заказчик буллинга – основная масса. Исполнитель – ну тут уж кто придется: в более авторитарных системах это лидеры (власть, силовики) – в них «народу» не доверяют исполнение. В менее авторитарных это может быть и сам народ: так в Российской Империи и в ранне-гитлеровской Германии буллинг инородцев был доверен народу, а в СССР и позднем периоде нацистской Германии – только государству.
В России сегодня меньшинство для буллинга определено очень точно, и это не только оппозиционеры и гуманитарии-либералы, которых слишком мало для обеспечения требуемого эффекта; это и трудовые мигранты, и заключенные, и местами предприниматели и так далее. Всех вместе их немало, но так уж хитро устроена жизнь, что в каждый момент времени каждый видит только одну небольшую группу и чувствует себя относительно спокойно (и даже гуманитарий-либерал позволяет себе порадоваться, что он – не мигрант из Узбекистана; не сомневаюсь, что мигранты рады, что они не являются членами запрещенной организации Навального). У каждой российской значимой страты есть свои объекты буллинга, и в этом смысле вся страна – молодой парень с русой головой и голубыми глазами навыкате. Именно он, а не страшный президент или демонический силовик создали и поддерживают эту систему; хотя и они – тоже он. Не больше и не меньше других.
Полагаю, я очень скоро снова увижусь с ним, с моим арийским парнем. Это будет в зале вылета Домодедово, в кабинке пограничника. Он будет так же приветлив и быстр и пожелает мне счастливого полета; он спросит: «По работе или туризм?» и я, улыбаясь, отвечу: «Домой». Он понимающе улыбнется в ответ. Кофемания в аэропорту угостит меня сырниками с кофе, в дьюти фри я прихвачу бутылку Белуги и матрешку – дочка хочет отнести её на работу, её коллеги (англичане, китайцы, японцы, индусы, арабы) очень любят русские сувениры. Взлет пройдет по плану, и через 3 часа меня встретит старый индус в чалме и форме пограничника её Величества – встретит улыбкой и словами «welcome home», не подумав о том, что я — мигрант.
Моя работа состоит в оценке рисков – и сегодня я оцениваю риск встречи с симпатичным российским парнем в другом качестве как ничтожный. Но одно я знаю наверняка: я ни разу в жизни не остановил этого парня, и когда он придет за мной, никто не остановит его.
…