Мой Израиль
14 апреля, 2021 2:28 пп
Валерий Зеленогорский
Игорь Бродский поделился
Валерий Зеленогорский:
В сентябре я был в Израиле в период праздников, у каждого свой Израиль, у каждого свой путь и ключ к пониманию уникальной страны, ставшей для многих настоящей родиной.
Я — советский еврей, я не был отказником, не учил иврит в семидесятые по маленькой книжечке на папиросной бумаге, но всегда считал себя евреем, несмотря на некоторые неудобства с этим связанные, но времена меняются и то, что когда-то было немыслимым, свершилось, и теперь надо просто взять билет и через четыре часа ты приземляешься на летное поле Бен-Гуриона и ты в Эрец-Исраэль.
Я и раньше был в Израиле, но соприкосновения со страной и народом не произошло; взгляд туриста не очень пристальный, он скользит по поверхности и не проникает в сердце, это было со мной три раза, когда я в Израиле отдыхал, а в этот раз, с помощью моих друзей, мне удалось, как мне кажется, приоткрыть дверь и взглянуть на свою историческую родину под другим углом.
Первое, чисто внешнее сравнение с тамошними обитателями, это их глаза. Советский еврей всегда смотрит украдкой, как бы искоса, чуть прикрыв глаза, он прячет свой взгляд, боясь натолкнутся на колючки и неприязнь окружающих, выдержать взгляд суровой действительности не каждый сможет, глаз еврея из диаспоры всегда напряжен, он озирается, ждет подвоха, у такой напряженности есть причины, они были раньше, они есть и теперь, несмотря на заклинания отдельных оптимистов, что в России наступил Золотой век для евреев.
Израильтяне смотрит широко раскрытыми глазами, они не вздрагивают от взглядов инородцев в многотысячной и разноплемённой толпе, они дома, они идут и улыбаются, расправив плечи.
Они идут гурьбой с кучей детей, от грудных младенцев на руках, от деток постарше в колясках, от мальчиков и девочек, снующих вокруг, от старших детей, почтительно ведущих старцев и бабушек под руки.
Они идут и смеются, они разные: черные и белые, в кипах и соболиных шапках, в халатах и черных костюмах, в шляпах от фирмы «Борсалино», в кедах и кроссовках. Их много, их тысячи, они правильно понимают заповедь «Плодитесь и размножайтесь», каждый ребенок желанен, на каждого хватит хлеба и любви, ею пронизано все в Израиле, ко всем, но особая статья — дети и старики.
Я видел это своими глазами, в стенах Старого города, в больнице в Петах-Тикве, в доме-отеле для стариков, в поселении под Хевроном, в студенческом Ариэле и в детском саду в богатом пригороде Тель-Авива.
У них нет неисполненных желаний, они дома, они ждут Машиаха, времени Третьего храма, где каждому воздастся по делам его.
А многие не ждут, они действуют, как Шломо Нейман и его друзья, они собираются сами построить храм, они решают, как подготовить Иерусалим к встрече, они готовятся в прямом смысле, делают проект приспособления города к приходу миллионов паломников, проектируют новое жилье, коммуникации, инфраструктуру и все такое прочее.
Я видел героев, настоящих героев, не бумажных пионеров-героев, не фанерных героев и неизвестных солдат, не бравых тыловых старичков из Смерша, бренчащих медальками на парадах, а живых, молодых и сильных, и без наград, в Израиле нет боевых наград, там считают, что свободная Родина и есть награда. Один из них этот Шломо Нейман, молодой человек с библейской бородой, с умными глазами и с энергией, равной атомной электростанции. Он — солдат, он прошел две войны, он живет в поселении под Хевроном и до сих пор сражается за Родину, за свою родину, он родился в СССР, в далеком Биробиджане, где его предки надеялись обрести свое место в семье советских народов, они искренне верили, что там они найдут свое счастье, и их наконец оставят в покое, но не получилось, и виной этому были не они.
У Шломо трое детей, красавица жена и железная воля человека, способная сокрушить любую преграду, он спит с пистолетом, он историк и ученый, это он собирается строить Третий Храм, и он его построит, мне кажется, что он и есть Моше, и таких, как он, много, я видел его в крохотном мальчике с пейсами, я видел его в стайке молодых людей, идущих из иешивы, я видел его в седобородых патриархах, степенно молящихся у Западной Стены, мне кажется, что Машиах уже здесь, он среди нас, но многие еще этого не понимают.
За три ночи в Старом городе я увидел тысячи евреев, красивых и сильных, молодых и старых, свободных людей, вышедших из плена, они — свободны и с ясной целью, и их дорога, по которой они идут, не безупречный хайвей, а трудный путь к цели, полный преград , но они идут и, конечно, дойдут до самого конца.
Я видел мальчиков и девочек с автоматами, они защищают свою землю не по приказу министра обороны, а по зову своего сердца, я сам служил в армии, я знаю, что это такое.
Я в армии ни разу не засмеялся, «кто а в армии служил, тот в цирке не смеется», так грустно шутил мой командир, старшина Приходько, не раз называвший меня ж**ком, десять раз на дню, он был чистым сатаной, я думал, что я его больше не встречу в своей жизни, но на парковке каньона в Герцлии я узрел в старике-охраннике поступь своего командора.
Оказалось, что жив курилка, я его окликнул, он меня узнал через сорок лет, и мы обнялись, он в Израиле двадцать лет, выехал на соседке Розе, ставшей ему женой, и его дети воевали с арабами, а один, вообще, закончил иешиву.
Он сказал мне: «Мне здесь хорошо, нет м****лей и совдепии», он еще раз обнял меня, как родного, и мы расстались, вот так обетованная земля перепахивает судьбы.
Я встречался с друзьями своей юности, встречи через сорок лет не всегда бывают простыми; разная жизнь, разные пути, образ жизни иногда разводят людей навсегда, иногда между ними Иордан, разделяющий людей и даже ставящий их по разную сторону баррикад.
Мой случай был счастливый, мои ребята до сих пор живы и здоровы, они работают, они преуспели, их дети выросли израильтянами, они служили в армии, они выучились, многие уже не помнят свое место рождения, но язык знают, мои друзья признались мне, что их Родина — Израиль, без пафоса, без оглядки по сторонам, не в парткоме и не на профсоюзном собрании, где решалось, кому дать квартиру, а кому детский комбинезон.
Они и в СССР были умными и учеными, и в Израиле не пропали, дураки остались дураками, но тоже не пропали, брюзжат иногда, что на заводском обеде им дают только левые куриные ножки, а они более жесткие, и они борются в своих профсоюзах за свои правые ножки, есть те кому плохо, такие тоже есть, это особая порода людей, им везде плохо, они клянут правительство и партии, полицию, возмущаются изощренной бюрократией в страховых компаниях и больничных кассах, совершенно забыв, как они стояли по стойке «смирно» перед любой паспортисткой и сучкой из домоуправления, да есть проблемы, иногда очень жарко, иногда стреляют, иногда просто болит живот, а кажется, в этом виноват Израиль, человек — всегда человек, он не камень, он теплый и живой, у него нет мотора, он не машина, у него только сердце, и оно болит, а иногда болит душа, и душат воспоминания, а в них ты помнишь себя начальником отдела проектирования галош, валенок и сапог для рыбалки, ты был кандидатом наук в Торжке, почти Эйнштейн, а теперь ты сидишь на парковке на окраине городка, на пустынной горе, где внизу мерцают огоньки арабских деревушек, а ты сидишь со о своим бутербродами и кока-колой без сахара и вспоминаешь, как тебя ценили и уважали в трудовом коллективе, как ты висел на Доске Почета, и на майские тебе давали премию за успехи в социалистическом соревновании по плану опытно-конструкторских работ, но об этом здесь никто не знает, а ты знаешь, что твои сверстники давно сгинули в России от голода, болезней и стыда за поруганную жизнь, и они давно на кладбище под красными звездочками, а ты еще крепкий старик, чемпион больничной кассы по потреблению лекарств, и еще ты работаешь на этой проклятой стоянке, и Роза твоя еще скрипит и довольно громко скрипит новыми зубами, вместо коронок и мостов из цыганского золота, над тобой небо со звездами, да, рядом с тобой живут арабы, но лучше иметь соседей-арабов, чем покойников-коллег на городском кладбище под Серпуховым.
«Мой путь», как давно спел великий Фрэнк Синатра, он у каждого свой, на этом пути случаются потери, на этом пути я потерял папу, польского еврея, единственно спасшегося из большой семьи, сгоревшей в печах Аушвица, его спасла моя мама, вывезла его из Белостока в тридцать девятом году, мамы тоже уже нет, они были евреями, они никогда этого не скрывали, моя мама никогда не стирала в субботу, и это единственное, что она могла себе позволить из традиции, не считая бульона из клецок, цимеса и кисло-сладкого мяса, это было не из страха, просто инстинкт самосохранения, да и где ей было научиться другому, если ее папа был убит в Гражданскую, а бабушка моя, вообще, была сиротой и жила в русской семье, папа мой кое-что знал, но после Холокоста он разлюбил творца, не мог простить ему гибель своей семьи.
Я их не виню, они мне дали все, что могли, воспитали, как умели, и вечный покой им и безмерная благодарность.
Мне рассказал Яков Григорьевич Соскин, что коэны и левиты шли к жертвенникам на Храмовую гору не по ступеням, а по пандусу, медленно, шагом за шагом, они преодолевали свой путь, мне нравится эта история.
Я сам иду по пандусу своей судьбы, преодолевая собственные страхи, терзания, боли прошлого и ночные терзания, я иду…
Когда-то, мне нравилась песня Высоцкого «Привередливые кони», и там были слова: «В гости к Богу не бывает опозданий». Я только сейчас стал понимать, что автор имел в виду, я иду, по пандусу своей судьбы и надеюсь, что я дойду, я успею, к приходу Машиаха…
Валерий Зеленогорский
Игорь Бродский поделился
Валерий Зеленогорский:
В сентябре я был в Израиле в период праздников, у каждого свой Израиль, у каждого свой путь и ключ к пониманию уникальной страны, ставшей для многих настоящей родиной.
Я — советский еврей, я не был отказником, не учил иврит в семидесятые по маленькой книжечке на папиросной бумаге, но всегда считал себя евреем, несмотря на некоторые неудобства с этим связанные, но времена меняются и то, что когда-то было немыслимым, свершилось, и теперь надо просто взять билет и через четыре часа ты приземляешься на летное поле Бен-Гуриона и ты в Эрец-Исраэль.
Я и раньше был в Израиле, но соприкосновения со страной и народом не произошло; взгляд туриста не очень пристальный, он скользит по поверхности и не проникает в сердце, это было со мной три раза, когда я в Израиле отдыхал, а в этот раз, с помощью моих друзей, мне удалось, как мне кажется, приоткрыть дверь и взглянуть на свою историческую родину под другим углом.
Первое, чисто внешнее сравнение с тамошними обитателями, это их глаза. Советский еврей всегда смотрит украдкой, как бы искоса, чуть прикрыв глаза, он прячет свой взгляд, боясь натолкнутся на колючки и неприязнь окружающих, выдержать взгляд суровой действительности не каждый сможет, глаз еврея из диаспоры всегда напряжен, он озирается, ждет подвоха, у такой напряженности есть причины, они были раньше, они есть и теперь, несмотря на заклинания отдельных оптимистов, что в России наступил Золотой век для евреев.
Израильтяне смотрит широко раскрытыми глазами, они не вздрагивают от взглядов инородцев в многотысячной и разноплемённой толпе, они дома, они идут и улыбаются, расправив плечи.
Они идут гурьбой с кучей детей, от грудных младенцев на руках, от деток постарше в колясках, от мальчиков и девочек, снующих вокруг, от старших детей, почтительно ведущих старцев и бабушек под руки.
Они идут и смеются, они разные: черные и белые, в кипах и соболиных шапках, в халатах и черных костюмах, в шляпах от фирмы «Борсалино», в кедах и кроссовках. Их много, их тысячи, они правильно понимают заповедь «Плодитесь и размножайтесь», каждый ребенок желанен, на каждого хватит хлеба и любви, ею пронизано все в Израиле, ко всем, но особая статья — дети и старики.
Я видел это своими глазами, в стенах Старого города, в больнице в Петах-Тикве, в доме-отеле для стариков, в поселении под Хевроном, в студенческом Ариэле и в детском саду в богатом пригороде Тель-Авива.
У них нет неисполненных желаний, они дома, они ждут Машиаха, времени Третьего храма, где каждому воздастся по делам его.
А многие не ждут, они действуют, как Шломо Нейман и его друзья, они собираются сами построить храм, они решают, как подготовить Иерусалим к встрече, они готовятся в прямом смысле, делают проект приспособления города к приходу миллионов паломников, проектируют новое жилье, коммуникации, инфраструктуру и все такое прочее.
Я видел героев, настоящих героев, не бумажных пионеров-героев, не фанерных героев и неизвестных солдат, не бравых тыловых старичков из Смерша, бренчащих медальками на парадах, а живых, молодых и сильных, и без наград, в Израиле нет боевых наград, там считают, что свободная Родина и есть награда. Один из них этот Шломо Нейман, молодой человек с библейской бородой, с умными глазами и с энергией, равной атомной электростанции. Он — солдат, он прошел две войны, он живет в поселении под Хевроном и до сих пор сражается за Родину, за свою родину, он родился в СССР, в далеком Биробиджане, где его предки надеялись обрести свое место в семье советских народов, они искренне верили, что там они найдут свое счастье, и их наконец оставят в покое, но не получилось, и виной этому были не они.
У Шломо трое детей, красавица жена и железная воля человека, способная сокрушить любую преграду, он спит с пистолетом, он историк и ученый, это он собирается строить Третий Храм, и он его построит, мне кажется, что он и есть Моше, и таких, как он, много, я видел его в крохотном мальчике с пейсами, я видел его в стайке молодых людей, идущих из иешивы, я видел его в седобородых патриархах, степенно молящихся у Западной Стены, мне кажется, что Машиах уже здесь, он среди нас, но многие еще этого не понимают.
За три ночи в Старом городе я увидел тысячи евреев, красивых и сильных, молодых и старых, свободных людей, вышедших из плена, они — свободны и с ясной целью, и их дорога, по которой они идут, не безупречный хайвей, а трудный путь к цели, полный преград , но они идут и, конечно, дойдут до самого конца.
Я видел мальчиков и девочек с автоматами, они защищают свою землю не по приказу министра обороны, а по зову своего сердца, я сам служил в армии, я знаю, что это такое.
Я в армии ни разу не засмеялся, «кто а в армии служил, тот в цирке не смеется», так грустно шутил мой командир, старшина Приходько, не раз называвший меня ж**ком, десять раз на дню, он был чистым сатаной, я думал, что я его больше не встречу в своей жизни, но на парковке каньона в Герцлии я узрел в старике-охраннике поступь своего командора.
Оказалось, что жив курилка, я его окликнул, он меня узнал через сорок лет, и мы обнялись, он в Израиле двадцать лет, выехал на соседке Розе, ставшей ему женой, и его дети воевали с арабами, а один, вообще, закончил иешиву.
Он сказал мне: «Мне здесь хорошо, нет м****лей и совдепии», он еще раз обнял меня, как родного, и мы расстались, вот так обетованная земля перепахивает судьбы.
Я встречался с друзьями своей юности, встречи через сорок лет не всегда бывают простыми; разная жизнь, разные пути, образ жизни иногда разводят людей навсегда, иногда между ними Иордан, разделяющий людей и даже ставящий их по разную сторону баррикад.
Мой случай был счастливый, мои ребята до сих пор живы и здоровы, они работают, они преуспели, их дети выросли израильтянами, они служили в армии, они выучились, многие уже не помнят свое место рождения, но язык знают, мои друзья признались мне, что их Родина — Израиль, без пафоса, без оглядки по сторонам, не в парткоме и не на профсоюзном собрании, где решалось, кому дать квартиру, а кому детский комбинезон.
Они и в СССР были умными и учеными, и в Израиле не пропали, дураки остались дураками, но тоже не пропали, брюзжат иногда, что на заводском обеде им дают только левые куриные ножки, а они более жесткие, и они борются в своих профсоюзах за свои правые ножки, есть те кому плохо, такие тоже есть, это особая порода людей, им везде плохо, они клянут правительство и партии, полицию, возмущаются изощренной бюрократией в страховых компаниях и больничных кассах, совершенно забыв, как они стояли по стойке «смирно» перед любой паспортисткой и сучкой из домоуправления, да есть проблемы, иногда очень жарко, иногда стреляют, иногда просто болит живот, а кажется, в этом виноват Израиль, человек — всегда человек, он не камень, он теплый и живой, у него нет мотора, он не машина, у него только сердце, и оно болит, а иногда болит душа, и душат воспоминания, а в них ты помнишь себя начальником отдела проектирования галош, валенок и сапог для рыбалки, ты был кандидатом наук в Торжке, почти Эйнштейн, а теперь ты сидишь на парковке на окраине городка, на пустынной горе, где внизу мерцают огоньки арабских деревушек, а ты сидишь со о своим бутербродами и кока-колой без сахара и вспоминаешь, как тебя ценили и уважали в трудовом коллективе, как ты висел на Доске Почета, и на майские тебе давали премию за успехи в социалистическом соревновании по плану опытно-конструкторских работ, но об этом здесь никто не знает, а ты знаешь, что твои сверстники давно сгинули в России от голода, болезней и стыда за поруганную жизнь, и они давно на кладбище под красными звездочками, а ты еще крепкий старик, чемпион больничной кассы по потреблению лекарств, и еще ты работаешь на этой проклятой стоянке, и Роза твоя еще скрипит и довольно громко скрипит новыми зубами, вместо коронок и мостов из цыганского золота, над тобой небо со звездами, да, рядом с тобой живут арабы, но лучше иметь соседей-арабов, чем покойников-коллег на городском кладбище под Серпуховым.
«Мой путь», как давно спел великий Фрэнк Синатра, он у каждого свой, на этом пути случаются потери, на этом пути я потерял папу, польского еврея, единственно спасшегося из большой семьи, сгоревшей в печах Аушвица, его спасла моя мама, вывезла его из Белостока в тридцать девятом году, мамы тоже уже нет, они были евреями, они никогда этого не скрывали, моя мама никогда не стирала в субботу, и это единственное, что она могла себе позволить из традиции, не считая бульона из клецок, цимеса и кисло-сладкого мяса, это было не из страха, просто инстинкт самосохранения, да и где ей было научиться другому, если ее папа был убит в Гражданскую, а бабушка моя, вообще, была сиротой и жила в русской семье, папа мой кое-что знал, но после Холокоста он разлюбил творца, не мог простить ему гибель своей семьи.
Я их не виню, они мне дали все, что могли, воспитали, как умели, и вечный покой им и безмерная благодарность.
Мне рассказал Яков Григорьевич Соскин, что коэны и левиты шли к жертвенникам на Храмовую гору не по ступеням, а по пандусу, медленно, шагом за шагом, они преодолевали свой путь, мне нравится эта история.
Я сам иду по пандусу своей судьбы, преодолевая собственные страхи, терзания, боли прошлого и ночные терзания, я иду…
Когда-то, мне нравилась песня Высоцкого «Привередливые кони», и там были слова: «В гости к Богу не бывает опозданий». Я только сейчас стал понимать, что автор имел в виду, я иду, по пандусу своей судьбы и надеюсь, что я дойду, я успею, к приходу Машиаха…