«Мне вообще сказали, что помру прям щас. Потом это как-то отложилось…»
11 мая, 2022 5:47 пп
Игорь Свинаренко
Юля Веретенникова Каденко:
ДВА ВОЗРАСТА ОДНОГО РЕПОРТЁРА
Игорь Свинаренко нежно любил пожилых людей. Особенно женщин, но и мужчин тоже. Почтительно слушал всякого, кому было, скажем, больше 75 лет. Постоянно рассказывал про легендарного Вадима Туманова, всегда старался навестить его, ветерана и старого зэка, 9-го мая. Восхищался Евгением Ясиным и Азарием Плисецким, был просто влюблён в «дедушку-Неизвестного» (Эрнста), был рад знакомству с Мироном Петровским («Ну, это, конечно, глыба!»). С нескрываемым удовольствием слушал выпускниц первого набора экономического факультета МГУ – Галины Трифсик и Маркианы Осьмовой, которым было в тот момент по 90 лет, целовал им руки, выпивал с ними. Собрал целую книгу интервью с седобородым сельским священником. Он хотел знать о них всё – его репортёрское «Мне дико интересно…» позволяло ему узнать о человеке даже то, чего тот про себя не знал и сам. Доводилось видеть, как он скучал на интервью с ньюсмейкерами, но на интервью со стариками – никогда. Такой искренний интерес нельзя ни сыграть, ни подделать. Он действительно любил встречаться с людьми много старше себя. Не то чтобы все остальные не любят этого делать. Но его отношение к пожилым людям было таким… трепетным? Нет, благоговейным – вот подходящее хорошее старое слово, почти забытое уже.
Отчего так, думала я? Рискну предположить, что причины было две.
Его мать умерла рано, он не увидел её старой. Да и отец, по рассказам, был не совсем дряхлым, когда ушёл. «Я давно сирота», — повторял Игорёк. Это чувство сиротства, возможно, и влекло его к людям, рядом с которыми он ощущал себя тем, кем и был внутри – юношей, почти ребёнком.
А вторая причина гораздо печальнее. Догадка о ней мелькнула раз, второй, резанула, да так и утвердилась в моей голове – он всё время как бы примерял на себя старость. Старость, которая для него, он знал, вряд ли наступит.
«Я когда заболел, мне вообще сказали, что помру прям щас. Потом это как-то отложилось. И откладывалось несколько раз. И радовался – х.як, и дожили до весны, потом – дети выучились в школе, в университетах – о! Дожил до пенсии – тоже неплохо. И вот – внук родился. Жизнь удалась!» Но всё, что он знал о своей болезни, и всё, что ему говорили врачи, сходилось к тому, что каждый год жизни – это подарок. Почтенный израильский гематоонколог долго расспрашивал на консультации, точно ли Игорю правильно поставили диагноз? «Столько лет при такой форме лимфомы? Это почти чудо. В нашей специальности чудеса редко, но случаются – пациент просто очень любит жизнь».
Но даже его могучих внутренних сил не хватило, чтобы продержаться ещё – среди гибели людей, разрушения его родных городов, среди горя и ужаса.
Он и правда упоительно любил жизнь, во всех её проявлениях. Излучал эту любовь. Дарил надежду и сам надеялся. И любил стариков. «Какая ясность ума в его/её 80/90 лет! А какой задор – зазеваешься, ведь задушит в объятьях. А какая память! А эта благородная седина… И мудрость – они ведь уже отрешились от страстей, достигли просветления».
Его «просветление», как истина, видимо, было где-то посередине – между юношеским любопытством и старческой мудростью. В нём всегда было два возраста.
«Смотри, какая фотография – 76-й год, у меня тут один глаз смеётся, другой как будто плачет».
Игорь Свинаренко
Юля Веретенникова Каденко:
ДВА ВОЗРАСТА ОДНОГО РЕПОРТЁРА
Игорь Свинаренко нежно любил пожилых людей. Особенно женщин, но и мужчин тоже. Почтительно слушал всякого, кому было, скажем, больше 75 лет. Постоянно рассказывал про легендарного Вадима Туманова, всегда старался навестить его, ветерана и старого зэка, 9-го мая. Восхищался Евгением Ясиным и Азарием Плисецким, был просто влюблён в «дедушку-Неизвестного» (Эрнста), был рад знакомству с Мироном Петровским («Ну, это, конечно, глыба!»). С нескрываемым удовольствием слушал выпускниц первого набора экономического факультета МГУ – Галины Трифсик и Маркианы Осьмовой, которым было в тот момент по 90 лет, целовал им руки, выпивал с ними. Собрал целую книгу интервью с седобородым сельским священником. Он хотел знать о них всё – его репортёрское «Мне дико интересно…» позволяло ему узнать о человеке даже то, чего тот про себя не знал и сам. Доводилось видеть, как он скучал на интервью с ньюсмейкерами, но на интервью со стариками – никогда. Такой искренний интерес нельзя ни сыграть, ни подделать. Он действительно любил встречаться с людьми много старше себя. Не то чтобы все остальные не любят этого делать. Но его отношение к пожилым людям было таким… трепетным? Нет, благоговейным – вот подходящее хорошее старое слово, почти забытое уже.
Отчего так, думала я? Рискну предположить, что причины было две.
Его мать умерла рано, он не увидел её старой. Да и отец, по рассказам, был не совсем дряхлым, когда ушёл. «Я давно сирота», — повторял Игорёк. Это чувство сиротства, возможно, и влекло его к людям, рядом с которыми он ощущал себя тем, кем и был внутри – юношей, почти ребёнком.
А вторая причина гораздо печальнее. Догадка о ней мелькнула раз, второй, резанула, да так и утвердилась в моей голове – он всё время как бы примерял на себя старость. Старость, которая для него, он знал, вряд ли наступит.
«Я когда заболел, мне вообще сказали, что помру прям щас. Потом это как-то отложилось. И откладывалось несколько раз. И радовался – х.як, и дожили до весны, потом – дети выучились в школе, в университетах – о! Дожил до пенсии – тоже неплохо. И вот – внук родился. Жизнь удалась!» Но всё, что он знал о своей болезни, и всё, что ему говорили врачи, сходилось к тому, что каждый год жизни – это подарок. Почтенный израильский гематоонколог долго расспрашивал на консультации, точно ли Игорю правильно поставили диагноз? «Столько лет при такой форме лимфомы? Это почти чудо. В нашей специальности чудеса редко, но случаются – пациент просто очень любит жизнь».
Но даже его могучих внутренних сил не хватило, чтобы продержаться ещё – среди гибели людей, разрушения его родных городов, среди горя и ужаса.
Он и правда упоительно любил жизнь, во всех её проявлениях. Излучал эту любовь. Дарил надежду и сам надеялся. И любил стариков. «Какая ясность ума в его/её 80/90 лет! А какой задор – зазеваешься, ведь задушит в объятьях. А какая память! А эта благородная седина… И мудрость – они ведь уже отрешились от страстей, достигли просветления».
Его «просветление», как истина, видимо, было где-то посередине – между юношеским любопытством и старческой мудростью. В нём всегда было два возраста.
«Смотри, какая фотография – 76-й год, у меня тут один глаз смеётся, другой как будто плачет».