МИСТРАЛЬ
24 апреля, 2018 9:00 дп
PHIL SUZEMKA
Phil Suzemka:
Лодки, раскачиваясь, стояли пришвартованные кормой к городской набережной Грюиссана. Ветер гулял по верхушкам мачт, раскручивал пропеллеры ветрогенераторов, звенел вантами, трепал флаги.
— Снимаемся ближе к ночи, — сказал Максим. — Сейчас пережидаем встречный, потом будет штиль — мы как раз выйдем, а к рассвету начнёт усиливаться до тридцати с разворотом от галфвинда на бакштаг. Идём трое суток. Ну, примерно трое. Только не на Бонифаччо, а на юг Сардинии. Потому, что от Корсики он опять встречный, а между Сардинией и Сицилией мы под Стромболи проползём тихенько да и заскочим в Мессину. Всем всё ясно? Готовимся к мистралю.
***
…Наверное, это не так, но мне кажется, что слово «мистраль» я знал всегда. Оно проехалось по мне, как Caterpillar по гусенице.
***
…В раскрытое окошко лезли ветки яблони. Иван, подняв банку с самогоном, придирчиво осматривал куски золотого корня на дне. Володька резал сало и огурцы.
— Ехай ночным, одесским, — сказал Иван. — И бери общий. Там на третьей полке газетку постелешь, выспишься как человек, а в семь утра уже в Москве этой своей.
— В общем лучше всего, — согласился Володька. — Я всегда по колбасу токо в общем ездию: очень удобно. Приедешь, на вокзале в туалете пока умылся, пока то, пока это, пока туда-суда — уже всё открыто. По магазинам пробегишься, колбасы накупишь и обратно до вокзала. Общий — шесть рублей от нас до их. Удобно.
— Токо не забывай там «гэ» городское кругом говорить, — напомнил Иван. — Шоб не догадались. Да! — и лампочки со штанов скрути!
— Зачем? — не понял я. — Тоже чтоб не догадались?
— Сотрёшь, — пояснил Володька. — Там асфальт кругом. Либо в метро их тебе подавют. Правда, скрути лучше. Вон, поклади в коробку с-под диаскопа, никуда не денутся. Вань! Дай ему коробку.
Я нагнулся и начал выкручивать лампочки.
— Да! — вспомнил Володька. — Один хрен у тебя там время много: погляди мне цепку на мотоцикл.
Я поднял голову:
— Дак давно б уже с комбайна снял!
— Дак я уже с трёх комбайнов снимал, — сказал Володька. — Заводскую надо. Которые с комбайна — звёздочку жрут. Да и скрипят как не знаю шо…
***
— Скрипят, как не знаю что… — озабоченно произнёс Максим и взял в руки рацию. — Soul вызывает Mamba. Приём!
Из VHF раздался голос Олега:
— Приём, Soul, на связи Mamba. Перехожу на семь-семь.
— Олег! У вас штур-тросы скрипят?
— Да мы вообще не поймём, что у нас скрипит. То ли штур-тросы, то ли балер, то ли привод автопилота. Но скрипит реально. Утром смотреть полезем.
— Ладно, понял, переходи обратно на шестнадцатый. Конец связи.
Максим глянул в мою сторону:
— Если погода позволит, завтра тоже попробуем залезть и посмотреть. Всё-таки, мне не кажется, что это балер скрипит. Или привод, или тросы по роликам. Чего уставился? — наливай, а я схожу вниз, музыку включу.
***
— Вань! Хорош тебе её разглядывать! Наливай давай. И пластинку какую-нить поставь, шо мы тут втрёх в тишине сидим?..
— Анну Герман хочете? — спросил Иван. — У меня их две. Где про «надежду» и где про «цвели сады». Остальное — Пьеха и Ротару.
— От садов сами не знаем куда деваться, — скривился Володька, уклоняясь от пролезшей в окно ветки. — Давай про надежду…
***
Максим выскочил в кокпит и из кормовых динамиков сразу раздалось: «Светит незнакомая звезда…»
— Ты ж Южный Крест видел? — спросил он.
— Ну да, — протянул я стакан.
Лодку швырнуло, виски расплескался.
— Но ты его в Южном полушарии видел, — сказал Максим, снова наполняя стакан, — а мы с Самойликом — в Северном…
Он схватился свободной рукой за дугу спрей-худа и посмотрел на стаксель:
— Приведись на пару градусов — ветер заходит.
Я два раза нажал правую кнопку пилота.
— Мы, когда Oz на Карибы гнали, пассат поймали только между третьим и четвёртым градусами. Так вот там и Южный Крест и Полярную одновременно видно. Красиво!
— Ну, ты даёшь, Светличный! — сказал я. — На тебя посмотреть, так тебе, вроде, кроме, как водку пить и жён менять, казалось бы, ничего больше и не надо. А он, видишь ли, еще и звёздами по ночам любуется!
— Жёны — это одно, — произнёс Максим, — а звёзды — совсем другое.
Он допил, убрал в стол стакан, закрыл откидную крышку, подумал и добавил:
— А водка — вообще третье…
***
…Я догадывался, что ветер, которого я не видел, не трогал, не чувствовал, но о котором знал, рано или поздно притянет меня к себе.
***
— «Светит незнакомая звезда!» — повторил за пластинкой Иван. — Поёт сама не знает шо! Можно подумать, у ей все остальные звёзды знакомые и токо одна незнакомая!
— Шо за книжка? — спросил у меня Володька, беря книгу в руки. — «Мистраль. Сборник современной французской прозы». Интересная?
— Про любовь.
— Совсем-совсем про любовь? — оживился Иван. — И про это самое?
— И про это самое.
— Дашь почитать? — спросил Володька.
— Бери, — сказал я. — Тебе показать, где про это написано?
— Не, — ответил Володька, — я люблю, чтоб сначала.
— Мне покажи! — сказал Иван. — Я всё главное быстро прочту, а он пускай остальное дочитывает. Не! Ну вот шо она поёт?! — «светит, словно памятник надежде!» Как звезда может быть памятник?! Убивать этих писателей надо… Давай показывай, с откудова мне читать…
***
На третьем курсе, на майские, я поехал к ней. По телефону она сказала:
— Ориентир — гостиница «Под Острогом».
Я не поверил:
— Так прям и говорить «Под Острогом»?
— Так прям и говори. Рядом — салон красоты «Мистраль». Я там с девяти до шести, кроме воскресенья.
***
…Ночью ветер разыгрался. Грот взяли на вторую полку, на треть скрутили стаксель. До Сардинии оставалось ещё больше двухсот миль. Резко стало холодно. Я сидел в куртке, комбезе, сапогах. Musto, Gaastra, Gill, Henri Lloyd… Но всё равно не так красиво, как тогда на вокзале, когда Иван с Володькой отправляли меня в Москву.
Жёлтый пиджак в крупную чёрную клетку, малиновая рубашка, отвороты воротника которой ложились на плечи поверх пиджака, сиреневый клёш сорок два сантиметра, ярко-жёлтые ботинки на белой платформе. Действительно, красиво.
— На ВДНХ в этом не ходи, — оценил Володька. — А то тебя там точно оставят.
— Зачем? — не понял Иван.
— Как памятник надежде, — сказал Володька. — Где они ещё такого красивого найдут?
Я вытащил из карманов провода и, отсоединив две батарейки «Крона», сунул их в руку Ваньке.
— Положи к лампочкам. Вернусь — заберу.
***
К утру, как и предупреждал PredictWind, мистраль зашёл с галфинда на бакштаг и стабильно держался в диапазоне от тридцати до тридцати пяти узлов, разгоняясь на порывах до пятидесяти. В кокпите было мокро и скользко. В нас летела водяная пыль, срываемая ветром с гребней, а когда лодка не успевала уходить от волны, то накрывало ещё и с кормы.
***
…С какого чёрта у меня с ней вообще это всё началось? Как и чем она меня увлекла? Она не читала книг (книги — это моё), а я не смотрел кино (это было её). Потом, когда после перелома и больницы, она ушла с переводческого и уехала к своему морю и своим горам, я понял, что остаюсь один. До этого она всегда была рядом и я настолько привык, что она рядом, что даже её отъезд я заметил не сразу…
***
Утром первого апреля на моей вахте было спокойно. Ветер всё так же шёл на 30-35 узлах и всё так же разгонялся на порывах до полтинника. Вторая яхта была на связи, но вне видимости.
Волна пришла неожиданно. Максим её увидел и даже успел сказать «осторожно!», но нас это не спасло. В следующую секунду с левого борта накрыло так, что смело на палубу Диму, полностью окатило Максима, прижав его к правому борту, а меня сбросило с левого рундука, протащило по палубе, шваркнуло о дальний штурвал и заткнуло под транцевую банку. Вымок даже Лёха, спавший внизу, в дальнем от трапа углу салона.
— Хорошая лодка, чего ты, — сказал Светличный, когда я выполз в центр кокпита, — тебя вон даже за борт не смыло…
Я опустил голову и из капюшона на палубу вылилось море.
— Первое апреля. День сам понимаешь кого, — вздохнул Максим, выплёскивая воду из сапог. А вообще, говорят, мистраль дует триста дней в году.
— В году столько дней нет, сколько он, собака, дует, — пробурчал я, вставая на ноги.
— Но ты ж хотел на него посмотреть? Ну и смотри, чего жалуешься. Вот такой он, мистраль…
***
— Вот такой он, наш «Мистраль», — показала она на стекляшку. — Маникюр, педикюр, стрижка, даже тайский массаж есть…
— Какой массаж?!
— Тайский. «Эмманюэль» смотрел?
— Смотрел.
— Так вот, там всякую херню показывают. Настоящий тайский массаж вообще другой.
— И охота тебе этой ерундой заниматься?..
— Деньги, — объяснила она. — Как раз сезон начинается.
***
Шикарный вид не помог, на переводческий меня не приняли. Объяснили, что английского я не знаю даже в пределах школьного курса. Иван отнёсся к моему возвращению с пониманием: налил и нарезал огурцов. Потом принёс коробку с лампочками и батарейками.
Я положил на стол свёрток:
— Цепку для мотоцикла Володьке передашь. Настоящая, с завода. Хотел две купить, чтоб с запасом, так еле одну нашёл. Дефицит, сказали. А колбасы в Москве правда много.
— Лампочки вкручивать сейчас будешь? — спросил Ванька, хрумтя огурцом. — Или потом?
Я пару секунд подумал, потом вырвал из штанов провода и, наклонившись, отодрал ленты с электро-патронами.
— Там так не ходят, Вань. Там сейчас клёша ни на ком не увидишь. Вообще другая мода, оказывается.
— Так то у них в Москве! — отмахнулся Иван. — У нас ещё лет пять так можно будет.
— А я хочу как там. Я ж не виноват, что у нас английского весь десятый класс не было! После армии обязательно поступлю…
— Так понравилось? — удивился Ванька.
— Понравилось, — признался я. — Вежливые, по морде никто не бьёт, асфальт кругом. А тут ветки, блин, в окно лезут, лужи эти, ветер всю дорогу…
***
— Ветер, к сожалению, не всю дорогу, — сообщил Светличный, сверившись с планшетом. — Между Сан-Пьетро и Сан-Антонио как по луже поедем. А дальше пока непонятно. Поэтому идём в Кальяри и на сутки там зависаем. Тем более, пацаны с той лодки передали: у них на фордаке вертлюг гика из мачты вырвало. Они без грота идут, всё равно чиниться надо.
***
— Зачем ты ушла из института?
— Сам же помнишь: ногу сломала. Потом всё пересдавать надо было.
— Взяла б академку…
— Не захотела. К чему мне испанский с немецким? Я вот решила сербский выучить. Выйду замуж за югослава, уеду на Адриатику. Тут летом почему-то югославов много.
— А я?
— А что ты? Ты за всё это время хоть что-нибудь сделал, чтоб мы были вместе?
***
…Волны продолжали бить лодку. Похоже, они не только не собирались успокаиваться, но ещё больше разыгрывались. А до Сан-Пьетро было не меньше ста миль. Заработал VHF. Второй экипаж даже не стал переходить на семь-семь.
— Мужики! — заорали из динамиков. — Куда нам ехать?! Влево?! Вправо?! У нас тут волны с пятиэтажку!
— Успокойтесь там! — гавкнул в рацию Светличный. — А то я вас в девятиэтажку переселю!
VHF обиженно отключился. Максим посмотрел на меня:
— Неси-ка ты сюда виски… Что-то, правда, хреначит не по-детски.
***
Ночь была тихой, соловьиной. Только соловьи и никаких других звуков. Она лежала, откинув простыню, а я курил на стуле у окна.
— Докуришь, закрой окошко, — попросила она.
— А соловьи?
— Что соловьи? Открываю соловьям, а прилетают комары. Закрой. С мужиками то же самое. Сначала одни поют, потом другие кусаются. Уже привыкла, нормально. Но всё равно: может, хоть ты объяснишь, почему у меня так? Раз ты уже всё равно тут прощаться приехал…
— Тебе про комаров или про мужиков?
— Без разницы. Допустим, про мужиков.
— Не объясню, — отказался я. — Не объясню, хотя и знаю. Про комаров бы, может, и объяснил, а так…
— Не понимаю я ревности! — фыркнула она.
— Можно подумать, ты не ревнивая…
— Я — нет! — развела она руками. — Ты ж в курсе. Удавить, если про что-то узнаю, могу, да. И даже сто процентов удавлю. Либо страдать полгода буду, плакать там, беситься. А так — нет. Нужна мне эта ревность! — что с неё толку?
— А почему гостиница называется «Под Острогом»?
— На горе острог старый, не видел? А мы как раз под ним. Вообще-то, она «Юбилейная».
***
Мистраль не унимался. Всё те же тридцать — тридцать пять. Скорость лодки относительно земли держалась около девяти узлов, но волны были высокими — четыре-пять метров и когда мы слетали с них вниз, то скорость переваливала за шестнадцать. Стаксель свернули до штормового платка, грот срубили совсем.
***
Я сел на кровать рядом с нею и провел ладонью по её телу.
— Какая у тебя кожа гладкая…
Она отмахнулась:
— Мне это все говорят. Ой, извини, пожалуйста! Не, ну правда! Кожа, кожа! Как разденут, так сразу — кожа. И хоть бы кто сказал, что у меня вообще-то мозги офигеть какие гладкие. Ты не злишься?
— Какая у тебя кожа гладкая, — повторил я, снова проводя по её телу ладонью.
***
— Очень хорошая кожа, — заметил Светличный, показывая на мои сапоги. — Gaastra?
— Gaastra.
— И как?
— В шторм три часа держат нормально.
— Хорошая кожа, — повторил Максим. — Мягкая, гладкая. Я б уже тоже б сапоги поменял. Gaastra, говоришь?
— Gaastra…
Утром я вышел на палубу и увидел, что паруса убраны. Под трапом тихо молотил Yanmar, на клапанной крышке которого сохли наши вещи. По левому борту в дымке проплывал Сан-Антонио.
— Что я тебе говорил? — сказал Светличный. — TWS всего пять узлов показывает. Вон! Даже четыре уже. Мистраль сдыхает.
***
— «Мистраль» сдыхает, — сказала она, когда я позвонил в конце сентября. Всё! Сезон закончился, клиенты разъехались. А из нас думают кафе сделать, потому, что не оправдываем.
— Кафе лучше? — спросил я.
— Кафе хуже, — сказала она. — Но мне всё равно, я в Югославию уезжаю. Знаешь куда?
— Не знаю и знать не хочу, — буркнул я. — Я ж не женюсь на югославке.
— Ты мог бы жениться на мне, если б захотел, — напомнила она. — Но ты слишком долго тянул.
— А ты не могла подождать меня чуть дольше? — горько съязвил я.
— Не могла, — отрезала она. — Ты совсем не понимаешь, как ждут женщины. У нас год за три. Как на Севере. И за это время я успела тебя разлюбить. Извини, так бывает, когда слишком долго ждёшь.
***
На Сардинию я заходил, прикидывая в голове и сверяя со словарем LangBook слова, которые придётся использовать. И вот что это, интересно, у меня раньше была за жизнь такая неполноценная без знания того, как по-итальянски «клёпальный пистолет» и «вертлюг гика»?
…На ремонт ушли сутки, а потом мы снялись на Мессину. Сардиния исчезла в тумане за кормой. Небо перед нами было мрачным, затянутым, тревожным. Ровно покачиваясь, обе лодки медленно вползали в Тирренское море.
***
— А как нога? — спросил я.
— Что нога? Болит нога, — вздохнула она.
— Сильно?
— Ну, сильно, да, — отозвалась она. — Дожди ещё эти. В резиновых сапогах целый месяц ходила. Ты не представляешь, как тут льёт в конце зимы.
— Так нога ж уже сто лет как срослась, — сказал я. — С чего ей болеть?
— Сто — не сто, а один хрен. Срастись — срослась, а болеть — болит.
***
…После Мессины и обхода маяка у Спартивенто ветер снова усилился до сорока узлов. Опять пришлось брать рифы.
— Светличный! Мы так не договаривались! — сказал я Максиму. — Ты говорил, он только до Сицилии дует. А это что такое?
— Да я уже сам не понимаю, докуда он дует! — расстроенно ответил Светличный. — Ионическое море пройдём, а в Адриатике тихо будет. Считай — на каникулы приедем.
***
…Приехав на каникулы, я первым делом отправился к Ивану. Володьку со всем его техникумом угнали на какую-то практику, так что на Хуторе он собирался появиться не раньше, чем через месяц. Иван был занят делом: гнал самогон. На улице стояла жара, из-за круглосуточно горящей газовой плиты со стоящим на ним сорока-литровым молочным бидоном в доме было ещё жарче, чем на улице. Контролируя процесс, Ванька сидел у плиты в трусах и майке.
— Вчера баню топил, — сказал он, — дак веришь — в бане холодней оказалось, чем дома. А без самогону никуда: сарай надо новый ставить, крольчатник буду делать. Короче, никуда без самогону. Валюта! И вот гоню вот. Хоть бы дождичка какого… Ну, давай, твоё здоровье!
Я отодвинул стакан:
— Не, Вань, не могу, что-то, правда, совсем жарко.
— Да я гляжу, ты точно не в себе. Случилось что? Экзамены не сдал? Поругался с кем? С девочкой этой своей? Ну, помнишь, ты нам с Володькой рассказывал? Ещё гостиница по-смешному называлась. «За Тюрьмой», да?
— «Под Острогом».
— Да какая разница! И шо? Всё?
— Всё, Вань, расстались. Потерял я её. Не сдал экзамен.
— И давно?
— В апреле. Двадцатого числа. Прям на день рожденья Гитлера.
— Редкостная сука, — ругнулся Иван и я не понял, про кого это он.
А Ванька не понял, к чему я приплёл Гитлера. Да я и сам не знаю, зачем я про него сказал.
***
…В Адриатике действительно было тихо. После выхода из Бриндизи на Дубровник, детально просматривая карту по маршруту, мы вдруг обнаружили аж в пятидесяти милях от итальянского побережья знак отдельно стоящей опасности. Причём глубины там были не меньше километра. Что за знак? Что за опасность? Что там за мины валяются?
Была моя вахта. Я шёл, время от времени глядя на Navionics, переставляя метки дистанции, зная, что буй Е2-М3А покажется справа по борту, что я увижу его желтый проблесковый огонь минимум за три мили и что мигать он будет каждые двадцать секунд.
И неожиданно, в темном ночном море, мне пришло в голову, что знаки опасности — это как знаки любви. Мы не знаем, когда в чёрном небе судьбы ни с того, ни с сего блеснёт проблесковый огонь надежды и радости. И даже не знаем, а не станет ли он знаком опасности?
Только вот какое дело: в отличие от моря, в жизни нам неизвестно, что там впереди. У нас нет карт судьбы. Оглядываясь, мы видим только те вешки, которыми жизнь уже отсчитана. Здесь, там, ещё дальше… Они вспыхивают и снова гаснут, эти «отдельно стоящие» знаки, изменившие и нас и наш курс. Наши влюблённости, наши воспоминания. И, самое печальное, мы никогда не знаем, вспыхнет ли среди волн будущего очередной маяк или же небо над твоим морем навсегда останется чёрным. Да, в общем, и тот последний берег, к которому мы идём в жизни, вряд ли нас развеселит.
…Знак Е2-М3А я прошёл в пол-третьего ночи на расстоянии трёх миль обещанной видимости его огня. Лодка двигалась в сторону Хорватии, пересекая море наискосок, почти строго с юга на север. Где-то по правому борту, далеко-далеко, медленно проплывала невидимая мне Черногория.
***
— Ты будешь мне писать в Черногорию?
— А это где?
— Это часть Югославии. Я там буду жить.
— Не стану я тебе писать, — сказал я.
Она пожала плечами:
— Как хочешь. Того, что было, уже не будет, но почему бы нам не остаться в нормальных отношениях?
— У нас с тобой уже были нормальные отношения. Все остальные для меня — ненормальные.
— Как хочешь, — ещё раз сказала она.
***
Ветра почти не было. Нас перестало бросать. Я жил в носовой каюте и сейчас затишье меня радовало: значит, лодка перестанет со всей дури шлепаться форпиком о воду и мне не будет так отшибать голову на каждом ударе. Да и не только голову: болели ушибленные рёбра, спина, болели разбитые пальцы, было тяжело дышать и сильно беспокоило растяжение в правой ноге. Вот почему, сдав в четыре утра вахту Лёшке и показав ему на экране, кого мы ждём на пересекающихся курсах, я ушёл вниз и, со стоном завернувшись в спальник, впервые за много дней отключился меньше чем за минуту, легонько укачиваемый, как младенец в коляске, плавной, длинной, убаюкивающей, ровной волной.
Я спал, проплывая мимо берегов страны, разлучившей нас с нею. Как она тогда говорила? — «срастись — срослось, а болеть — болит». Ну да, примерно так.
***
…Мистраль — жёсткий, жестокий, злой, холодный, беспощадный ветер. Он разрывает в клочья паруса. Он изматывает и рвёт твою душу. Мистраль играет с твоей лодкой. Он бьёт её сильно, удачливо, мстительно. Как дервиш, он крутится волчком, и заходит то с бортов, то с кормы, то с носа. Мистраль мечется от Лиона до Стамбула, набрасываясь на всё, что попадётся ему на пути. Мистраль, как фокусник на деревенской ярмарке, постоянно обманывает тебя, только вместо последних монет, он вытаскивает из тебя последние силы.
Но есть две вещи, за которые я ему благодарен. Первая: своей неистовой силой он выдувает, выбивает, выколачивает из тебя всю ту ненужную шелуху, что скопилась за время жизни на земле. Всё это в секунды улетает за борт. Поэтому, убитый мистралем, ты вдруг становишься живым.
И вторая вещь: этот ветер, даже издеваясь и глумясь, всегда заставляет тебя идти вперёд.
***
…Володька вернулся из армии на неделю позже меня. Мы отмечали его возвращение и когда вышли на крыльцо покурить, он вдруг вспомнил:
— Книжку надо тебе отдать.
— Какую? — не сразу сообразил я.
— Ну, ту. Которую ещё до армии брал. Французская проза.
— Понравилась? — спросил Иван. — А то ж я её тогда токо кусками проглядел.
— Понравилась, — сказал Володька, — даже вчера ночью обратно почитал.
— Ну и? Как там у их в той Франции с любовью? Как у нас на Хуторе?
— Не, — задумался Володька — Маленько по-другому. Там у их ветер есть, с которого, как я понял, они дуреют поголовно. Мистраль называется. Спросить бы у кого, шо за ветер такой. Даже интересно…
PHIL SUZEMKA
Phil Suzemka:
Лодки, раскачиваясь, стояли пришвартованные кормой к городской набережной Грюиссана. Ветер гулял по верхушкам мачт, раскручивал пропеллеры ветрогенераторов, звенел вантами, трепал флаги.
— Снимаемся ближе к ночи, — сказал Максим. — Сейчас пережидаем встречный, потом будет штиль — мы как раз выйдем, а к рассвету начнёт усиливаться до тридцати с разворотом от галфвинда на бакштаг. Идём трое суток. Ну, примерно трое. Только не на Бонифаччо, а на юг Сардинии. Потому, что от Корсики он опять встречный, а между Сардинией и Сицилией мы под Стромболи проползём тихенько да и заскочим в Мессину. Всем всё ясно? Готовимся к мистралю.
***
…Наверное, это не так, но мне кажется, что слово «мистраль» я знал всегда. Оно проехалось по мне, как Caterpillar по гусенице.
***
…В раскрытое окошко лезли ветки яблони. Иван, подняв банку с самогоном, придирчиво осматривал куски золотого корня на дне. Володька резал сало и огурцы.
— Ехай ночным, одесским, — сказал Иван. — И бери общий. Там на третьей полке газетку постелешь, выспишься как человек, а в семь утра уже в Москве этой своей.
— В общем лучше всего, — согласился Володька. — Я всегда по колбасу токо в общем ездию: очень удобно. Приедешь, на вокзале в туалете пока умылся, пока то, пока это, пока туда-суда — уже всё открыто. По магазинам пробегишься, колбасы накупишь и обратно до вокзала. Общий — шесть рублей от нас до их. Удобно.
— Токо не забывай там «гэ» городское кругом говорить, — напомнил Иван. — Шоб не догадались. Да! — и лампочки со штанов скрути!
— Зачем? — не понял я. — Тоже чтоб не догадались?
— Сотрёшь, — пояснил Володька. — Там асфальт кругом. Либо в метро их тебе подавют. Правда, скрути лучше. Вон, поклади в коробку с-под диаскопа, никуда не денутся. Вань! Дай ему коробку.
Я нагнулся и начал выкручивать лампочки.
— Да! — вспомнил Володька. — Один хрен у тебя там время много: погляди мне цепку на мотоцикл.
Я поднял голову:
— Дак давно б уже с комбайна снял!
— Дак я уже с трёх комбайнов снимал, — сказал Володька. — Заводскую надо. Которые с комбайна — звёздочку жрут. Да и скрипят как не знаю шо…
***
— Скрипят, как не знаю что… — озабоченно произнёс Максим и взял в руки рацию. — Soul вызывает Mamba. Приём!
Из VHF раздался голос Олега:
— Приём, Soul, на связи Mamba. Перехожу на семь-семь.
— Олег! У вас штур-тросы скрипят?
— Да мы вообще не поймём, что у нас скрипит. То ли штур-тросы, то ли балер, то ли привод автопилота. Но скрипит реально. Утром смотреть полезем.
— Ладно, понял, переходи обратно на шестнадцатый. Конец связи.
Максим глянул в мою сторону:
— Если погода позволит, завтра тоже попробуем залезть и посмотреть. Всё-таки, мне не кажется, что это балер скрипит. Или привод, или тросы по роликам. Чего уставился? — наливай, а я схожу вниз, музыку включу.
***
— Вань! Хорош тебе её разглядывать! Наливай давай. И пластинку какую-нить поставь, шо мы тут втрёх в тишине сидим?..
— Анну Герман хочете? — спросил Иван. — У меня их две. Где про «надежду» и где про «цвели сады». Остальное — Пьеха и Ротару.
— От садов сами не знаем куда деваться, — скривился Володька, уклоняясь от пролезшей в окно ветки. — Давай про надежду…
***
Максим выскочил в кокпит и из кормовых динамиков сразу раздалось: «Светит незнакомая звезда…»
— Ты ж Южный Крест видел? — спросил он.
— Ну да, — протянул я стакан.
Лодку швырнуло, виски расплескался.
— Но ты его в Южном полушарии видел, — сказал Максим, снова наполняя стакан, — а мы с Самойликом — в Северном…
Он схватился свободной рукой за дугу спрей-худа и посмотрел на стаксель:
— Приведись на пару градусов — ветер заходит.
Я два раза нажал правую кнопку пилота.
— Мы, когда Oz на Карибы гнали, пассат поймали только между третьим и четвёртым градусами. Так вот там и Южный Крест и Полярную одновременно видно. Красиво!
— Ну, ты даёшь, Светличный! — сказал я. — На тебя посмотреть, так тебе, вроде, кроме, как водку пить и жён менять, казалось бы, ничего больше и не надо. А он, видишь ли, еще и звёздами по ночам любуется!
— Жёны — это одно, — произнёс Максим, — а звёзды — совсем другое.
Он допил, убрал в стол стакан, закрыл откидную крышку, подумал и добавил:
— А водка — вообще третье…
***
…Я догадывался, что ветер, которого я не видел, не трогал, не чувствовал, но о котором знал, рано или поздно притянет меня к себе.
***
— «Светит незнакомая звезда!» — повторил за пластинкой Иван. — Поёт сама не знает шо! Можно подумать, у ей все остальные звёзды знакомые и токо одна незнакомая!
— Шо за книжка? — спросил у меня Володька, беря книгу в руки. — «Мистраль. Сборник современной французской прозы». Интересная?
— Про любовь.
— Совсем-совсем про любовь? — оживился Иван. — И про это самое?
— И про это самое.
— Дашь почитать? — спросил Володька.
— Бери, — сказал я. — Тебе показать, где про это написано?
— Не, — ответил Володька, — я люблю, чтоб сначала.
— Мне покажи! — сказал Иван. — Я всё главное быстро прочту, а он пускай остальное дочитывает. Не! Ну вот шо она поёт?! — «светит, словно памятник надежде!» Как звезда может быть памятник?! Убивать этих писателей надо… Давай показывай, с откудова мне читать…
***
На третьем курсе, на майские, я поехал к ней. По телефону она сказала:
— Ориентир — гостиница «Под Острогом».
Я не поверил:
— Так прям и говорить «Под Острогом»?
— Так прям и говори. Рядом — салон красоты «Мистраль». Я там с девяти до шести, кроме воскресенья.
…Ночью ветер разыгрался. Грот взяли на вторую полку, на треть скрутили стаксель. До Сардинии оставалось ещё больше двухсот миль. Резко стало холодно. Я сидел в куртке, комбезе, сапогах. Musto, Gaastra, Gill, Henri Lloyd… Но всё равно не так красиво, как тогда на вокзале, когда Иван с Володькой отправляли меня в Москву.
Жёлтый пиджак в крупную чёрную клетку, малиновая рубашка, отвороты воротника которой ложились на плечи поверх пиджака, сиреневый клёш сорок два сантиметра, ярко-жёлтые ботинки на белой платформе. Действительно, красиво.
— На ВДНХ в этом не ходи, — оценил Володька. — А то тебя там точно оставят.
— Зачем? — не понял Иван.
— Как памятник надежде, — сказал Володька. — Где они ещё такого красивого найдут?
Я вытащил из карманов провода и, отсоединив две батарейки «Крона», сунул их в руку Ваньке.
— Положи к лампочкам. Вернусь — заберу.
К утру, как и предупреждал PredictWind, мистраль зашёл с галфинда на бакштаг и стабильно держался в диапазоне от тридцати до тридцати пяти узлов, разгоняясь на порывах до пятидесяти. В кокпите было мокро и скользко. В нас летела водяная пыль, срываемая ветром с гребней, а когда лодка не успевала уходить от волны, то накрывало ещё и с кормы.
***
…С какого чёрта у меня с ней вообще это всё началось? Как и чем она меня увлекла? Она не читала книг (книги — это моё), а я не смотрел кино (это было её). Потом, когда после перелома и больницы, она ушла с переводческого и уехала к своему морю и своим горам, я понял, что остаюсь один. До этого она всегда была рядом и я настолько привык, что она рядом, что даже её отъезд я заметил не сразу…
***
Утром первого апреля на моей вахте было спокойно. Ветер всё так же шёл на 30-35 узлах и всё так же разгонялся на порывах до полтинника. Вторая яхта была на связи, но вне видимости.
Волна пришла неожиданно. Максим её увидел и даже успел сказать «осторожно!», но нас это не спасло. В следующую секунду с левого борта накрыло так, что смело на палубу Диму, полностью окатило Максима, прижав его к правому борту, а меня сбросило с левого рундука, протащило по палубе, шваркнуло о дальний штурвал и заткнуло под транцевую банку. Вымок даже Лёха, спавший внизу, в дальнем от трапа углу салона.
— Хорошая лодка, чего ты, — сказал Светличный, когда я выполз в центр кокпита, — тебя вон даже за борт не смыло…
Я опустил голову и из капюшона на палубу вылилось море.
— Первое апреля. День сам понимаешь кого, — вздохнул Максим, выплёскивая воду из сапог. А вообще, говорят, мистраль дует триста дней в году.
— В году столько дней нет, сколько он, собака, дует, — пробурчал я, вставая на ноги.
— Но ты ж хотел на него посмотреть? Ну и смотри, чего жалуешься. Вот такой он, мистраль…
***
— Вот такой он, наш «Мистраль», — показала она на стекляшку. — Маникюр, педикюр, стрижка, даже тайский массаж есть…
— Какой массаж?!
— Тайский. «Эмманюэль» смотрел?
— Смотрел.
— Так вот, там всякую херню показывают. Настоящий тайский массаж вообще другой.
— И охота тебе этой ерундой заниматься?..
— Деньги, — объяснила она. — Как раз сезон начинается.
***
Шикарный вид не помог, на переводческий меня не приняли. Объяснили, что английского я не знаю даже в пределах школьного курса. Иван отнёсся к моему возвращению с пониманием: налил и нарезал огурцов. Потом принёс коробку с лампочками и батарейками.
Я положил на стол свёрток:
— Цепку для мотоцикла Володьке передашь. Настоящая, с завода. Хотел две купить, чтоб с запасом, так еле одну нашёл. Дефицит, сказали. А колбасы в Москве правда много.
— Лампочки вкручивать сейчас будешь? — спросил Ванька, хрумтя огурцом. — Или потом?
Я пару секунд подумал, потом вырвал из штанов провода и, наклонившись, отодрал ленты с электро-патронами.
— Там так не ходят, Вань. Там сейчас клёша ни на ком не увидишь. Вообще другая мода, оказывается.
— Так то у них в Москве! — отмахнулся Иван. — У нас ещё лет пять так можно будет.
— А я хочу как там. Я ж не виноват, что у нас английского весь десятый класс не было! После армии обязательно поступлю…
— Так понравилось? — удивился Ванька.
— Понравилось, — признался я. — Вежливые, по морде никто не бьёт, асфальт кругом. А тут ветки, блин, в окно лезут, лужи эти, ветер всю дорогу…
***
— Ветер, к сожалению, не всю дорогу, — сообщил Светличный, сверившись с планшетом. — Между Сан-Пьетро и Сан-Антонио как по луже поедем. А дальше пока непонятно. Поэтому идём в Кальяри и на сутки там зависаем. Тем более, пацаны с той лодки передали: у них на фордаке вертлюг гика из мачты вырвало. Они без грота идут, всё равно чиниться надо.
***
— Зачем ты ушла из института?
— Сам же помнишь: ногу сломала. Потом всё пересдавать надо было.
— Взяла б академку…
— Не захотела. К чему мне испанский с немецким? Я вот решила сербский выучить. Выйду замуж за югослава, уеду на Адриатику. Тут летом почему-то югославов много.
— А я?
— А что ты? Ты за всё это время хоть что-нибудь сделал, чтоб мы были вместе?
***
…Волны продолжали бить лодку. Похоже, они не только не собирались успокаиваться, но ещё больше разыгрывались. А до Сан-Пьетро было не меньше ста миль. Заработал VHF. Второй экипаж даже не стал переходить на семь-семь.
— Мужики! — заорали из динамиков. — Куда нам ехать?! Влево?! Вправо?! У нас тут волны с пятиэтажку!
— Успокойтесь там! — гавкнул в рацию Светличный. — А то я вас в девятиэтажку переселю!
VHF обиженно отключился. Максим посмотрел на меня:
— Неси-ка ты сюда виски… Что-то, правда, хреначит не по-детски.
***
Ночь была тихой, соловьиной. Только соловьи и никаких других звуков. Она лежала, откинув простыню, а я курил на стуле у окна.
— Докуришь, закрой окошко, — попросила она.
— А соловьи?
— Что соловьи? Открываю соловьям, а прилетают комары. Закрой. С мужиками то же самое. Сначала одни поют, потом другие кусаются. Уже привыкла, нормально. Но всё равно: может, хоть ты объяснишь, почему у меня так? Раз ты уже всё равно тут прощаться приехал…
— Тебе про комаров или про мужиков?
— Без разницы. Допустим, про мужиков.
— Не объясню, — отказался я. — Не объясню, хотя и знаю. Про комаров бы, может, и объяснил, а так…
— Не понимаю я ревности! — фыркнула она.
— Можно подумать, ты не ревнивая…
— Я — нет! — развела она руками. — Ты ж в курсе. Удавить, если про что-то узнаю, могу, да. И даже сто процентов удавлю. Либо страдать полгода буду, плакать там, беситься. А так — нет. Нужна мне эта ревность! — что с неё толку?
— А почему гостиница называется «Под Острогом»?
— На горе острог старый, не видел? А мы как раз под ним. Вообще-то, она «Юбилейная».
***
Мистраль не унимался. Всё те же тридцать — тридцать пять. Скорость лодки относительно земли держалась около девяти узлов, но волны были высокими — четыре-пять метров и когда мы слетали с них вниз, то скорость переваливала за шестнадцать. Стаксель свернули до штормового платка, грот срубили совсем.
***
Я сел на кровать рядом с нею и провел ладонью по её телу.
— Какая у тебя кожа гладкая…
Она отмахнулась:
— Мне это все говорят. Ой, извини, пожалуйста! Не, ну правда! Кожа, кожа! Как разденут, так сразу — кожа. И хоть бы кто сказал, что у меня вообще-то мозги офигеть какие гладкие. Ты не злишься?
— Какая у тебя кожа гладкая, — повторил я, снова проводя по её телу ладонью.
***
— Очень хорошая кожа, — заметил Светличный, показывая на мои сапоги. — Gaastra?
— Gaastra.
— И как?
— В шторм три часа держат нормально.
— Хорошая кожа, — повторил Максим. — Мягкая, гладкая. Я б уже тоже б сапоги поменял. Gaastra, говоришь?
— Gaastra…
Утром я вышел на палубу и увидел, что паруса убраны. Под трапом тихо молотил Yanmar, на клапанной крышке которого сохли наши вещи. По левому борту в дымке проплывал Сан-Антонио.
— Что я тебе говорил? — сказал Светличный. — TWS всего пять узлов показывает. Вон! Даже четыре уже. Мистраль сдыхает.
***
— «Мистраль» сдыхает, — сказала она, когда я позвонил в конце сентября. Всё! Сезон закончился, клиенты разъехались. А из нас думают кафе сделать, потому, что не оправдываем.
— Кафе лучше? — спросил я.
— Кафе хуже, — сказала она. — Но мне всё равно, я в Югославию уезжаю. Знаешь куда?
— Не знаю и знать не хочу, — буркнул я. — Я ж не женюсь на югославке.
— Ты мог бы жениться на мне, если б захотел, — напомнила она. — Но ты слишком долго тянул.
— А ты не могла подождать меня чуть дольше? — горько съязвил я.
— Не могла, — отрезала она. — Ты совсем не понимаешь, как ждут женщины. У нас год за три. Как на Севере. И за это время я успела тебя разлюбить. Извини, так бывает, когда слишком долго ждёшь.
***
На Сардинию я заходил, прикидывая в голове и сверяя со словарем LangBook слова, которые придётся использовать. И вот что это, интересно, у меня раньше была за жизнь такая неполноценная без знания того, как по-итальянски «клёпальный пистолет» и «вертлюг гика»?
…На ремонт ушли сутки, а потом мы снялись на Мессину. Сардиния исчезла в тумане за кормой. Небо перед нами было мрачным, затянутым, тревожным. Ровно покачиваясь, обе лодки медленно вползали в Тирренское море.
***
— А как нога? — спросил я.
— Что нога? Болит нога, — вздохнула она.
— Сильно?
— Ну, сильно, да, — отозвалась она. — Дожди ещё эти. В резиновых сапогах целый месяц ходила. Ты не представляешь, как тут льёт в конце зимы.
— Так нога ж уже сто лет как срослась, — сказал я. — С чего ей болеть?
— Сто — не сто, а один хрен. Срастись — срослась, а болеть — болит.
***
…После Мессины и обхода маяка у Спартивенто ветер снова усилился до сорока узлов. Опять пришлось брать рифы.
— Светличный! Мы так не договаривались! — сказал я Максиму. — Ты говорил, он только до Сицилии дует. А это что такое?
— Да я уже сам не понимаю, докуда он дует! — расстроенно ответил Светличный. — Ионическое море пройдём, а в Адриатике тихо будет. Считай — на каникулы приедем.
***
…Приехав на каникулы, я первым делом отправился к Ивану. Володьку со всем его техникумом угнали на какую-то практику, так что на Хуторе он собирался появиться не раньше, чем через месяц. Иван был занят делом: гнал самогон. На улице стояла жара, из-за круглосуточно горящей газовой плиты со стоящим на ним сорока-литровым молочным бидоном в доме было ещё жарче, чем на улице. Контролируя процесс, Ванька сидел у плиты в трусах и майке.
— Вчера баню топил, — сказал он, — дак веришь — в бане холодней оказалось, чем дома. А без самогону никуда: сарай надо новый ставить, крольчатник буду делать. Короче, никуда без самогону. Валюта! И вот гоню вот. Хоть бы дождичка какого… Ну, давай, твоё здоровье!
Я отодвинул стакан:
— Не, Вань, не могу, что-то, правда, совсем жарко.
— Да я гляжу, ты точно не в себе. Случилось что? Экзамены не сдал? Поругался с кем? С девочкой этой своей? Ну, помнишь, ты нам с Володькой рассказывал? Ещё гостиница по-смешному называлась. «За Тюрьмой», да?
— «Под Острогом».
— Да какая разница! И шо? Всё?
— Всё, Вань, расстались. Потерял я её. Не сдал экзамен.
— И давно?
— В апреле. Двадцатого числа. Прям на день рожденья Гитлера.
— Редкостная сука, — ругнулся Иван и я не понял, про кого это он.
А Ванька не понял, к чему я приплёл Гитлера. Да я и сам не знаю, зачем я про него сказал.
***
…В Адриатике действительно было тихо. После выхода из Бриндизи на Дубровник, детально просматривая карту по маршруту, мы вдруг обнаружили аж в пятидесяти милях от итальянского побережья знак отдельно стоящей опасности. Причём глубины там были не меньше километра. Что за знак? Что за опасность? Что там за мины валяются?
Была моя вахта. Я шёл, время от времени глядя на Navionics, переставляя метки дистанции, зная, что буй Е2-М3А покажется справа по борту, что я увижу его желтый проблесковый огонь минимум за три мили и что мигать он будет каждые двадцать секунд.
И неожиданно, в темном ночном море, мне пришло в голову, что знаки опасности — это как знаки любви. Мы не знаем, когда в чёрном небе судьбы ни с того, ни с сего блеснёт проблесковый огонь надежды и радости. И даже не знаем, а не станет ли он знаком опасности?
Только вот какое дело: в отличие от моря, в жизни нам неизвестно, что там впереди. У нас нет карт судьбы. Оглядываясь, мы видим только те вешки, которыми жизнь уже отсчитана. Здесь, там, ещё дальше… Они вспыхивают и снова гаснут, эти «отдельно стоящие» знаки, изменившие и нас и наш курс. Наши влюблённости, наши воспоминания. И, самое печальное, мы никогда не знаем, вспыхнет ли среди волн будущего очередной маяк или же небо над твоим морем навсегда останется чёрным. Да, в общем, и тот последний берег, к которому мы идём в жизни, вряд ли нас развеселит.
…Знак Е2-М3А я прошёл в пол-третьего ночи на расстоянии трёх миль обещанной видимости его огня. Лодка двигалась в сторону Хорватии, пересекая море наискосок, почти строго с юга на север. Где-то по правому борту, далеко-далеко, медленно проплывала невидимая мне Черногория.
***
— Ты будешь мне писать в Черногорию?
— А это где?
— Это часть Югославии. Я там буду жить.
— Не стану я тебе писать, — сказал я.
Она пожала плечами:
— Как хочешь. Того, что было, уже не будет, но почему бы нам не остаться в нормальных отношениях?
— У нас с тобой уже были нормальные отношения. Все остальные для меня — ненормальные.
— Как хочешь, — ещё раз сказала она.
***
Ветра почти не было. Нас перестало бросать. Я жил в носовой каюте и сейчас затишье меня радовало: значит, лодка перестанет со всей дури шлепаться форпиком о воду и мне не будет так отшибать голову на каждом ударе. Да и не только голову: болели ушибленные рёбра, спина, болели разбитые пальцы, было тяжело дышать и сильно беспокоило растяжение в правой ноге. Вот почему, сдав в четыре утра вахту Лёшке и показав ему на экране, кого мы ждём на пересекающихся курсах, я ушёл вниз и, со стоном завернувшись в спальник, впервые за много дней отключился меньше чем за минуту, легонько укачиваемый, как младенец в коляске, плавной, длинной, убаюкивающей, ровной волной.
Я спал, проплывая мимо берегов страны, разлучившей нас с нею. Как она тогда говорила? — «срастись — срослось, а болеть — болит». Ну да, примерно так.
***
…Мистраль — жёсткий, жестокий, злой, холодный, беспощадный ветер. Он разрывает в клочья паруса. Он изматывает и рвёт твою душу. Мистраль играет с твоей лодкой. Он бьёт её сильно, удачливо, мстительно. Как дервиш, он крутится волчком, и заходит то с бортов, то с кормы, то с носа. Мистраль мечется от Лиона до Стамбула, набрасываясь на всё, что попадётся ему на пути. Мистраль, как фокусник на деревенской ярмарке, постоянно обманывает тебя, только вместо последних монет, он вытаскивает из тебя последние силы.
Но есть две вещи, за которые я ему благодарен. Первая: своей неистовой силой он выдувает, выбивает, выколачивает из тебя всю ту ненужную шелуху, что скопилась за время жизни на земле. Всё это в секунды улетает за борт. Поэтому, убитый мистралем, ты вдруг становишься живым.
И вторая вещь: этот ветер, даже издеваясь и глумясь, всегда заставляет тебя идти вперёд.
***
…Володька вернулся из армии на неделю позже меня. Мы отмечали его возвращение и когда вышли на крыльцо покурить, он вдруг вспомнил:
— Книжку надо тебе отдать.
— Какую? — не сразу сообразил я.
— Ну, ту. Которую ещё до армии брал. Французская проза.
— Понравилась? — спросил Иван. — А то ж я её тогда токо кусками проглядел.
— Понравилась, — сказал Володька, — даже вчера ночью обратно почитал.
— Ну и? Как там у их в той Франции с любовью? Как у нас на Хуторе?
— Не, — задумался Володька — Маленько по-другому. Там у их ветер есть, с которого, как я понял, они дуреют поголовно. Мистраль называется. Спросить бы у кого, шо за ветер такой. Даже интересно…