Место в мире
3 апреля, 2025 3:28 пп
Наталья Троянцева
Наталья Троянцева:
Вспоминаю сейчас с чувством лёгкой неловкости о том, как долго и упрямо негодовала я по поводу любого проявления доморощенной ортодоксии, даже не отдавая себе самой отчёта в том, что в то же самое время я полностью находилась под влиянием ортодоксалистов леволиберального толка. Я регулярно слушала «Эхо Москвы», я искренне сочувствовала почти каждому из спикеров этой радиостанции — за редкими исключениями, которые и делали это радио объективным, насколько возможно, и я радовалась, что этих исключений становилось всё меньше. Короче говоря, я, внутри себя, полагала объективностью вполне себе ортодоксальную субъективность. И то, что мой настороженный и напряжённый интерес к политической ситуации в стране постепенно перерастал в брезгливую ненависть к режиму, я сейчас воспринимаю как следствие моего же собственного наивного доверия леволиберальному формату общественного консенсуса. Хочу подчеркнуть, что не слагаю с себя ни малейшей ответственности, это лично моё восприятие реальности, это лично мои заблуждения, это лично моя внезапно обнаруженная узость мышления. И мне приятно в этом признаться самой себе сейчас.
Я задаю себе вопрос: как именно менялась моё отношение к своей стране? Вернее, с какого момента я начала испытывать по отношению к своей стране настороженную неприязнь? Перестройка открыла мне бесконечные глубины того политического вчера, которое долго оставалось под спудом. Обнародованные факты с нечеловеческой силой лупили по эмоциям — и заставляли думать, но уже очень трудно было вытащить мысль из-под тягостного спуда сильнейших чувств. Мне тогда удалось самой себе разъяснить многие из проблем собственного семейного уклада, вечный невроз мамы, у которой отца, моего любимого дедушку, посадили, когда бабушка была беременна мамой. К счастью, он вернулся, морально не сломленный, с тайной ненавистью к власти — я помню его вечерние уединения с радиоприёмником, по которому он, «сквозь треск глушилок», пытался слушать «Архипелаг ГУЛАГ». Но своё отношение он никогда не декларировал, и никак не влиял на моё мировосприятие. Впрочем — нет, влиял: его бесстрашие воспитывало, его любовь окрыляла. Вообще, насколько я понимаю сейчас, у меня было исключительно счастливое советское детство — меня любили все, каждый на свой лад, каждый — исходя из собственного горького опыта желал мне добра и не пытался сломить мою природную сущность полномасштабной свободы. Формат социального устройства существовал сам по себе, пионеро-комсомольские идеологические игрушки отпускались за пределами школы как воздушный шар. Никто и никогда не заикался в частном общении ни про Ленина, ни про текущего генсека — идеология была полностью «вещью в себе». Каждый видел ясные различия между комсомольским собранием и школьным вечером — на первом механически присутствовали, на втором — наслаждались общением и танцами. Страна, Советский Союз, воспринимался как данность, различие между материальным уровнем жизни в разных республиках было очевидно, и тоже воспринималось мною как само собой разумеющееся. Для дочери образованных родителей и родственников высшее образование было предначертано, а природные амбиции родственников предполагали наилучший выбор. Мама мечтала учиться в Москве, но её отец был «поражён в правах», как и мой собственный отец, но уже по другой причине. Мечту родителей реализовала я. На мой выбор и на мою судьбу ни власть, ни государственная идеология не влияли никак. Вот и получается, что моя неприязнь к моей стране никак не обусловлена личным опытом, а, собственно, навязана тем слоем «образованцев», которые родились, прожили и умирают в вечном статусе вечной жертвы. Признаваться в этом забавно, но честность этого самораскрытия — радостна. Мои родители и родственники, которых я тоже долгое время воспринимала как жертв, просто-напросто были свидетелями и участниками своей эпохи, честными свидетелями и достойными участниками. И вся та подлинная любовь, которую они вложили в моё воспитание и которую не смог поколебать никакой режим, лежит в основе моей внутренней свободы.
А если это ощущение есть и я его вполне осознала, то ничего, ровно ничего не мешает мне радоваться факту существования моей страны и факту моей врождённой сопричастности ей. Политический строй определяет место страны в мире. Моё собственное место в мире определяю я сама.
Наталья Троянцева
Наталья Троянцева:
Вспоминаю сейчас с чувством лёгкой неловкости о том, как долго и упрямо негодовала я по поводу любого проявления доморощенной ортодоксии, даже не отдавая себе самой отчёта в том, что в то же самое время я полностью находилась под влиянием ортодоксалистов леволиберального толка. Я регулярно слушала «Эхо Москвы», я искренне сочувствовала почти каждому из спикеров этой радиостанции — за редкими исключениями, которые и делали это радио объективным, насколько возможно, и я радовалась, что этих исключений становилось всё меньше. Короче говоря, я, внутри себя, полагала объективностью вполне себе ортодоксальную субъективность. И то, что мой настороженный и напряжённый интерес к политической ситуации в стране постепенно перерастал в брезгливую ненависть к режиму, я сейчас воспринимаю как следствие моего же собственного наивного доверия леволиберальному формату общественного консенсуса. Хочу подчеркнуть, что не слагаю с себя ни малейшей ответственности, это лично моё восприятие реальности, это лично мои заблуждения, это лично моя внезапно обнаруженная узость мышления. И мне приятно в этом признаться самой себе сейчас.
Я задаю себе вопрос: как именно менялась моё отношение к своей стране? Вернее, с какого момента я начала испытывать по отношению к своей стране настороженную неприязнь? Перестройка открыла мне бесконечные глубины того политического вчера, которое долго оставалось под спудом. Обнародованные факты с нечеловеческой силой лупили по эмоциям — и заставляли думать, но уже очень трудно было вытащить мысль из-под тягостного спуда сильнейших чувств. Мне тогда удалось самой себе разъяснить многие из проблем собственного семейного уклада, вечный невроз мамы, у которой отца, моего любимого дедушку, посадили, когда бабушка была беременна мамой. К счастью, он вернулся, морально не сломленный, с тайной ненавистью к власти — я помню его вечерние уединения с радиоприёмником, по которому он, «сквозь треск глушилок», пытался слушать «Архипелаг ГУЛАГ». Но своё отношение он никогда не декларировал, и никак не влиял на моё мировосприятие. Впрочем — нет, влиял: его бесстрашие воспитывало, его любовь окрыляла. Вообще, насколько я понимаю сейчас, у меня было исключительно счастливое советское детство — меня любили все, каждый на свой лад, каждый — исходя из собственного горького опыта желал мне добра и не пытался сломить мою природную сущность полномасштабной свободы. Формат социального устройства существовал сам по себе, пионеро-комсомольские идеологические игрушки отпускались за пределами школы как воздушный шар. Никто и никогда не заикался в частном общении ни про Ленина, ни про текущего генсека — идеология была полностью «вещью в себе». Каждый видел ясные различия между комсомольским собранием и школьным вечером — на первом механически присутствовали, на втором — наслаждались общением и танцами. Страна, Советский Союз, воспринимался как данность, различие между материальным уровнем жизни в разных республиках было очевидно, и тоже воспринималось мною как само собой разумеющееся. Для дочери образованных родителей и родственников высшее образование было предначертано, а природные амбиции родственников предполагали наилучший выбор. Мама мечтала учиться в Москве, но её отец был «поражён в правах», как и мой собственный отец, но уже по другой причине. Мечту родителей реализовала я. На мой выбор и на мою судьбу ни власть, ни государственная идеология не влияли никак. Вот и получается, что моя неприязнь к моей стране никак не обусловлена личным опытом, а, собственно, навязана тем слоем «образованцев», которые родились, прожили и умирают в вечном статусе вечной жертвы. Признаваться в этом забавно, но честность этого самораскрытия — радостна. Мои родители и родственники, которых я тоже долгое время воспринимала как жертв, просто-напросто были свидетелями и участниками своей эпохи, честными свидетелями и достойными участниками. И вся та подлинная любовь, которую они вложили в моё воспитание и которую не смог поколебать никакой режим, лежит в основе моей внутренней свободы.
А если это ощущение есть и я его вполне осознала, то ничего, ровно ничего не мешает мне радоваться факту существования моей страны и факту моей врождённой сопричастности ей. Политический строй определяет место страны в мире. Моё собственное место в мире определяю я сама.