МЕЛЮЗГА И ОГОНЁЧКИ

PHIL SUZEMKA

Phil Suzemka: 

Его звали Виталик Мелюзга. Так значилось в паспорте. Был он из города Зарайска. Ростом Виталик полностью оправдывал свою паспортную фамилию, поэтому во всех остальных жизненных проявлениях постоянно старался компенсировать общую антропологическую невеликость.

Самым сильным компенсаторным явлением были Виталиковы усы. Они у него были как у легендарного командарма Первой Конной и героя гражданской войны Семёна Михайловича Будённого — длинные, вздёрнутые, лихо завитые на концах колечками. Правда, чёртов рост и тут делал своё поганое дело: при взгляде на Мелюзгу человек сразу понимал, что перед ним, конечно же, Будёный, но какой-то неправильный. Ну, например, такой Будённый, у которого вся его Первая Конная скачет не на лошадях, а на пони. Или на страусах.

Общая мужественность Виталика вечно бросала его в драки. Сам по себе он никогда ни с кем не дрался, но, выпив грамм двадцать (больше не мог, больше — падал), очень любил встать на сторону одного из дерущихся и восстановить справедливость. Удивленно обнаружив под ногами какое-то непонятное шевеление, дерущиеся с интересом извлекали из-под себя Мелюзгу и, аккуратно взяв его за шиворот, осторожно отставляли в сторону, чтоб ненароком не раздавить. При переноске на безопасное место усы у Виталика шевелились так яростно, будто он только что вышел непобеждённым из знаменитой сабельной атаки красных против конницы генерала Шкуро под Воронежом.

Особое огорчение доставляла Виталику его одежда. Все ходили в фирменных джинсах. Montana и Wrangler, Levi’s и Lee оставались для Мелюзги мечтой. Они стоили двести рублей. Заработать такие деньги можно было только разгрузкой по ночам вагонов. Однако первый же выход Виталика «в ночное» едва не закончился трагически: мешок, положенный ему на плечи, тут же впечатал Мелюзгу в землю и если б не бригадир, с изумлением обнаруживший, что в темноте один из мешков сам по себе медленно отползает от вагона, то, возможно мы б окончательно потеряли товарища.

На станцию он с нами больше не ходил. А если б и ходил, то не помогло б: среди фарцовщиков не было таких дураков, чтоб тащить из-за границы джинсы для пятиклассников. Единственным местом, где можно было найти штаны соответствующего размера, оставался «Детский Мир». Именно там и одевала Виталика появлявшаяся наездами из Зарайска старшая сестра, воспитывавшая Мелюзгу после смерти родителей.

Но трагедия заключалась в том, что советская промышленность нашивала на детские джинсы всяких легкомысленных уточек и зайчиков. Причем, пришивала она их насмерть. Попытка отодрать зайчика или отпороть уточку неминуемо заканчивалась дыркой на обновке.

…Мы учились на первом курсе переводческого факультета в Мориса Тореза. Виталик на немецком отделении, я на английском. И у меня, и у него в сентябре шёл так называемый «вводно-коррективный курс». Нас учили правильно строить активные органы речи и не забывать про пассивные. И если у «англичан» этот курс был сравнительно лёгким, то над «немцами» преподаватели фонетики измывались так, как никакой Геббельс не придумал бы. Видит бог, я понятия не имею, можно ли правильно заговорить на хохдойче без тех упражнений, которые предписывались немецким группам. Наверное, нельзя. Но выглядело это пугающе.

Например, студентов заставляли лакать молоко из блюдечка, держать в зубах карандаш, громко чавкая, есть яблоко и доставать языком до кончика носа. По вечерам десять-двенадцать человек немецкого отделения собирались в одной из комнат общежития и начинали свой фонетический шабаш. Молока они покупали один пакет на всех и лакали его вместе из общего блюдца, собравшись вокруг него кружком, как котята-гулливеры. В такие тревожные моменты я старался к «немцам» не заходить. И так однажды чуть богу душу не отдал, по незнанию заглянув к ним в неурочный час: четверо из блюдца лакают, трое чавкают, двое, сведя глаза к переносице, языками себя по носам щёлкают, остальные друг на друга с карандашами в зубах пялятся. Элитный дурдом во всём его непредсказуемом великолепии.

…Виталик всегда старался лакать молоко вместе с девушкой по имени Жанна. Барышня приехала из Сыктывкара и обладала такими редкоземельными запасами разведанной глупости, что никто не мог сообразить, каким это образом она ухитрилась поступить на переводческий. Но Мелюзга влюбился по уши и по вечерам, млея, чухался мокрыми усами в одном блюдце с пухлыми губками своей бестолковой коми-зырянской мечты.

Яблоком они чавкали тоже одним на двоих, томно передавая его друг другу. Впечатлительный и восторженный Мелюзга утверждал, что в эти моменты Жанна представляется ему Евой, а самого себя он видит в роли Змея-искусителя. Наши осторожные намёки на то, что натрясти в Жанкину голову хоть сколько-нибудь плодов с древа познания не представляется возможным, Виталик гневно отвергал и отправлялся к возлюбленной бродить с карандашами в зубах по райским кущам вводно-коррективных безумств.

Осторожно склоняя Жанну к тому, что ему самому казалось неизбежным, Виталик обучил девушку слову «коитус» и подарил перепечатку купленного на Тишинке эротического трактата «Ветки персика». Перепечатка была сделана под синюю копирку, являлась третьей или пятой копией, отчего оказалась такой мутной, что прочесть её вряд ли смог бы даже автор знаменитого произведения. Но Мелюзга полагал, что главное — в самой идее подарка, а об остальном Жанна легко догадается и так. Он всё ещё не мог поверить в то, что догадливость не входила в круг немногочисленных достоинств его избранницы.

Венцом Виталиковых попыток добиться Жанкиной расположенности стала кража со стены вагона белой железной доски с чёрной надписью «Москва-Сыктывкар». Доску влюблённый повесил у себя над кроватью, сильно горюя по тому поводу, что на свете не существует поезда сообщением «Сыктывкар-Зарайск» с соответствующими маршруту досками. После этой эпической кражи всем в общаге показалось, что при таких демонстративных жертвах Мелюзга скоро окончательно добьётся своего (вернее — своей).

Но тут вводно-коррективный курс закончился, блюдца и карандаши исчезли, вечерние чавканья канули в лету, а в безмятежную и обворожительно затхлую жизнь Жанки с Виталиком свежим степным ветром ворвался Лёха. Происходил он из какой-то кубанской станицы, был рослым, напористым, жизнерадостным, джинсы носил без уточек, а молоко пил декалитрами, а не блюдцами.

В армии Лёха служил на радиоперехвате, отчего и решил идти на переводческий. У нас в том потоке было сразу несколько человек с радиоперехвата. В качестве сувениров они привозили на дембель совершенно секретные магнитофонные плёнки с записями этих самых перехватов и развлечения ради иногда ими обменивались.

Лёха с потрясающей лёгкостью вылавливал из шипящего и свистящего эфира переговоры американских лётчиков, в то время как мы, остальные, не могли разобрать там ни слова. Как ни странно, на этом его достижения в английском полностью заканчивались. Сам Лёха говорить так и не научился. Более того, он даже не понимал преподавателей, хотя те не сидели в самолёте, а речь их, простая и доходчивая, не была обременена радиопомехами. Дело у Лёхи явно шло к отчислению. Впрочем он не горевал.

Свободное время он тратил на две вещи. Первая: зацепив кого-нибудь, у кого был фотоаппарат, Лёха шлялся по центру Москвы и фотографировался, облокотившись о крышу какой-нибудь машины покрасивше. Желательно, иностранной. Фотографии Лёха отправлял в станицу родителям, чтоб те понимали: сын в Москве не дурака валяет, а растёт духовно и крепнет материально.

И второе, на что тратил своё время Лёха, была Жанка. Увидев у неё на тумбочке «Ветки персика», мутные и синие, как вены наркомана, Лёха презрительно плюнул:

— На хрен кому нужны эти персики! У меня в саду абрикосы растут. Пнул ногой по дереву, сто штук с веток упало, один поднял, остальное кабан сожрёт…

Жанка была потрясена. Про свиней она не знала ничего вообще: свиньи не имели зимней шкуры, отчего по тундре от края в край хрюкали только перелинявшие к зиме олени и полинялые от водки нефтяники. А про абрикосы Жанку потрясло: в Сыктывкаре по какому дереву ни стучи, всё равно ни до чего не достучишься. С таким же успехом можно было стучать по доске почёта.

Короче, абрикосы её доконали. Попытка же Мелюзги запоздало заявить, что в Зарайске тоже можно пнуть по дереву и дождаться, когда посыплются груши, только ухудшила ситуацию — Жанка, восторженно глазея на прекрасного казака Лёху, сказала Виталику: «грушей тебя убьёт».

Два дня Мелюзга с ностальгическим карандашом в зубах носился по коридорам общаги, пытаясь выловить изменницу. Жанка исчезла в комнате у Лёхи. Замок там не работал и дверь они беспечно заткнули на «Ветки персика». Лёха не знал слова «коитус», но действовал наугад, по старым станичным рецептам. Жанке понравилось. Но на третий день она вдруг подумала: «А у того усы!..». Тогда Жанка застегнула халат, вытащила из дверной щели «Ветки» и вышла в люди. «Ты как?» — с простецкой улыбкой спросила она у караулившего под дверью Виталика.

…Я это видел. Я только никогда не видел, чтобы после вопроса сыктывкарской лисы карандаши из клюва зарайской вороны выпадали быстрей, чем дефицитный сыр из карточного ассортимента магазинов того времени. «Жанка!» — захлюпал Мелюзга и колечки на многократно вымоченных в молоке усах сами собой стали скручиваться к покрасневшему от слёз носу.

Весь день до вечера они проворковали в комнате у Виталика. А вечером туда заявился Лёха и сказал:

— Я, Жан, вот чего думаю. Родители ближе к зиме зарежут кабана, пришлют денег, купим с тобой магнитофон японский. Такой, знаешь, на две кассеты и чтоб лампочки мигали туда-сюда. Красненькие, зелёненькие…

Жанка ошеломлённо встала. В голове у неё замигали две лампочки: кабан — магнитофон, магнитофон — кабан. Она оценила ситуацию и решительно двинулась в комнату к перспективному Лёхе. Было совершенно очевидно, что умозрительные ветки персика она меняет на вполне осязаемые плоды абрикоса. Мелюзга, понурив голову, остался сидеть на кровати и слёзы капали ему на уточек, вшитых в джинсы по личному приказу министра лёгкой промышленности СССР. Утром Виталик собрал вещи и уехал к сестре в Зарайск.

…Есть города, в существование которых я почему-то не верю. Даже не так: я не верю, что в эти города может проникнуть кто-то чужой. Мне кажется, дороги туда знают только местные жители, что живут там люди с пёсьими головами, что говорят они на тарабарском языке, а промышляют чем-нибудь неожиданным. Например, продают друг другу каких-нибудь пегих хорьков. А если жителю надо оттуда ненадолго выехать, то он на время сдаёт свою пёсью голову в администрацию, прикидывается нормальным и растворяется в воздухе, чтоб обнаружиться потом там, где ему нужно.

Зарайск в моём восприятии — один из таких городов. Я даже однажды видел дорожный знак «Зарайск — 70 км», но, разумеется, я этому знаку не поверил. Знаю я их, как же! Проедешь не семьдесят, а все пятьсот вёрст и окажешься в глухом лесу, окружённый пегими хорьками.

Для москвичей, в общем, все города, кроме Москвы, представляются именно такими, но я не позволяю себе скверно думать обо всех. Я только о Зарайске, Серове, Тотьме с Потьмой, ну и ещё, может, о Тутаеве. Да! И Урюпинск ещё вот. Мне кажется его просто нету. Все говорят — «Урюпинск! Урюпинск!», а как может существовать город с названием Урюпинск?!..

Виталик вернулся через неделю. Усы у него были так сильно примяты, что у меня не осталось никаких сомнений — все семь дней он ходил по Зарайску с фамильной пёсьей головой, вот и помялись.

За это время ни кабана не зарезали, ни денег Лёхе не прислали. Поэтому ничем, кроме будущих мигающих лампочек Лёха похвастаться не мог, а Жанка соскучилась по Мелюзге. Кроме того, он был ей нужен ещё для одного дела. Суть в том, что приехав в столицу, барышня растерялась от обилия в магазинах косметики. В Сыктывкаре, например, спрашиваешь губную помаду — дают губную помаду. Спрашиваешь тушь для ресниц — дают именно тушь, а не пудру. А в Москве зайдёшь в магазин, говоришь «мне пудру», а они спрашивают: «Вам какую?»

И Жанка начала экспериментировать. Лёху она решила использовать в качестве наглядного пособия. Накрасит ему губы, отойдёт в сторону, оценит, скажет «нет!» и давай другим цветом мазать. То же самое с ресницами, бровями, тенями и остальной хренью. Лёха терпел. Правда,  после Жанкиных злодейств он напоминал кого угодно, но только не кубанского казака. Когда вернулся Виталик, Жанка сообразила, что лучше красить сразу двоих, потому, что так легче сравнивать.

Пару дней салон красоты работал бесперебойно. Но потом девушка решила испытать краску для волос и покрасила Лёху. Что-то пошло не так: Лёха получился оранжевым, как верблюд из детской песенки. Жанка расстроившись, убежала за новой краской. А ревнивый Мелюзга, не желая отставать от Лёхи, извёл остатки средства себе на усы. Усы тоже стали оранжевыми, как мама из той же песенки. Когда вернувшаяся из магазина Жанка увидела обоих сразу, мир в её глазах померк и она грохнулась в обморок.

Да там бы кто хочешь грохнулся! Вместе Лёха с Виталиком выглядели как несовмещённый фоторобот. То ли одному усы не подставили, то ли другому — причёску. Врач скорой, войдя в комнату и обнаружив, что над больной курлычут два раскрашенных во все цвета радуги идиота, тревожно спросил: «А у вас что, кроме голубых первую помощь никто вообще оказывать не умеет?». Жанка же, придя в себя, важно объявила, что у неё случилась потеря памяти на почве раздвоение сознания, хотя все знали: ни терять там было нечего, ни, тем более, раздваиваться нечему.

Потом пришла зима и началась сессия. Лёха и Жанна валили зачёт за зачётом и экзамен за экзаменом. Виталик, вообще-то, учился неплохо, но, глядя на возлюбленную, преданно проваливался за нею из одной зачётной бездны в другую экзаменационную пропасть.

Лёху ситуация особо не напрягала: он ждал денег за кабана, продолжал мечтать о магнитофоне, в котором «лампочки туда-сюда мигают» и, пробираясь к посольствам, продолжал фотографироваться у разных дипломатических «Вольво» и «Крайслеров». И, хотя менты примелькавшегося у посольств Лёху уже привычно гоняли, он только креп в своих соображениях. «Батя с мамкой фотографии увидят и быстрей кабана зарежут», — уверял он Жанку. Кабан же тем временем продолжал жрать комбикорм, баловался заготовленными на зиму абрикосами и ни о чём, кроме планового посещения свиноматок, не думал.

В феврале всех троих отчислили. Но сначала про них забыли в деканате, потом запил комендант общежития, потом начались переселения с этажа на этаж и любовная троица надолго закрепилась в общаге. Мелюзга, всё ещё надеясь окончательно перетянуть Жанку на свою сторону, не вернулся в Зарайск, а устроился работать дворником. Жанка поступила на Электроламповый завод МЭЛЗ (он был ближе всего к нашим Сокольникам). И только Лёха ничего не делал. Кормили его теперь Виталик и Жанна. Концепция с кабаном поменялась: родители сообщили, что кабана продали, добавили ещё денег и купили бычка.

Жанка с утра до ночи сидела у себя на заводе и проверяла готовую продукцию: вынимала лампочку из упаковки, совала в патрон, если лампочка загоралась, засовывала её обратно в упаковку. В глазах от этого мигания у неё плавали оранжевые пчёлы. Поэтому, когда Лёха в очередной раз завёл разговор про то, что «зарежут бычка, купим магнитофон, чтоб лампочки туда-сюда моргали», Жанка, пришедшая со смены, его чуть не придушила.

В мае бумажки из деканата, наконец, добрались до общаги и комендант потребовал, чтоб все трое шли в паспортный стол и выписывались из Москвы. Жанка в этот момент как раз докрашивала Лёхины волосы и Виталиковы усы во что-то ядрёно-фиолетовое.

— Что делать будем? — спросил Лёха, расхаживая по комнате и оставляя на полу чернильные пятна.
— Вообще-то я беременная, — созналась Жанка.

Оба фиолетовых лишенца аж подскочили.

— От кого ты это самое?! — заорал Виталик.
— Откуда мне знать? — удивилась Жанка. — Я уже и не помню, кого из вас обоих я когда и во что красила!

В тот же вечер, напившись (то есть, приняв свои критические двадцать граммов), Мелюзга выбросился из окна. Правда, окно было на втором этаже, а я, по счастью, в момент броска курил на том подоконнике. Вообще, наверное, можно было б и не ловить: при его весе Виталик скорей всего плавно бы спланировал на землю, как листок дерева. Но я машинально поймал, когда Мелюзга уже был за окном.

— Ты куда это? — спросил я, держа его за руки.

Вися с той стороны окна, он разложил по карнизу усы и сопел, не поднимая на меня глаз.

— Будешь молчать — буду доставать тебя за усы, — пригрозил я.
— Жанка беременная, — наконец полупромычал-полупрорыдал Виталик.
— От кого?
— Она сама не знает…
— Ладно, — сказал я. — Давай вылезай.

Сам он вылезти не мог и я потащил его на себя. Раздался треск, на который мы оба поначалу не обратили внимания. Вытащив и поставив его на пол, я сказал:

— Пошли к ним.
— Ой! — остановился Мелюзга. — Гляди!

С его джинсов свешивался клок материи.

— Утёнок оторвался, — огорчился он пытаясь ладонью вернуть клок на место. — Там за окошком гвоздь, это об него, наверное. Как я теперь к Жанке пойду?!
— Как человек пойдёшь, — сказал я. — Как мужчина. С дыркой, зато без утёнка. Как герой.
— Тогда можно я скажу, что это ты прыгал, а я тебя спасал и порвался?
— Можно, — разрешил я.

…Лёха с Жанкой сидели в разных углах комнаты и не смотрели друг на друга. Свет был выключен.

— Не включай, — предупредил Лёха. — Видеть её не могу. Не сознаётся.
— Жанна! — раздался робкий голос Мелюзги. — Поехали со мной в Зарайск. Я буду хорошим родителем. У нас груши…
— Я тебе говорила, грушей тебя убьёт, — напомнила Жанка, — а ребёнок без отца останется.
— Не! — сказал Лёха. — Ты уж, Жан, сама определись, от кого.
— Да от тебя, от тебя! — убитым голосом произнёс Виталик.
— А почему не от тебя? — строго спросил Лёха.
— Так, слышь… — Виталик замялся, — мы ж с ней только это… карандашами чавкали да яблоки лакали… Ну, в смысле… Ну, ты понял, короче. А больше ничего…
—  Так ты чё, верная, что ли? — удивился Лёха.
— Ага, — сморгнула Жанка.
— А чё ж молчала?!
— Выбирала, — негромко призналась барышня.
— И что выбрала? — спросил я.
— Абрикосы, — простодушно сказала Жанка. — Они вкусные. Да и теплей там, чем в Зарайске у этого…

…Вскоре Жанка с Лёшкой исчезли из моей жизни и больше я о них никогда не слышал. А Виталик, о котором после его отъезда из Сокольников я тоже много лет ничего не знал, какое-то время назад появился в Фейсбуке. Постарел, да. Усы остались, но теперь они не как у Будёного, не загнутыми вверх колечками. Теперь они висят. Фейсбук сообщил: «Живёт в: Зарайск. Статус: не в паре».

На фотографии Виталик сидит, положив руку на стол, за его спиной старый, наверное, ещё родительский ковёр, и над ковром — белая вагонная доска с чёрными буквами «Москва — Сыктывкар».

А тут недавно смотрю какое-то кино про «золотую молодёжь» конца восьмидесятых. И мелькнул магнитофон — не то Hitachi, не то Sharp, толком не разглядел. Ну, такой, знаете, на две кассеты и, главное, огонёчки по эквалайзеру бегают — красненькие, зелёненькие. Туда-сюда, туда-сюда! Прав был Лёха: красиво, чёрт! Очень красиво.