МАННЕРГЕЙМ И ЧОЙБОЛСАН
22 июня, 2016 8:06 дп
PHIL SUZEMKA
PHIL SUZEMKA:
Как с ума все посходили: Маннергейм-Кадыров, Кадыров-Маннергейм! Будто дел других ни у кого нету!
***
…Давным-давно профессор Aalto написал учебник «Finnish for Foreigners». В СССР его сразу запретили. Первые две части ещё туда-сюда, а третью — наглухо. Там было про Talvi-Sota, про Jatka-Sota, ну, и вообще — про Маннергейма. Про того, который барон Карл-Густав-Эмиль, генерал-лейтенант русской армии и маршал Финляндии. Тогда считалось, что чёртова Финляндия совсем охренела и напала на Советский Союз, который добрый. Поэтому учебник и запретили. А то мало ли что мы в нём вычитаем!
Соответственно, язык начали учить по учебнику для карельских школ, хотя карельский диалект — это ни разу не литературный финский. Карельские учёные, надобно заметить, составляли свои тексты с какой-то дремучей национальной изюминкой. Я, например, до сих пор не могу забыть предложение «Медведи живут в лесу, а конституция обеспечивает права населения». Я из этого утверждения так и не понял, что у них там к чему в этой Карелии: кто там население и распространяется ли действие конституции на главных медведей республики.
Но, хуже всего, что и лексика отличалась. Скажем, карелы утверждали, что «платок» будет «päälinna», а финны употребляли слово huivi. Конечно, huivi было нам ближе! Финны, помню, однажды в «Берёзке» накупили своим бабам этих самых оренбургских пуховых huivi и стоят судачат: «Экие платочки офигительные! Где б мы еще таких платков накупили! Супер-платки!» А продавщица слушала-слушала, подсчитывая про себя, сколько раз покупатели произнесли «huivi», а потом возмущенно сказала переводчику: «А, главное, чё брали-то, если не нравится?!»
***
…В тот год нам на факультете ввели два новых языка — финский и голландский. И два юных преподавателя взялись за нас, периодически отчаливая на какие-нибудь правительственные синхроны или иные приработки, вроде Московского кинофестиваля.
Вот преподаватель голландского однажды там и попал. Отбарабанил он какое-то кино про то, как курят траву в Амстердаме да и намылился домой ехать. Тут к нему подбегает местный административный асмодей и говорит: «Вить! Я всё понимаю, ты устал! Но тут накладка: коллега твой заболел. Умоляю! Я тебе двойную таксу выпишу, только переведи ещё один сеанс, а! Ну, совсем беда!»
Витя пожал плечами. Всё-таки деньги на дороге не валяются, подумал он и пошёл настраивать микрофон. А асмодей и говорит: «Прям не знаю, как тебя и благодарить! Если б не ты… Токо, слышь, Вить, чуть не забыл тебя предупредить — кино монгольское…»
Витя чуть не рухнул:
— Вы дураки, что ли?!!! У меня голландский и бурский! Голландский, понимаешь! Какие монголы?!! Что я в монгольском соображаю?! Да идите вы на хрен с такой двойной оплатой!!!
Но асмодей на то и был асмодей, что умел уговаривать. Чуть не на колени встал:
— Да какая хрен разница?! Кто этих монголов вообще смотреть придёт?! Кому они упёрлись?! Не итальянцы же! Наболбочи там чего-нибудь по ходу. А я тебе — веришь? — вот прям сейчас, вот прямо во время сеанса не двойную, тройную таксу выпишу и через пятнадцать минут в карман засуну. Витя, ну выручи! Ну, в последний раз!
И уболтал, гад! Витя только спросить успел:
— А про что кино хоть?
— Да мне-то откуда знать! — удивился асмодей. — Я только название помню — «Светлый Путь». Может, про колхозы?.. Да, слышь, точно про колхозы! Ну, про что ещё «Светлый Путь» бывает?! Ты давай начинай, а я пойду тебе деньги выписывать…
И исчез. А на экране появилась надпись, которую ни один нормальный человек прочесть был не в состоянии.
— «Светлый Путь», — всё-таки прочёл Витя, начиная свыкаться с тяжёлой ролью переводчика с монгольского языка.
…Тем временем на экране по бескрайней монгольской степи шли два человека. Если точнее — два монгола. В монгольской одежде. В монгольских сапогах и монгольских шапках. С монгольской непроницаемостью на лицах. «Колхозники», — решил Витя и начал лихорадочно припоминать хоть какие-нибудь монгольские имена. Тем более, что колхозники неожиданно заговорили и пора б уже было начинать переводить. Витя, несмотря на членство в КПСС, малодушно перекрестился и принялся из ничего лепить диалог. Поначалу было нормально:
— Ну, что, уважаемый Джугдэрдемеддин, — сказал Витя, — придёшь ли ты вечером на заседание нашей колхозной партийной ячейки?
— Разумеется, приду, достопочтенный Чойболсан! — ответил Витя же. — Ведь там станут обсуждать надои кобылиц в артели имени Сухэ-Батора!
И вот с этого момента в монгольском кино что-то пошло не так. Уважаемый Джугдэрдемеддин ни с того ни с сего выхватил из-под халата саблю и с жутким воплем зарубил достопочтенного Чойболсана. Или наоборот. Теперь уже не важно. А важно то, что вопль Джугдэрдемеддина надо было срочно переводить.
— Я разгадал тебя, подлый американский шпион! — заорал офигевший от сюжетного хода Витя, пока на экране один монгольский колхозник, жмурясь от удовольствия, слизывал с сабли кровь другого монгольского колхозника.
— Я разгадал тебя, враг народа! — продолжал орать Витя даже тогда, когда Джугдэрдемеддин долизал свою саблю и куда-то делся.
— Ты не хочешь любить наших кобылиц! — сам ужасаясь тому, что несёт, не унимался Витя. — Кобылицы страдают и кумыс киснет!
Впоследствие Витя не мог внятно объяснить, с какого перепуга он вцепился в эту любовь-морковь к кобылицам и откуда он вообще её взял. Но тогда (на сеансе) думать об этом было некогда. Слишком резво начали меняться события.
Витя чуть было не умер, когда кадр с двумя колхозниками вдруг сменился и экран заполонили монголо-татарские воины, штурмующие древний русский город Козельск. Теперь то, что творилось на экране, даже с натяжкой нельзя было выдать за праздник урожая в колхозе «Светлый Путь». Надо было срочно хоть как-то объяснять ситуацию.
— А давайте вернёмся с вами на несколько веков назад, — предложил в микрофон Витя, хотя с экрана в этот момент ничего кроме воплей, не доносилось.
— Посмотрим, как это оно у них начиналось, — сказал он зрителям, как бы приглашая их вместе с собой, переводчиком, разобраться в истории переселения народов, а равно — и в сложных сюжетных новациях, обрушившихся за последние годы на монгольский кинематограф, до того достаточно тихий.
Зрителям такой Витин подход понравился и зрители потихоньку втянулись.
— Видите, вон у них у каждого сбоку колчан со стрелами висит? — спрашивал Витя у зала.
— Ну, видим, висит, — вразнобой отвечал зал.
— Так вот, у Чингисхана, если кто-то потерял колчан, а тот кто был сзади, его не поднял и не отдал товарищу, то такого воина казнили.
— Да ладно! — возмущался зал и тут же начинал тыкать пальцами в экран. — А вон тот не поднял! Не поднял! Кирдык ему теперь, да?!
— Кирдык — это старинное монгольское слово, — объяснял Витя. — Так что, возможно, и кирдык. Ещё какие вопросы?
…Что-то нехорошее ёкнуло внутри административного асмодея, когда пробираясь с Витиными деньгами через тёмный зал, он услышал из динамиков Витино же «а вот тут я вам немного поперевожу».
На экране какой-то монгол допрашивал какого-то русского. Русский был чернявеньким, маленько косоглазым и говорил почему-то тоже исключительно по-монгольски. Толку от него для переводчика не было никакого. Витя махнул рукой и продолжил то, что у больших режиссёров называется «разговор со зрителем».
Ситуацию с переводом спасало большое количество батальных сцен. Всякий раз, когда беспокойные монголы вцеплялись во врага, Витя говорил: «Они тут пока подерутся, а потом мы с вами продолжим».
После чего отворачивал от себя стойку с микрофоном и сосредоточенно курил, зыркая на экран.
…Когда кино закончилось, мокрый переводчик сидел с закрытыми глазами перед отключенным микрофоном и тихо блаженствовал. Потом кто-то осторожно тронул его за руку и он с таким трудом поднял веки, что лишь немногим уступил в своих усилиях гоголевскому Вию. Перед ним сидел давешний административный асмодей. Застенчиво разглаживая лежащую на столе пачку денег, он улыбался и негромко увещевал:
— Ты боялся, а оно вон оно как просто… И денюжки вот тебе. Как и обещал — сразу три конца за какую-то херню…
— Я пойду, — устало сказал Витя, поднимаясь и сгребая деньги со стола.
— Ну да, ну да, — понимающе закивал асмодей и, когда Витя уже открыл дверь, вдруг сказал, — слышь, Вить, там тебя на главном входе два каких-то дипломата из монгольского посольства ждут. Вроде, поговорить с тобой хотели, даже не знаю, о чём… Подай да подай им переводчика!.. Балбесы, ей-богу, согласись?..
Я вот, честно, не настолько талантлив, чтоб достойно описать то бегство из кинотеатра. Могу только сказать, что через людей у бокового выхода Витя продирался гораздо яростнее тех, кто врывался в очереди того времени с воплями «Мне токо спросить!»
***
…Он влетел в нашу аудиторию в тот момент, когда мы шустро делили между собой запрещённый учебник Aalto, тайно размноженный преподавателем на каком-то секретном ксероксе.
— Третья часть? — кивнул Витя на копии.
— Третья часть, — подтвердил наш Лёшка-финн.
— Где Маннергейм?
— Где Маннергейм.
— А у меня, Лёха, такой Чойболсан сейчас был, ты не поверишь! Я для этого слов не то что в русском, я их даже во фламандском не найду!
***
…Это я к тому рассказал, что мне всё равно, как и что в том Ленинграде называется. Хоть Кадыров, хоть Маннергейм, хотя Маннергейм, понятно, ближе. Но, по-моему, пока в стране на каждом углу Ленины торчат и Сталины вылезать повадились, можно всё, что угодно хоть чёртым лысым обзывать. Какая разница? Я не против даже моста имени Джугдэрдемеддина с Чойболсаном — пусть кому нравится, язык ломает. Пока этот «Светлый Путь» не кончится, о названиях заботиться смысла не имеет.
Так что, я лучше буду сидеть, смотреть то на дождь, то на солнце и тихо бормотать фразу из того первого карельского учебника — Karjalassa aurinko paistaa kesäisin myöheiseen ja yöt ovat valoisat. Вот как засела она тогда в голове, так и не выбьешь её ничем! Как и Джугдэрдемеддина этого припадочного…
PHIL SUZEMKA
PHIL SUZEMKA:
Как с ума все посходили: Маннергейм-Кадыров, Кадыров-Маннергейм! Будто дел других ни у кого нету!
…Давным-давно профессор Aalto написал учебник «Finnish for Foreigners». В СССР его сразу запретили. Первые две части ещё туда-сюда, а третью — наглухо. Там было про Talvi-Sota, про Jatka-Sota, ну, и вообще — про Маннергейма. Про того, который барон Карл-Густав-Эмиль, генерал-лейтенант русской армии и маршал Финляндии. Тогда считалось, что чёртова Финляндия совсем охренела и напала на Советский Союз, который добрый. Поэтому учебник и запретили. А то мало ли что мы в нём вычитаем!
Соответственно, язык начали учить по учебнику для карельских школ, хотя карельский диалект — это ни разу не литературный финский. Карельские учёные, надобно заметить, составляли свои тексты с какой-то дремучей национальной изюминкой. Я, например, до сих пор не могу забыть предложение «Медведи живут в лесу, а конституция обеспечивает права населения». Я из этого утверждения так и не понял, что у них там к чему в этой Карелии: кто там население и распространяется ли действие конституции на главных медведей республики.
Но, хуже всего, что и лексика отличалась. Скажем, карелы утверждали, что «платок» будет «päälinna», а финны употребляли слово huivi. Конечно, huivi было нам ближе! Финны, помню, однажды в «Берёзке» накупили своим бабам этих самых оренбургских пуховых huivi и стоят судачат: «Экие платочки офигительные! Где б мы еще таких платков накупили! Супер-платки!» А продавщица слушала-слушала, подсчитывая про себя, сколько раз покупатели произнесли «huivi», а потом возмущенно сказала переводчику: «А, главное, чё брали-то, если не нравится?!»
…В тот год нам на факультете ввели два новых языка — финский и голландский. И два юных преподавателя взялись за нас, периодически отчаливая на какие-нибудь правительственные синхроны или иные приработки, вроде Московского кинофестиваля.
Вот преподаватель голландского однажды там и попал. Отбарабанил он какое-то кино про то, как курят траву в Амстердаме да и намылился домой ехать. Тут к нему подбегает местный административный асмодей и говорит: «Вить! Я всё понимаю, ты устал! Но тут накладка: коллега твой заболел. Умоляю! Я тебе двойную таксу выпишу, только переведи ещё один сеанс, а! Ну, совсем беда!»
Витя пожал плечами. Всё-таки деньги на дороге не валяются, подумал он и пошёл настраивать микрофон. А асмодей и говорит: «Прям не знаю, как тебя и благодарить! Если б не ты… Токо, слышь, Вить, чуть не забыл тебя предупредить — кино монгольское…»
Витя чуть не рухнул:
— Вы дураки, что ли?!!! У меня голландский и бурский! Голландский, понимаешь! Какие монголы?!! Что я в монгольском соображаю?! Да идите вы на хрен с такой двойной оплатой!!!
Но асмодей на то и был асмодей, что умел уговаривать. Чуть не на колени встал:
— Да какая хрен разница?! Кто этих монголов вообще смотреть придёт?! Кому они упёрлись?! Не итальянцы же! Наболбочи там чего-нибудь по ходу. А я тебе — веришь? — вот прям сейчас, вот прямо во время сеанса не двойную, тройную таксу выпишу и через пятнадцать минут в карман засуну. Витя, ну выручи! Ну, в последний раз!
И уболтал, гад! Витя только спросить успел:
— А про что кино хоть?
— Да мне-то откуда знать! — удивился асмодей. — Я только название помню — «Светлый Путь». Может, про колхозы?.. Да, слышь, точно про колхозы! Ну, про что ещё «Светлый Путь» бывает?! Ты давай начинай, а я пойду тебе деньги выписывать…
И исчез. А на экране появилась надпись, которую ни один нормальный человек прочесть был не в состоянии.
— «Светлый Путь», — всё-таки прочёл Витя, начиная свыкаться с тяжёлой ролью переводчика с монгольского языка.
…Тем временем на экране по бескрайней монгольской степи шли два человека. Если точнее — два монгола. В монгольской одежде. В монгольских сапогах и монгольских шапках. С монгольской непроницаемостью на лицах. «Колхозники», — решил Витя и начал лихорадочно припоминать хоть какие-нибудь монгольские имена. Тем более, что колхозники неожиданно заговорили и пора б уже было начинать переводить. Витя, несмотря на членство в КПСС, малодушно перекрестился и принялся из ничего лепить диалог. Поначалу было нормально:
— Ну, что, уважаемый Джугдэрдемеддин, — сказал Витя, — придёшь ли ты вечером на заседание нашей колхозной партийной ячейки?
— Разумеется, приду, достопочтенный Чойболсан! — ответил Витя же. — Ведь там станут обсуждать надои кобылиц в артели имени Сухэ-Батора!
И вот с этого момента в монгольском кино что-то пошло не так. Уважаемый Джугдэрдемеддин ни с того ни с сего выхватил из-под халата саблю и с жутким воплем зарубил достопочтенного Чойболсана. Или наоборот. Теперь уже не важно. А важно то, что вопль Джугдэрдемеддина надо было срочно переводить.
— Я разгадал тебя, подлый американский шпион! — заорал офигевший от сюжетного хода Витя, пока на экране один монгольский колхозник, жмурясь от удовольствия, слизывал с сабли кровь другого монгольского колхозника.
— Я разгадал тебя, враг народа! — продолжал орать Витя даже тогда, когда Джугдэрдемеддин долизал свою саблю и куда-то делся.
— Ты не хочешь любить наших кобылиц! — сам ужасаясь тому, что несёт, не унимался Витя. — Кобылицы страдают и кумыс киснет!
Впоследствие Витя не мог внятно объяснить, с какого перепуга он вцепился в эту любовь-морковь к кобылицам и откуда он вообще её взял. Но тогда (на сеансе) думать об этом было некогда. Слишком резво начали меняться события.
Витя чуть было не умер, когда кадр с двумя колхозниками вдруг сменился и экран заполонили монголо-татарские воины, штурмующие древний русский город Козельск. Теперь то, что творилось на экране, даже с натяжкой нельзя было выдать за праздник урожая в колхозе «Светлый Путь». Надо было срочно хоть как-то объяснять ситуацию.
— А давайте вернёмся с вами на несколько веков назад, — предложил в микрофон Витя, хотя с экрана в этот момент ничего кроме воплей, не доносилось.
— Посмотрим, как это оно у них начиналось, — сказал он зрителям, как бы приглашая их вместе с собой, переводчиком, разобраться в истории переселения народов, а равно — и в сложных сюжетных новациях, обрушившихся за последние годы на монгольский кинематограф, до того достаточно тихий.
Зрителям такой Витин подход понравился и зрители потихоньку втянулись.
— Видите, вон у них у каждого сбоку колчан со стрелами висит? — спрашивал Витя у зала.
— Ну, видим, висит, — вразнобой отвечал зал.
— Так вот, у Чингисхана, если кто-то потерял колчан, а тот кто был сзади, его не поднял и не отдал товарищу, то такого воина казнили.
— Да ладно! — возмущался зал и тут же начинал тыкать пальцами в экран. — А вон тот не поднял! Не поднял! Кирдык ему теперь, да?!
— Кирдык — это старинное монгольское слово, — объяснял Витя. — Так что, возможно, и кирдык. Ещё какие вопросы?
…Что-то нехорошее ёкнуло внутри административного асмодея, когда пробираясь с Витиными деньгами через тёмный зал, он услышал из динамиков Витино же «а вот тут я вам немного поперевожу».
На экране какой-то монгол допрашивал какого-то русского. Русский был чернявеньким, маленько косоглазым и говорил почему-то тоже исключительно по-монгольски. Толку от него для переводчика не было никакого. Витя махнул рукой и продолжил то, что у больших режиссёров называется «разговор со зрителем».
Ситуацию с переводом спасало большое количество батальных сцен. Всякий раз, когда беспокойные монголы вцеплялись во врага, Витя говорил: «Они тут пока подерутся, а потом мы с вами продолжим».
После чего отворачивал от себя стойку с микрофоном и сосредоточенно курил, зыркая на экран.
…Когда кино закончилось, мокрый переводчик сидел с закрытыми глазами перед отключенным микрофоном и тихо блаженствовал. Потом кто-то осторожно тронул его за руку и он с таким трудом поднял веки, что лишь немногим уступил в своих усилиях гоголевскому Вию. Перед ним сидел давешний административный асмодей. Застенчиво разглаживая лежащую на столе пачку денег, он улыбался и негромко увещевал:
— Ты боялся, а оно вон оно как просто… И денюжки вот тебе. Как и обещал — сразу три конца за какую-то херню…
— Я пойду, — устало сказал Витя, поднимаясь и сгребая деньги со стола.
— Ну да, ну да, — понимающе закивал асмодей и, когда Витя уже открыл дверь, вдруг сказал, — слышь, Вить, там тебя на главном входе два каких-то дипломата из монгольского посольства ждут. Вроде, поговорить с тобой хотели, даже не знаю, о чём… Подай да подай им переводчика!.. Балбесы, ей-богу, согласись?..
Я вот, честно, не настолько талантлив, чтоб достойно описать то бегство из кинотеатра. Могу только сказать, что через людей у бокового выхода Витя продирался гораздо яростнее тех, кто врывался в очереди того времени с воплями «Мне токо спросить!»
…Он влетел в нашу аудиторию в тот момент, когда мы шустро делили между собой запрещённый учебник Aalto, тайно размноженный преподавателем на каком-то секретном ксероксе.
— Третья часть? — кивнул Витя на копии.
— Третья часть, — подтвердил наш Лёшка-финн.
— Где Маннергейм?
— Где Маннергейм.
— А у меня, Лёха, такой Чойболсан сейчас был, ты не поверишь! Я для этого слов не то что в русском, я их даже во фламандском не найду!
…Это я к тому рассказал, что мне всё равно, как и что в том Ленинграде называется. Хоть Кадыров, хоть Маннергейм, хотя Маннергейм, понятно, ближе. Но, по-моему, пока в стране на каждом углу Ленины торчат и Сталины вылезать повадились, можно всё, что угодно хоть чёртым лысым обзывать. Какая разница? Я не против даже моста имени Джугдэрдемеддина с Чойболсаном — пусть кому нравится, язык ломает. Пока этот «Светлый Путь» не кончится, о названиях заботиться смысла не имеет.
Так что, я лучше буду сидеть, смотреть то на дождь, то на солнце и тихо бормотать фразу из того первого карельского учебника — Karjalassa aurinko paistaa kesäisin myöheiseen ja yöt ovat valoisat. Вот как засела она тогда в голове, так и не выбьешь её ничем! Как и Джугдэрдемеддина этого припадочного…