Купание пёстрого коня
30 мая, 2019 6:13 дп
PHIL SUZEMKA
Василий Мулинка, встретивший Сергея и Диму в Николаевске, считал себя ламутом. Он был правнуком арсеньевского Фёдора Мулинки, правда, выглядел таким древним, что Сергей даже шёпотом спросил у Димы, действительно ли это правнук Фёдора, а не сам Фёдор везёт их по Амуру на облезлой и битой «казанке». Дима ответил, что местные к сорока годам все так выглядят.
— Интересно, почему?
— Свежий воздух, чистая вода, единение с природой, отсутствие стрессов и еда без нитратов ещё никого до добра не доводили, — меланхолично объяснил Дима.
«Казанка» пропускала воду, оба москвича по очереди вычерпывали её старым резиновым сапогом, но закреплённый на транце Tohatsu ревел как зверь и гнал вперёд лодку, уверенно направляемую Василием вверх по реке. После изгиба у Сахаровки взяли чуть правее и ушли из Амура в протоку, ведущую к Маго. Посёлок был притоплен разливом, случившимся из-за недавних ливней, и Василий увёл «казанку» дальше, выискивая на берегах протоки сухое место, чтоб встать на ночлег.
Почти сразу же за Маго на отмель вышел медведь, постоял-постоял, проводил недобрым взглядом проезжающих, что-то сам себе сказал и ушёл обратно в тайгу.
— Этого ещё не хватало! — всполошился Сергей. — А если он потом к нашей палатке придёт?!
— Не придёт, — беспечно откликнулся проводник, — костёр медведь боится. Ему еды без нас. Рыб, ягод, мёд — что хотишь!
— Ну да! Не придёт, как же! — пробурчал Сергей. — Может, он водки захочет…
Дима обнаружил Василия Мулинку на удивление легко. Просто проверил через паспортный стол Хабаровска все фамилии арсеньевских аборигенов в поисках их наследников. Василий работал кочегаром в Николаевском психдиспансере. Если идти по улице Советской и свернуть не налево, на Спасскую, а направо, в тупик, то как раз и окажешься в Николаевской психоневрологической больнице. Дима даже поразился глубине философской осмысленности такой локации: ведь и вправду! — только попробуй свернуть с чего-нибудь советского, так сразу тебе либо Спас, либо тупик с дурдомом!
В кочегарке Василий грелся зимой, а летом рыбачил и охотился в амурских протоках. Как с медведями, так и с психами он чувствовал себя одинаково уютно. И те и те бывали как буйными, так и тихими, как опасными, так и безобидными. Главное было не дразнить понапрасну ни одних, ни других. Что психи, что медведи были для Мулинки «тоже, однако, мало-мало люди».
***
В шестидесятых заговорили о секретных базах немцев на севере СССР. Всплыли рассказы и о полёте «LZ-127», и о проводке советскими ледоколами гитлеровского корабля в Тихий океан. Слухи были фантастическими, как слухам и положено. Одни говорили о каких-то подземных заводах, где у немцев якобы работали десятки тысяч наших военнопленных. Другие утверждали, что и «Komet» и «Admiral Scheer» везли оружие, чтобы поднять восстания в прибрежных лагерях ГУЛАГа с целью распространить их потом на всю Сибирь. Были и такие, кто утверждал, будто германские подлодки подходили к чукотским стойбищам для скупки пушнины.
Представить, что гросс-адмирал Дёниц решил немного поконкурировать с «Союзпушниной» и взялся таскать подлодками с наших «северов» чернобурок да соболей для украшения гросс-дам вермахта, было сложновато.
В хрущёвскую «оттепель» берега Севморпути стали терять былую секретность и на них появились первые туристы. Это в Европе старуха в инвалидной коляске считается туристкой, если вскарабкалась с помощью стюардов на круизный лайнер и отправилась из Неаполя на Карибы.
В СССР всё было иначе. Советский турист образца какого-нибудь 1961-го года был выносливей вьючного оленя, неприхотливее ездового пса, догадливее нерпы, проворней белки, берегущей глаз от охотника, хотя и романтичнее девицы из Смольного института.
Советский турист по независящим от него причинам не мог осмотреть развалины Колизея или полюбоваться на Эйфелеву башню. В силу их недоступности он презирал что башню, что Колизей. Достопримечательности советский турист легко обнаруживал в любом болоте, сувениры сам себе делал из шишек либо причудливо сплетёного корня лиственницы. Разбитый молнией пень, чем-то напомнивший ему Джоконду, он заботливо тащил на горбу хоть триста вёрст по марям и буреломам к себе в Академгородок. Дома пень любовно обмазывался лаком и водружался на самодельную полку между запрещённым «Доктором Живаго» в самодельном переплёте и разрешённой «Сверхтекучестью гелия» Ландау. Там же красовалась «склянка тёмного стекла из-под импортного пива». В неё полагалось вставлять розу. Шишки обыкновенно красились серебрянкой и бережно хранились в гранёной вазе с овальной наклейкой «Bohemia». Залечив полученные «на отдыхе» свирепые раны, советский турист вечерами приветливо поглядывал на вазу с шишками, выстукивая на пишущей машинке «Любава» очередную диссертацию.
Вот эти-то люди и начали первыми рассказывать об обнаруженных базах, о банках тушёнки со свастикой (вполне, кстати, съедобной тушёнки), об упаковках удивительных леденцов, после которых можно без перерыва работать по трое суток. Привозились фотографии, зарисовки, планы. Ими стали обмениваться, к разведанным местам со своими «абалаковскими» рюкзаками и облезлыми гитарами потянулись новые туристы.
О тех же местах побережья, которые по-прежнему были засекречены, вскоре повадились вспоминать отслужившие своё пограничники и военные моряки. Картинка понемногу начала складываться.
Настораживали описания баз: почти все они были подземными. То есть, сверху можно было найти бетонные пирсы, причалы, колпаки ДОТов, а от них, как правило, шла дорога, упирающаяся в скалы. Причём, дорога не простая, не гравийная и даже не бетонная, а тщательно вымощенная камнями, подогнанным так, как, например, судя по фотографиям, подогнаны каменные кладки в Мачу-Пикчу или Саксайуамане.
Ничего особо удивительного в самом наличии баз не было. Немцы реально могли их построить и в Западной Лице, и на Земле Александры, и в заливе Бирули, и в Обской губе, и в устьях северных рек от Енисея до Колымы. Оставшись при этом незаметными. Север – штука специальная. Полярники говорят, на Земле Франца Иосифа можно жить и работать на противоположных берегах одного и того же острова и годами не знать друг о друге. Там хоть атомную бомбу посередине кидай – никто и не учует.
На первый взгляд, расположение немецких и советских точек совпадало. Но только на первый. Потому, что если взять тот же Енисей, то расстояние от Игарки с Дудинкой до предполагаемой стоянки немцев в устье было более чем достаточным, чтоб никто и никогда никаких фашистов в районе Проклятых островов или Юрацкой губы не обнаружил.
Был ещё Диксон. Самый северный населённый пункт СССР. Правая оконечность всё того же Енисейского залива. В сорок втором там произошло нападение на порт тяжёлого крейсера «Admiral Scheer», днём ранее потопившего ледокол «Сибиряков». В бой вступили сторожевик СКР-19, пароход «Революционер» и береговая батарея. Официально объявили, что «Scheer» не смог напасть на проходящий конвой американцев, отчего сорвал злость на городе и мирных кораблях. (Непонятно, правда, почему Советы объявили сторожевой корабль и стреляющий пароход мирными, но это неважно. Такой же мирной они могли объявить и батарею).
Крейсер после боя поставил дымовую завесу и исчез. Считается, что вернулся в Нарвик. И он действительно со временем туда вернулся. Но вот где его носило между Карским морем и Уфут-фьордом – неведомо. Не исключено, что боем немцы тогда отвлекали русских от своих баз на другом берегу залива. Или просто обеспечивали безопасный транзит собственных грузов с востока, прикрывали какой-то свой караван, а вовсе не искали чужие.
Что, помимо Дудинки и Диксона, ещё оставалось у СССР для контроля Севморпути? — Тикси. Но стоило взглянуть, где именно расположен город по отношению к устью Лены, равно как на количество проток и островов в этом устье, как тут же становилось очевидным: немцы могли сидеть там хоть до второго пришествия Гитлера. Хоть до Четвёртого Рейха.
Больше, кроме редких факторий, полярных станций и чумов аборигенов ничего в советском Заполярье и не было, если не считать присутствия на побережье Гулага. Но лагерей, по сравнению с материковой Сибирью, тут было не так уж и много да и, к тому же, ни один из них не находился под землёй и ни к одному из них не вела мощёная дорога, качеством не уступавшая Апиевой.
Коротко говоря, при внимательном рассмотрении карта расположения советских населённых пунктов совсем не совпадала с координатами как известных, так и предполагаемых гитлеровских стоянок. Но, стоило Насте достать рисунки и кроки Димы с обозначением поморских погостов на берегу Ледовитого океана, как они тут же совпали с данными о секретных базах Kriegsmarine, данными, накопленными с шестидесятых теми самыми советскими туристами, моряками и пограничниками.
А вот это уже было интересно. Возникал вопрос времени. Ну, допустим, поморы за тысячу лет методом проб и ошибок могли найти лучшие места на берегу океана. Однако у немцев этой самой тысячи лет не было. И поморскими знаниями они не обладали. Русские никогда чужакам своих тайн не раскрывали, а уж чертежи морского хода даже от собственного начальства прятали. Что толку было Баренцу на Новую Землю щемиться? Плыви, мил человек, наобум, коль жизнь надоела! Ты там помрёшь, а мы по весне противу твоей могилки, помолясь, морского зверя со льда бить будем.
Да и после Баренца было не лучше. Можно представить, с какими ухмылками поморские кормщики провожали неуклюжие европейские корабли и их матросов, вырядившихся в короткие штаны с полосатыми чулками. Ох, бедовые, куда вас только чёрт несёт в таких портках, нашего моря не знамши!
Но, всё-таки: как базы Kriegsmarine оказались в тех же местах, что и старинные русские стоянки? Не мог же пролёт одного дирижабля и всего один проход крейсера дать настолько точные данные!
Среди неподтверждённых сведений были и такие, что германские корабли почти до конца войны вывозили с советского севера уран, берилий, медь с никелем. Это как? Ведь сначала ж надо было построить причалы, разработать рудники и шахты, завезти оборудование, смонтировать его, наладить, доставить рабочих, продовольствие, охрану. Да с ума сойти сколько нужно было дел переделать! И всё в какие-то невероятные сроки. Это ведь не лагпункт руками зеков соорудить. Шахту-то выкопать всяко сложнее, чем бараки колючкой обмотать! И потом, не стоило забывать, что прежде чем шахту рыть, хорошо б сначала понять, где конкретно её рыть надо. Или вермахт предварительно выбросил в Заполярье партии геологов, а те за недельку по-быстрому все месторождения открыли?
Что-то тут не сходилось. Ещё и эти каменные дорожки! Входы во все подземелья были взорваны, но именно к этим взорванным входам и вела та самая брусчатка, выстилать которую у гитлеровцев, по идее, не было ни резона, ни уж, тем более, времени.
— Ну, и кто, интересно, нам это всё построил? — озадаченно спросила сама себя Настя. — И когда?
***
Венецианца сначала потеряли во Фландрии. Потом он ушёл на нефе через Mare Seperum в Далмацию. И вот теперь обнаружился ни в какой не в Далмации, а в Истрии, и не просто в Истрии, а у Даринки на Кривой улице в Пирано. Вот уж такого викарий никак не мог ожидать! Враг в родном доме?
Конечно, это могло быть простым совпадением. Даринка после смерти Драго жила одиноко. Несколько лет назад дядя погиб в море во время шторма вместе с двумя такими же как и он бедолагами. Они тогда вышли снимать сети и дело было даже не в улове: портилась погода и прежде всего нужно было срочно спасать снасти. Сети стоили немало, они были самым дорогим имуществом рыбаков, таким же, как ядрилицы. Лодку Драго ветром и волнами отнесло к Островному городку, как сейчас стали называть старый Алиаэтум. Никто не выжил, а на набережной Пирано через год появился трактир «Tri Vdove».
Трактиры с таким же названием можно было увидеть в любом другом местечке побережья. Чаще всего рыбаки уходили на лов именно втроём: когда брали рыбу, один на вёслах вёл ядрилицу, а двое выбирали сеть. Гибли рыбаки обычно вместе, так что и вдов на берегах всегда прибавлялось сразу по трое. Что тут было думать над тем, как назвать трактир?
Нельзя сказать, что б мать особо нуждалась. Фра Луиджи, когда случалась оказия, передавал ей деньги, да, собственно, и «Tri Vdove» в основном купили на средства викария, но лишняя монета ещё никому не вредила и Даринка, разумеется, могла пустить к себе постояльца. Видимо, так и произошло с беглецом. К тому ж, ей было одиноко: Драго погиб, Луйк появлялся редко, а Мирко вообще пропал.
После того, как венецианец обнаружился, медлить было нельзя. Он мог исчезнуть в любой момент. Ещё удивительно, что так долго оставался на одном месте: мир велик, а уж при его-то опыте и связях пропасть он мог бесследно. Викарий очень рассчитывал на то, что из этого отпрыска семейства di Poli удастся вытянуть то, что осталось непонятным в книгах Соломона, а, главное, выяснить, наконец, какие такие тайны могли скрываться за его словами о нитях времени. Выезжать следовало немедленно, но, как назло, в Геную нагрянул Бернар из Жюси, генеральный магистр Ордена. Аквитанец приехал на давно готовившуюся встречу с Капитаном Народа обсуждать место святой инквизиции в жизни Серениссимы и викарий никак не мог покинуть город, пока в нём находился магистр.
— А ты брата Витька в Истрию пошли, — предложил тартарец. — Он за злодеем тайком приглядит, если что – попридержит его, а там и мы с тобой объявимся, брате Лука.
В словах варвара, как всегда, сквозил здравый смысл, вот только неизвестно, как он этот самый здравый смысл добывал из своей сугубо дремучей головы. Но фра Луиджи не стал над этим размышлять попусту, а позвонил в колокольчик:
— Брат Vitjok! — возопил он. — Тьфу ты, Господи! Витторио!
Помощник немедленно обнаружился в проёме двери.
— Поедешь в Пирано. Возьмёшь у приора двух монахов посильней да посмышлёней. Нет! Стоп! Так не бывает… В общем, возьми одного – посильней и другого – который смышлёный. Обложить венецианца надо так, чтоб мышь к нему не проскочила. Ничего не делать, только следить, записывать, запоминать. Через две недели приеду сам. Ясно?
Витторио кивнул.
— О чём-то ещё хотел сказать, а о чём – не помню.., — задумался викарий. — Ах, да! Брат Эли! Что это ты там за соус выдумал последний раз?
— Который к макарошкам-то? — оживился Елпидифор. — Да ничего особого. Всё дело в чесноке. Главное — чеснок. Розмарин можно, базиликус, орешков кедровых, укропу не помешает, олии обязательно, но без чесноку ничего не выйдет. Чеснок всему голова! Так и пиши, брате Лука: «Un po’ di olio, due pezzi di aglio e peperoncino». Шоб пробирало.
Тщательно записав варварскую «ричетту», фра Луиджи сунул листок Витторио:
— Приору отдашь. Скажи, я приказал, чтоб сегодня ж на монахах проверил. Очень вкусно. Особенно в пост. Сдаётся мне, мы этот соус теперь всей Серениссимой есть будем.
***
…Чеснок проводник нашёл на берегу. Дикий лук – там же. Некое подобие укропа принёс оттуда же, из тайги, и теперь варил уху. От помощи Василий отказался. Оно, наверное, и правильно: Сергей с Димой в этих местах чувствовали себя совсем беспомощными, а ламуту Мулинке, похоже, в тайге было так же уютно, как и в кочегарке дурдома. Тремя-четырьмя резкими движениями рук по воздуху Василий наловил каких-то зелёных стрекоз, насадил их по очереди на крючок и в пять минут вытащил из Амура нескольких не очень больших рыбёшек.
— По-нашему «хирхун», по-русски — «пёстрый конь», — объяснил он про рыбу.
— Конь?! Почему конь? — удивился Дима.
— Откуда конь в речке? — поддакнул Серёга.
Проводник скорчил рожу:
— Ламут не знает. Ламут зовёт «хирхун». «Пёстрый конь» нючи придумал, у себя и спрашивайте.
— «Купание пёстрого коня», — буркнул Дима. — А хоть вкусный конь-то?
— Сварится – поймёшь, — коротко ответил Мулинка.
Костёр для ухи Василий развёл отдельно от «надьи», сооружённой им чуть подальше от берега. Японскую палатку, купленную Димой в Хабаровске, отверг. Вместо неё, рядом с тремя высохшими, выбеленными ветром и водой стволами плавника, сложенными пирамидой, растянул под углом кусок брезента, накидал под брезент сухой травы, бросил на траву рюкзаки гостей и свой мешок. Пока в котелке кипела уха, ещё несколько раз закинул в реку удочку, на этот раз вообще без наживки, с голыми крючками и поймал трёх хариусов. Выстрогал три палки, насадил на них нечищенных, непотрошёных рыб, воткнул палки в песок над костром так, чтоб до рыб доходили языки пламени. Объяснил:
— Нючи называют «хариус на рожне». Что такое «рожна»?
— «Рожон», — ответил Дима. — Палка твоя рожном называется.
— А «три рожон» как будет? — поинтересовался Василий.
***
Никого из знакомых Северин-Тадеуш в Харбине не встретил. Город вообще очень сильно изменился: разросся, обзавёлся новыми улицами, большими домами, магазинами. Население, казалось, едва ль не удвоилось. По улицам под руку со своими дамами (а, может, и не со своими) фланировали офицеры в парадных мундирах, гудели клаксонами авто, грохотали по булыжнику пролётки. Из кафе-шантана «Le Dragon Rouge», что на углу Раздельной и Бородинской, доносились звуки канкана, а напротив, через дорогу, слепой солдат с протянутой бескозыркой тоскливо выводил:
Брала русская бригада
Галицийские поля,
И достались мне в награду
Два железных костыля.
Спешили куда-то приказчики, предлагали сладости китайцы-лоточники, щебетали пробегавшие по тротуарам гимназистки, ветер рвал с тумбы афишу синематографа.
Я вернусь в село родное,
Дом срублю на стороне.
Ветер воет, ноги ноют,
Будто вновь они при мне, —
— продолжал выводить солдат. Одним словом, тоска.
Северин с удивлением обнаружил в городе невероятное количество ресторанов, магазинов, торговых домов с русскими, немецкими, французскими, даже японскими названиями. Как-то раз, развернув «Харбинскiй Вѣстникъ», наткнулся на нечто уж совсем невообразимое:
ЗНОЎ АДЧЫНЕН
Беларускi Рэстаран
«ТОЎСТЫ ЖМУР»
(процi нямецкаi кiрхi)
быўш. «Таварыства Рускіх Афiцэраў»
Сняданак — 4 руб.
Падвячорак — 5 руб.
Абеды з 2-х страваў — 8 руб.
Усе вячэры — вялікімі порцыямi.
ВЕЛЬМI СМАЧНА!
Ещё раз взглянув на то, сколько у невесть откуда взявшихся в Китае белоруссов стоят «абеды», Яворский понял, что столоваться в «Толстом Жмуре» ему не с руки, несмотря на заявленную «смачность». Денег не хватило бы, даже если б жмур был худым.
…Работу найти не получалось. В депо, куда Северин было сунулся, ничего для него не нашлось, даже слесарем взять отказались. Революция сорвала, согнала с насиженных мест не только военных, но и рабочий люд, так что мастеровых из Благовещенска, Хабаровска, даже Иркутска и на чугунке, и на пристани, и на заводах было хоть отбавляй. Офицерское собрание тоже не помогло: офицером господина Яворского считать отказались. «Тоже мне, Таварыство Рускіх Афiцэраў!», — ругнулся про себя проситель, вспомнив рекламу «Жмура». И без того скудные сбережения таяли, хотя Северин экономил, даже комнату снял подальше от центра, в Алексеевке. Нужно было срочно что-то предпринимать, вот только что – непонятно.
И вдруг, когда в расстроенных чувствах он в очередной раз шёл по Базарной, между шляпными магазинами «Antoinette» и «Modes Parisiennes» ему бросилась в глаза вывеска:
ФОТОГРАФIЯ
П.Е. КРИВОЙ
сниманiя дѣтей и взрослыхъ
Тут же был и магазин, о чём говорила другая вывеска:
Лучшія фотографическiя аппараты всѣхъ послѣднихъ моделей
извѣстнѣйшихъ фабрикацiй въ большомъ выборѣ.
Цѣны внѣ конкуренцiи
Разсрочка платежа
В окошке болталась реклама, уверявшая клиента, что «Фотографическія снимки — лучшiй подарокъ къ пасхѣ!». Реклама явно висела тут ещё с прошлого года, поскольку до пасхи было так далеко, что ближайшим праздником можно было считать разве что день рождения Троцкого.
«П.Е. Кривой… Интересно, он, не он?», — думал Северин, пока не догляделся до строчки, выполненной мелкими буквами. Целиком это звучало так: «П.Е. Кривой. Иностранецъ изъ Лондона и Парижа». Циник Пифос Евпсихиевич не был бы самим собой, если б этого не приписал. Память Северина вспышкой вырвала из детства гоголевскую страницу: «Шутить онъ не любилъ и двумя городами разомъ хотѣлъ заткнуть глотку всѣмъ другимъ, такъ, чтобы впредь никто не появился съ такими городами».
Яворский ещё чуть-чуть подумал и открыл дверь. За стойкой стоял Пифос Евпсихиевич. Господин Кривой собственной неоднозначной персоной.
…Когда в задней каморке магазина была прикончена бутылка знаменитой «Водки №50» антипасовского завода, а Северин поведал фронтовому товарищу о своих бедах, тот решительно нахлобучил котелок и схватился за пальто.
— Даже думать нечего! — сердито сказал он. — Вот к нему пойдём!
И ткнул пальцем в бутылку.
— К кому, к нему? — не понял Яворский, проследив за пальцем взглядом.
— К Антипасу. К Герасиму Димитриевичу. Да одевайтесь, одевайтесь же скорей, Всеволод Фадеевич!
По дороге сослуживец рассказал, что всеми делами у него и в ателье, и в магазине заведуют два человека – фотограф и приказчик, и что сам он вернулся к съёмке с воздуха. Ну, а дальше говорили о Герасиме. Северин помнил его ещё по прошлой жизни. С тех самых времён, когда в греческих банях Антипаса полиция обнаружила тайную опиекурильню, о чём тогда писала «Дальняя Окраина». Неугомонный грек, окончательно переместившийся из Владивостока в Харбин, продолжил свою бурную деятельность.
В революцию Антипасу подвернулись два гидроплана, он их и купил. Ни за чем, просто так, чтоб было. А уже потом придумал им применение. Правительство Китая картографировало реки. Каждый год в половодье берега изменялись, подмывались, рушились, появлялись песчаные наносы, в заводях скапливался топляк. Пароходы и баржи, шедшие старыми фарватерами, выскакивали на мели, получали пробоины. Изменения рек проще всего было отследить с воздуха. Антипас подписал с властями договор о съёмке. Вот тут-то господин Кривой с его опытом и пригодился. А помимо неплохих денег договор давал Герасиму возможность бесконтрольного перемещения его аэропланов по стране, что при некоторых тёмных делах, которыми по привычке продолжал заниматься грек, было просто неоценимо.
— А возьмёт? — тревожно спросил Северин.
Фотограф от возмущения даже остановился и содрал с головы котелок:
— Вас?! Пилотом?! После С-22 на лодку Григоровича?! Вы что, батенька, с луны, что ли, к нам в Харбин свалились?!
Жил коммерсант в собственном шестиэтажном доме на Конной. Классическое здание было по цоколю отделано мрамором, украшено колоннами, античными статуями, в первом этаже окна были выполнены в стиле art-nouveau. Всем бы хорош был дом, каб не портила его латунная табличка у подъезда — «Воспрещается выливать помои и разныя отбросы!».
В первом этаже, как рассказал Кривой, помимо магазинов, была ещё и квартира, где у Герасима проживал русский консьерж, дальше четыре уровня занимали евреи, а весь шестой этаж представлял собой одну большую квартиру самого Антипаса.
— Почему такое разделение по нациям? — удивился Северин.
— Герасим говорит: детская травма. У них в Одессе городские низы – это греки, выше них – русские, а на самом верху евреи. Вот он и решил социальную проблему низов и верхов в одном отдельно взятом доме. Теперь грек наверху, русский внизу, а евреи, как он говорит, на своём месте. Очень доволен.
Консьерж, выслушав посетителей, протелефонировал наверх, а потом поднял гостей к хозяину в электрическом элеваторе. Антипас расхаживал по дому меж статуями сатиров, наяд, безголовых богинь и бесчисленных аквариумов с золотыми рыбками. Через громадные окна квартиры открывалась панорама вечернего Харбина.
— Калимера! — разулыбался грек. — В смысле – ни-хау!
Дело решили быстро. Герасим вкратце рассказал Яворскому об обязанностях, не поскупившись, сразу же положил хорошее жалованье, а остальные объяснения спихнул на Кривого.
— А почему именно гидропланы? — поинтересовался Северин. — Фотографировать можно и с обычного самолёта.
Герасим и Кривой переглянулись.
— Фотографировать можно и с обычного, — согласился Антипас, — а опий лучше возить на летающей лодке. На земле любой полицейский может нос в кабину сунуть, а на гидроплан ещё попасть надо. Да и, в случае чего, концы в воду, как говорится!
— То есть, контрабанда?
— Конечно, контрабанда, дорогой! Я одессит, как без контрабанды! Три года назад стихотворение сочинил:
По рыбам, по звездам
Проносит шаланду:
Три грека в Одессу
Везут контрабанду!
— Стихи пишите? — поднял брови Яворский.
— Я вас умоляю! Какие стихи! Дел невпроворот. Так… Домой ездил, молодость вспомнил, написал. Да я их пареньку одному подарил. Эдик, хороший еврейский мальчик, из приличной семьи. Может, напечатает, прославится. Мне-то зачем?!
***
— Рошка вернётся? — жёстко спросила Ульяна по-русски.
Тутыгыш смотрел на внучку, понимая, что врать не имеет смысла. Пусть она лучше всё узнает сразу. Но сказать правду тоже не хватало сил.
— Дед! — всё так же, по-русски, потребовала Ульяна. — Только не ври, не поверю. Он вернётся?
Ырымащ печально покачал головой:
— Ати, Улькэ.
— Кто из твоих тонхов тебе это сказал? — потребовала она. — Тэрэн?
Старик кивнул:
— Атхунь, Улькэ. Тэрэн.
Помолчав, она сложила руки на животе:
— Торгамтаслум. Только я больше не Улькэ. Ам намум Ульяна. И Рошка теперь во мне, дед. Он уже вернулся.
***
Часы на башне пробили полдень. Через открытое окно было видно, как одна за одной по улице катились запряжённые волами одноколки с мешками: это из порта везли на городские склады соль с корабля, пришедшего вчера из Каффы. Было жарко. Викарий прикрыл окошко, сотворив в комнате полумрак, и поворотился к варвару:
— Что думаешь? Сбежит «Миллион» или нет?
— Зачем ему бежать, брате Лука? Его для того и оставили, чтоб сидел и не рыпался. Да и вряд ли ума у него хватит убежать. Ему кажется, что он в своих богатствах спрятался. Stultus Meridiem avis quod non potest volare abscondit cum timoris corpus adipem in saxa.
— «Глупая южная птица, не умеющая летать, прячет с робостью своё жирное тело в скалах»? — озадаченно переспросил фра Луиджи. — Ну да, ну да, может, ты и прав. Никуда от нас эта птица не улетит… А про «тело жирное в скалах» сам придумал?
— Куда мне, брате Лука! — протянул тартарец. — Земляка в порту встретил, это его слова. По-вашему прозывается Массимо Амаро. Сейчас на Капри живёт. Он там писарем на какой-то вилле пристроился.
— Мне б вот ещё б тебя б в школяры пристроить, — крякнув, заметил викарий. — А то ты по латыни как что-нибудь ляпнешь, так точно – не человек говорит, а stultus avis каркает, прости господи…
***
«Конь» оказался не столько пёстрым, сколько костлявым, но уха всё равно была хороша. К чесноку и луку, найденным в тайге, Василий бросил в котелок картошку с морковкой, которые долгими зимними ночами сушил у себя в кочегарке, насыпал какой-то неведомой крупы и получилось, что называется, «пальчики оближешь». Хариуса смолотили в первую очередь, с ним каждый не то что пальчики – рожон облизал. Мулинка после ухи сполоснул котёл и поставил на огонь воду для чая. Но чай нючи решили пить свой и Василий, с неодобрением глянув на то, как Дима высыпал в котёл полжестянки Earl Grey, неправильного чая дожидаться не стал, улегшись спать под полог к тлеющей надье.
— Знаешь, Димон, — заметил Серёга, раскладывая на бревне печенье, — хоть что мне говори, а Василий и Маск не могут быть людьми, живущими в одном мире. Они в нём и не живут. И в трёх мирах, которые ты описал, они не живут рядом. У каждого из них своё место в его собственных мирах. В этом суть всего мироздания. Оно требует порядка, а эти твои миры его ломают.
— Скорей, они ломают твои представления о мироздании, — лениво ответил Дима. Энштейн говорил: «порядок нужен дураку, гений господствует над хаосом».
— И кочегар дурдома, по-твоему, тоже управляет хаосом? — насмешливо спросил Сергей, снимая закипевший котёл и ставя его на песок.
— Ты расист, дорогой мой, — так же лениво протянул Дима. — Просто упёртый расист. И даже фашист с неистребимой тягой к орднунгу. Если б не Василий, мы б в этом таёжном хаосе давно б сгинули. Так что он им управляет. У каждого, знаешь ли, свой допуск к управлению хаосом, но все вместе могут справиться с общим. А ты со своим отношением к Василию мне одного старовера напоминаешь…
— Кого? Старовера? Почему это?
Дима, перегнувшись через бревно, дотянулся до рюкзака вытащил из него reader.
— Я тут Арсеньева перед поездкой закачал, так там есть разговор со старовером. Вот просто точь в точь как ты про Василия. Сейчас найду…
Он включил «книжку», долистал до нужного места и прочёл:
«- Хороший он человек, правдивый, — сказал старовер. — Одно только плохо — нехристь, в бога не верует, а вот, поди-ка, живёт на земле всё равно также, как и я. Чудно, право! И что с ним только на том свете будет?
— Да то же, что со мной и с тобой.
— Господи, сохрани! Оборони, царица небесная! — вздрогнул старовер и перекрестился».
PHIL SUZEMKA
Василий Мулинка, встретивший Сергея и Диму в Николаевске, считал себя ламутом. Он был правнуком арсеньевского Фёдора Мулинки, правда, выглядел таким древним, что Сергей даже шёпотом спросил у Димы, действительно ли это правнук Фёдора, а не сам Фёдор везёт их по Амуру на облезлой и битой «казанке». Дима ответил, что местные к сорока годам все так выглядят.
— Интересно, почему?
— Свежий воздух, чистая вода, единение с природой, отсутствие стрессов и еда без нитратов ещё никого до добра не доводили, — меланхолично объяснил Дима.
«Казанка» пропускала воду, оба москвича по очереди вычерпывали её старым резиновым сапогом, но закреплённый на транце Tohatsu ревел как зверь и гнал вперёд лодку, уверенно направляемую Василием вверх по реке. После изгиба у Сахаровки взяли чуть правее и ушли из Амура в протоку, ведущую к Маго. Посёлок был притоплен разливом, случившимся из-за недавних ливней, и Василий увёл «казанку» дальше, выискивая на берегах протоки сухое место, чтоб встать на ночлег.
Почти сразу же за Маго на отмель вышел медведь, постоял-постоял, проводил недобрым взглядом проезжающих, что-то сам себе сказал и ушёл обратно в тайгу.
— Этого ещё не хватало! — всполошился Сергей. — А если он потом к нашей палатке придёт?!
— Не придёт, — беспечно откликнулся проводник, — костёр медведь боится. Ему еды без нас. Рыб, ягод, мёд — что хотишь!
— Ну да! Не придёт, как же! — пробурчал Сергей. — Может, он водки захочет…
Дима обнаружил Василия Мулинку на удивление легко. Просто проверил через паспортный стол Хабаровска все фамилии арсеньевских аборигенов в поисках их наследников. Василий работал кочегаром в Николаевском психдиспансере. Если идти по улице Советской и свернуть не налево, на Спасскую, а направо, в тупик, то как раз и окажешься в Николаевской психоневрологической больнице. Дима даже поразился глубине философской осмысленности такой локации: ведь и вправду! — только попробуй свернуть с чего-нибудь советского, так сразу тебе либо Спас, либо тупик с дурдомом!
В кочегарке Василий грелся зимой, а летом рыбачил и охотился в амурских протоках. Как с медведями, так и с психами он чувствовал себя одинаково уютно. И те и те бывали как буйными, так и тихими, как опасными, так и безобидными. Главное было не дразнить понапрасну ни одних, ни других. Что психи, что медведи были для Мулинки «тоже, однако, мало-мало люди».
В шестидесятых заговорили о секретных базах немцев на севере СССР. Всплыли рассказы и о полёте «LZ-127», и о проводке советскими ледоколами гитлеровского корабля в Тихий океан. Слухи были фантастическими, как слухам и положено. Одни говорили о каких-то подземных заводах, где у немцев якобы работали десятки тысяч наших военнопленных. Другие утверждали, что и «Komet» и «Admiral Scheer» везли оружие, чтобы поднять восстания в прибрежных лагерях ГУЛАГа с целью распространить их потом на всю Сибирь. Были и такие, кто утверждал, будто германские подлодки подходили к чукотским стойбищам для скупки пушнины.
Представить, что гросс-адмирал Дёниц решил немного поконкурировать с «Союзпушниной» и взялся таскать подлодками с наших «северов» чернобурок да соболей для украшения гросс-дам вермахта, было сложновато.
В хрущёвскую «оттепель» берега Севморпути стали терять былую секретность и на них появились первые туристы. Это в Европе старуха в инвалидной коляске считается туристкой, если вскарабкалась с помощью стюардов на круизный лайнер и отправилась из Неаполя на Карибы.
В СССР всё было иначе. Советский турист образца какого-нибудь 1961-го года был выносливей вьючного оленя, неприхотливее ездового пса, догадливее нерпы, проворней белки, берегущей глаз от охотника, хотя и романтичнее девицы из Смольного института.
Советский турист по независящим от него причинам не мог осмотреть развалины Колизея или полюбоваться на Эйфелеву башню. В силу их недоступности он презирал что башню, что Колизей. Достопримечательности советский турист легко обнаруживал в любом болоте, сувениры сам себе делал из шишек либо причудливо сплетёного корня лиственницы. Разбитый молнией пень, чем-то напомнивший ему Джоконду, он заботливо тащил на горбу хоть триста вёрст по марям и буреломам к себе в Академгородок. Дома пень любовно обмазывался лаком и водружался на самодельную полку между запрещённым «Доктором Живаго» в самодельном переплёте и разрешённой «Сверхтекучестью гелия» Ландау. Там же красовалась «склянка тёмного стекла из-под импортного пива». В неё полагалось вставлять розу. Шишки обыкновенно красились серебрянкой и бережно хранились в гранёной вазе с овальной наклейкой «Bohemia». Залечив полученные «на отдыхе» свирепые раны, советский турист вечерами приветливо поглядывал на вазу с шишками, выстукивая на пишущей машинке «Любава» очередную диссертацию.
Вот эти-то люди и начали первыми рассказывать об обнаруженных базах, о банках тушёнки со свастикой (вполне, кстати, съедобной тушёнки), об упаковках удивительных леденцов, после которых можно без перерыва работать по трое суток. Привозились фотографии, зарисовки, планы. Ими стали обмениваться, к разведанным местам со своими «абалаковскими» рюкзаками и облезлыми гитарами потянулись новые туристы.
О тех же местах побережья, которые по-прежнему были засекречены, вскоре повадились вспоминать отслужившие своё пограничники и военные моряки. Картинка понемногу начала складываться.
Настораживали описания баз: почти все они были подземными. То есть, сверху можно было найти бетонные пирсы, причалы, колпаки ДОТов, а от них, как правило, шла дорога, упирающаяся в скалы. Причём, дорога не простая, не гравийная и даже не бетонная, а тщательно вымощенная камнями, подогнанным так, как, например, судя по фотографиям, подогнаны каменные кладки в Мачу-Пикчу или Саксайуамане.
Ничего особо удивительного в самом наличии баз не было. Немцы реально могли их построить и в Западной Лице, и на Земле Александры, и в заливе Бирули, и в Обской губе, и в устьях северных рек от Енисея до Колымы. Оставшись при этом незаметными. Север – штука специальная. Полярники говорят, на Земле Франца Иосифа можно жить и работать на противоположных берегах одного и того же острова и годами не знать друг о друге. Там хоть атомную бомбу посередине кидай – никто и не учует.
На первый взгляд, расположение немецких и советских точек совпадало. Но только на первый. Потому, что если взять тот же Енисей, то расстояние от Игарки с Дудинкой до предполагаемой стоянки немцев в устье было более чем достаточным, чтоб никто и никогда никаких фашистов в районе Проклятых островов или Юрацкой губы не обнаружил.
Был ещё Диксон. Самый северный населённый пункт СССР. Правая оконечность всё того же Енисейского залива. В сорок втором там произошло нападение на порт тяжёлого крейсера «Admiral Scheer», днём ранее потопившего ледокол «Сибиряков». В бой вступили сторожевик СКР-19, пароход «Революционер» и береговая батарея. Официально объявили, что «Scheer» не смог напасть на проходящий конвой американцев, отчего сорвал злость на городе и мирных кораблях. (Непонятно, правда, почему Советы объявили сторожевой корабль и стреляющий пароход мирными, но это неважно. Такой же мирной они могли объявить и батарею).
Крейсер после боя поставил дымовую завесу и исчез. Считается, что вернулся в Нарвик. И он действительно со временем туда вернулся. Но вот где его носило между Карским морем и Уфут-фьордом – неведомо. Не исключено, что боем немцы тогда отвлекали русских от своих баз на другом берегу залива. Или просто обеспечивали безопасный транзит собственных грузов с востока, прикрывали какой-то свой караван, а вовсе не искали чужие.
Что, помимо Дудинки и Диксона, ещё оставалось у СССР для контроля Севморпути? — Тикси. Но стоило взглянуть, где именно расположен город по отношению к устью Лены, равно как на количество проток и островов в этом устье, как тут же становилось очевидным: немцы могли сидеть там хоть до второго пришествия Гитлера. Хоть до Четвёртого Рейха.
Больше, кроме редких факторий, полярных станций и чумов аборигенов ничего в советском Заполярье и не было, если не считать присутствия на побережье Гулага. Но лагерей, по сравнению с материковой Сибирью, тут было не так уж и много да и, к тому же, ни один из них не находился под землёй и ни к одному из них не вела мощёная дорога, качеством не уступавшая Апиевой.
Коротко говоря, при внимательном рассмотрении карта расположения советских населённых пунктов совсем не совпадала с координатами как известных, так и предполагаемых гитлеровских стоянок. Но, стоило Насте достать рисунки и кроки Димы с обозначением поморских погостов на берегу Ледовитого океана, как они тут же совпали с данными о секретных базах Kriegsmarine, данными, накопленными с шестидесятых теми самыми советскими туристами, моряками и пограничниками.
А вот это уже было интересно. Возникал вопрос времени. Ну, допустим, поморы за тысячу лет методом проб и ошибок могли найти лучшие места на берегу океана. Однако у немцев этой самой тысячи лет не было. И поморскими знаниями они не обладали. Русские никогда чужакам своих тайн не раскрывали, а уж чертежи морского хода даже от собственного начальства прятали. Что толку было Баренцу на Новую Землю щемиться? Плыви, мил человек, наобум, коль жизнь надоела! Ты там помрёшь, а мы по весне противу твоей могилки, помолясь, морского зверя со льда бить будем.
Да и после Баренца было не лучше. Можно представить, с какими ухмылками поморские кормщики провожали неуклюжие европейские корабли и их матросов, вырядившихся в короткие штаны с полосатыми чулками. Ох, бедовые, куда вас только чёрт несёт в таких портках, нашего моря не знамши!
Но, всё-таки: как базы Kriegsmarine оказались в тех же местах, что и старинные русские стоянки? Не мог же пролёт одного дирижабля и всего один проход крейсера дать настолько точные данные!
Среди неподтверждённых сведений были и такие, что германские корабли почти до конца войны вывозили с советского севера уран, берилий, медь с никелем. Это как? Ведь сначала ж надо было построить причалы, разработать рудники и шахты, завезти оборудование, смонтировать его, наладить, доставить рабочих, продовольствие, охрану. Да с ума сойти сколько нужно было дел переделать! И всё в какие-то невероятные сроки. Это ведь не лагпункт руками зеков соорудить. Шахту-то выкопать всяко сложнее, чем бараки колючкой обмотать! И потом, не стоило забывать, что прежде чем шахту рыть, хорошо б сначала понять, где конкретно её рыть надо. Или вермахт предварительно выбросил в Заполярье партии геологов, а те за недельку по-быстрому все месторождения открыли?
Что-то тут не сходилось. Ещё и эти каменные дорожки! Входы во все подземелья были взорваны, но именно к этим взорванным входам и вела та самая брусчатка, выстилать которую у гитлеровцев, по идее, не было ни резона, ни уж, тем более, времени.
— Ну, и кто, интересно, нам это всё построил? — озадаченно спросила сама себя Настя. — И когда?
Венецианца сначала потеряли во Фландрии. Потом он ушёл на нефе через Mare Seperum в Далмацию. И вот теперь обнаружился ни в какой не в Далмации, а в Истрии, и не просто в Истрии, а у Даринки на Кривой улице в Пирано. Вот уж такого викарий никак не мог ожидать! Враг в родном доме?
Конечно, это могло быть простым совпадением. Даринка после смерти Драго жила одиноко. Несколько лет назад дядя погиб в море во время шторма вместе с двумя такими же как и он бедолагами. Они тогда вышли снимать сети и дело было даже не в улове: портилась погода и прежде всего нужно было срочно спасать снасти. Сети стоили немало, они были самым дорогим имуществом рыбаков, таким же, как ядрилицы. Лодку Драго ветром и волнами отнесло к Островному городку, как сейчас стали называть старый Алиаэтум. Никто не выжил, а на набережной Пирано через год появился трактир «Tri Vdove».
Трактиры с таким же названием можно было увидеть в любом другом местечке побережья. Чаще всего рыбаки уходили на лов именно втроём: когда брали рыбу, один на вёслах вёл ядрилицу, а двое выбирали сеть. Гибли рыбаки обычно вместе, так что и вдов на берегах всегда прибавлялось сразу по трое. Что тут было думать над тем, как назвать трактир?
Нельзя сказать, что б мать особо нуждалась. Фра Луиджи, когда случалась оказия, передавал ей деньги, да, собственно, и «Tri Vdove» в основном купили на средства викария, но лишняя монета ещё никому не вредила и Даринка, разумеется, могла пустить к себе постояльца. Видимо, так и произошло с беглецом. К тому ж, ей было одиноко: Драго погиб, Луйк появлялся редко, а Мирко вообще пропал.
После того, как венецианец обнаружился, медлить было нельзя. Он мог исчезнуть в любой момент. Ещё удивительно, что так долго оставался на одном месте: мир велик, а уж при его-то опыте и связях пропасть он мог бесследно. Викарий очень рассчитывал на то, что из этого отпрыска семейства di Poli удастся вытянуть то, что осталось непонятным в книгах Соломона, а, главное, выяснить, наконец, какие такие тайны могли скрываться за его словами о нитях времени. Выезжать следовало немедленно, но, как назло, в Геную нагрянул Бернар из Жюси, генеральный магистр Ордена. Аквитанец приехал на давно готовившуюся встречу с Капитаном Народа обсуждать место святой инквизиции в жизни Серениссимы и викарий никак не мог покинуть город, пока в нём находился магистр.
— А ты брата Витька в Истрию пошли, — предложил тартарец. — Он за злодеем тайком приглядит, если что – попридержит его, а там и мы с тобой объявимся, брате Лука.
В словах варвара, как всегда, сквозил здравый смысл, вот только неизвестно, как он этот самый здравый смысл добывал из своей сугубо дремучей головы. Но фра Луиджи не стал над этим размышлять попусту, а позвонил в колокольчик:
— Брат Vitjok! — возопил он. — Тьфу ты, Господи! Витторио!
Помощник немедленно обнаружился в проёме двери.
— Поедешь в Пирано. Возьмёшь у приора двух монахов посильней да посмышлёней. Нет! Стоп! Так не бывает… В общем, возьми одного – посильней и другого – который смышлёный. Обложить венецианца надо так, чтоб мышь к нему не проскочила. Ничего не делать, только следить, записывать, запоминать. Через две недели приеду сам. Ясно?
Витторио кивнул.
— О чём-то ещё хотел сказать, а о чём – не помню.., — задумался викарий. — Ах, да! Брат Эли! Что это ты там за соус выдумал последний раз?
— Который к макарошкам-то? — оживился Елпидифор. — Да ничего особого. Всё дело в чесноке. Главное — чеснок. Розмарин можно, базиликус, орешков кедровых, укропу не помешает, олии обязательно, но без чесноку ничего не выйдет. Чеснок всему голова! Так и пиши, брате Лука: «Un po’ di olio, due pezzi di aglio e peperoncino». Шоб пробирало.
Тщательно записав варварскую «ричетту», фра Луиджи сунул листок Витторио:
— Приору отдашь. Скажи, я приказал, чтоб сегодня ж на монахах проверил. Очень вкусно. Особенно в пост. Сдаётся мне, мы этот соус теперь всей Серениссимой есть будем.
…Чеснок проводник нашёл на берегу. Дикий лук – там же. Некое подобие укропа принёс оттуда же, из тайги, и теперь варил уху. От помощи Василий отказался. Оно, наверное, и правильно: Сергей с Димой в этих местах чувствовали себя совсем беспомощными, а ламуту Мулинке, похоже, в тайге было так же уютно, как и в кочегарке дурдома. Тремя-четырьмя резкими движениями рук по воздуху Василий наловил каких-то зелёных стрекоз, насадил их по очереди на крючок и в пять минут вытащил из Амура нескольких не очень больших рыбёшек.
— По-нашему «хирхун», по-русски — «пёстрый конь», — объяснил он про рыбу.
— Конь?! Почему конь? — удивился Дима.
— Откуда конь в речке? — поддакнул Серёга.
Проводник скорчил рожу:
— Ламут не знает. Ламут зовёт «хирхун». «Пёстрый конь» нючи придумал, у себя и спрашивайте.
— «Купание пёстрого коня», — буркнул Дима. — А хоть вкусный конь-то?
— Сварится – поймёшь, — коротко ответил Мулинка.
Костёр для ухи Василий развёл отдельно от «надьи», сооружённой им чуть подальше от берега. Японскую палатку, купленную Димой в Хабаровске, отверг. Вместо неё, рядом с тремя высохшими, выбеленными ветром и водой стволами плавника, сложенными пирамидой, растянул под углом кусок брезента, накидал под брезент сухой травы, бросил на траву рюкзаки гостей и свой мешок. Пока в котелке кипела уха, ещё несколько раз закинул в реку удочку, на этот раз вообще без наживки, с голыми крючками и поймал трёх хариусов. Выстрогал три палки, насадил на них нечищенных, непотрошёных рыб, воткнул палки в песок над костром так, чтоб до рыб доходили языки пламени. Объяснил:
— Нючи называют «хариус на рожне». Что такое «рожна»?
— «Рожон», — ответил Дима. — Палка твоя рожном называется.
— А «три рожон» как будет? — поинтересовался Василий.
Никого из знакомых Северин-Тадеуш в Харбине не встретил. Город вообще очень сильно изменился: разросся, обзавёлся новыми улицами, большими домами, магазинами. Население, казалось, едва ль не удвоилось. По улицам под руку со своими дамами (а, может, и не со своими) фланировали офицеры в парадных мундирах, гудели клаксонами авто, грохотали по булыжнику пролётки. Из кафе-шантана «Le Dragon Rouge», что на углу Раздельной и Бородинской, доносились звуки канкана, а напротив, через дорогу, слепой солдат с протянутой бескозыркой тоскливо выводил:
Брала русская бригада
Галицийские поля,
И достались мне в награду
Два железных костыля.
Спешили куда-то приказчики, предлагали сладости китайцы-лоточники, щебетали пробегавшие по тротуарам гимназистки, ветер рвал с тумбы афишу синематографа.
Я вернусь в село родное,
Дом срублю на стороне.
Ветер воет, ноги ноют,
Будто вновь они при мне, —
— продолжал выводить солдат. Одним словом, тоска.
Северин с удивлением обнаружил в городе невероятное количество ресторанов, магазинов, торговых домов с русскими, немецкими, французскими, даже японскими названиями. Как-то раз, развернув «Харбинскiй Вѣстникъ», наткнулся на нечто уж совсем невообразимое:
Беларускi Рэстаран
«ТОЎСТЫ ЖМУР»
(процi нямецкаi кiрхi)
быўш. «Таварыства Рускіх Афiцэраў»
Сняданак — 4 руб.
Падвячорак — 5 руб.
Абеды з 2-х страваў — 8 руб.
Усе вячэры — вялікімі порцыямi.
ВЕЛЬМI СМАЧНА!
Ещё раз взглянув на то, сколько у невесть откуда взявшихся в Китае белоруссов стоят «абеды», Яворский понял, что столоваться в «Толстом Жмуре» ему не с руки, несмотря на заявленную «смачность». Денег не хватило бы, даже если б жмур был худым.
…Работу найти не получалось. В депо, куда Северин было сунулся, ничего для него не нашлось, даже слесарем взять отказались. Революция сорвала, согнала с насиженных мест не только военных, но и рабочий люд, так что мастеровых из Благовещенска, Хабаровска, даже Иркутска и на чугунке, и на пристани, и на заводах было хоть отбавляй. Офицерское собрание тоже не помогло: офицером господина Яворского считать отказались. «Тоже мне, Таварыство Рускіх Афiцэраў!», — ругнулся про себя проситель, вспомнив рекламу «Жмура». И без того скудные сбережения таяли, хотя Северин экономил, даже комнату снял подальше от центра, в Алексеевке. Нужно было срочно что-то предпринимать, вот только что – непонятно.
И вдруг, когда в расстроенных чувствах он в очередной раз шёл по Базарной, между шляпными магазинами «Antoinette» и «Modes Parisiennes» ему бросилась в глаза вывеска:
ФОТОГРАФIЯ
П.Е. КРИВОЙ
сниманiя дѣтей и взрослыхъ
Тут же был и магазин, о чём говорила другая вывеска:
извѣстнѣйшихъ фабрикацiй въ большомъ выборѣ.
Цѣны внѣ конкуренцiи
Разсрочка платежа
В окошке болталась реклама, уверявшая клиента, что «Фотографическія снимки — лучшiй подарокъ къ пасхѣ!». Реклама явно висела тут ещё с прошлого года, поскольку до пасхи было так далеко, что ближайшим праздником можно было считать разве что день рождения Троцкого.
«П.Е. Кривой… Интересно, он, не он?», — думал Северин, пока не догляделся до строчки, выполненной мелкими буквами. Целиком это звучало так: «П.Е. Кривой. Иностранецъ изъ Лондона и Парижа». Циник Пифос Евпсихиевич не был бы самим собой, если б этого не приписал. Память Северина вспышкой вырвала из детства гоголевскую страницу: «Шутить онъ не любилъ и двумя городами разомъ хотѣлъ заткнуть глотку всѣмъ другимъ, такъ, чтобы впредь никто не появился съ такими городами».
Яворский ещё чуть-чуть подумал и открыл дверь. За стойкой стоял Пифос Евпсихиевич. Господин Кривой собственной неоднозначной персоной.
…Когда в задней каморке магазина была прикончена бутылка знаменитой «Водки №50» антипасовского завода, а Северин поведал фронтовому товарищу о своих бедах, тот решительно нахлобучил котелок и схватился за пальто.
— Даже думать нечего! — сердито сказал он. — Вот к нему пойдём!
И ткнул пальцем в бутылку.
— К кому, к нему? — не понял Яворский, проследив за пальцем взглядом.
— К Антипасу. К Герасиму Димитриевичу. Да одевайтесь, одевайтесь же скорей, Всеволод Фадеевич!
По дороге сослуживец рассказал, что всеми делами у него и в ателье, и в магазине заведуют два человека – фотограф и приказчик, и что сам он вернулся к съёмке с воздуха. Ну, а дальше говорили о Герасиме. Северин помнил его ещё по прошлой жизни. С тех самых времён, когда в греческих банях Антипаса полиция обнаружила тайную опиекурильню, о чём тогда писала «Дальняя Окраина». Неугомонный грек, окончательно переместившийся из Владивостока в Харбин, продолжил свою бурную деятельность.
В революцию Антипасу подвернулись два гидроплана, он их и купил. Ни за чем, просто так, чтоб было. А уже потом придумал им применение. Правительство Китая картографировало реки. Каждый год в половодье берега изменялись, подмывались, рушились, появлялись песчаные наносы, в заводях скапливался топляк. Пароходы и баржи, шедшие старыми фарватерами, выскакивали на мели, получали пробоины. Изменения рек проще всего было отследить с воздуха. Антипас подписал с властями договор о съёмке. Вот тут-то господин Кривой с его опытом и пригодился. А помимо неплохих денег договор давал Герасиму возможность бесконтрольного перемещения его аэропланов по стране, что при некоторых тёмных делах, которыми по привычке продолжал заниматься грек, было просто неоценимо.
— А возьмёт? — тревожно спросил Северин.
Фотограф от возмущения даже остановился и содрал с головы котелок:
— Вас?! Пилотом?! После С-22 на лодку Григоровича?! Вы что, батенька, с луны, что ли, к нам в Харбин свалились?!
Жил коммерсант в собственном шестиэтажном доме на Конной. Классическое здание было по цоколю отделано мрамором, украшено колоннами, античными статуями, в первом этаже окна были выполнены в стиле art-nouveau. Всем бы хорош был дом, каб не портила его латунная табличка у подъезда — «Воспрещается выливать помои и разныя отбросы!».
В первом этаже, как рассказал Кривой, помимо магазинов, была ещё и квартира, где у Герасима проживал русский консьерж, дальше четыре уровня занимали евреи, а весь шестой этаж представлял собой одну большую квартиру самого Антипаса.
— Почему такое разделение по нациям? — удивился Северин.
— Герасим говорит: детская травма. У них в Одессе городские низы – это греки, выше них – русские, а на самом верху евреи. Вот он и решил социальную проблему низов и верхов в одном отдельно взятом доме. Теперь грек наверху, русский внизу, а евреи, как он говорит, на своём месте. Очень доволен.
Консьерж, выслушав посетителей, протелефонировал наверх, а потом поднял гостей к хозяину в электрическом элеваторе. Антипас расхаживал по дому меж статуями сатиров, наяд, безголовых богинь и бесчисленных аквариумов с золотыми рыбками. Через громадные окна квартиры открывалась панорама вечернего Харбина.
— Калимера! — разулыбался грек. — В смысле – ни-хау!
Дело решили быстро. Герасим вкратце рассказал Яворскому об обязанностях, не поскупившись, сразу же положил хорошее жалованье, а остальные объяснения спихнул на Кривого.
— А почему именно гидропланы? — поинтересовался Северин. — Фотографировать можно и с обычного самолёта.
Герасим и Кривой переглянулись.
— Фотографировать можно и с обычного, — согласился Антипас, — а опий лучше возить на летающей лодке. На земле любой полицейский может нос в кабину сунуть, а на гидроплан ещё попасть надо. Да и, в случае чего, концы в воду, как говорится!
— То есть, контрабанда?
— Конечно, контрабанда, дорогой! Я одессит, как без контрабанды! Три года назад стихотворение сочинил:
По рыбам, по звездам
Проносит шаланду:
Три грека в Одессу
Везут контрабанду!
— Стихи пишите? — поднял брови Яворский.
— Я вас умоляю! Какие стихи! Дел невпроворот. Так… Домой ездил, молодость вспомнил, написал. Да я их пареньку одному подарил. Эдик, хороший еврейский мальчик, из приличной семьи. Может, напечатает, прославится. Мне-то зачем?!
— Рошка вернётся? — жёстко спросила Ульяна по-русски.
Тутыгыш смотрел на внучку, понимая, что врать не имеет смысла. Пусть она лучше всё узнает сразу. Но сказать правду тоже не хватало сил.
— Дед! — всё так же, по-русски, потребовала Ульяна. — Только не ври, не поверю. Он вернётся?
Ырымащ печально покачал головой:
— Ати, Улькэ.
— Кто из твоих тонхов тебе это сказал? — потребовала она. — Тэрэн?
Старик кивнул:
— Атхунь, Улькэ. Тэрэн.
Помолчав, она сложила руки на животе:
— Торгамтаслум. Только я больше не Улькэ. Ам намум Ульяна. И Рошка теперь во мне, дед. Он уже вернулся.
Часы на башне пробили полдень. Через открытое окно было видно, как одна за одной по улице катились запряжённые волами одноколки с мешками: это из порта везли на городские склады соль с корабля, пришедшего вчера из Каффы. Было жарко. Викарий прикрыл окошко, сотворив в комнате полумрак, и поворотился к варвару:
— Что думаешь? Сбежит «Миллион» или нет?
— Зачем ему бежать, брате Лука? Его для того и оставили, чтоб сидел и не рыпался. Да и вряд ли ума у него хватит убежать. Ему кажется, что он в своих богатствах спрятался. Stultus Meridiem avis quod non potest volare abscondit cum timoris corpus adipem in saxa.
— «Глупая южная птица, не умеющая летать, прячет с робостью своё жирное тело в скалах»? — озадаченно переспросил фра Луиджи. — Ну да, ну да, может, ты и прав. Никуда от нас эта птица не улетит… А про «тело жирное в скалах» сам придумал?
— Куда мне, брате Лука! — протянул тартарец. — Земляка в порту встретил, это его слова. По-вашему прозывается Массимо Амаро. Сейчас на Капри живёт. Он там писарем на какой-то вилле пристроился.
— Мне б вот ещё б тебя б в школяры пристроить, — крякнув, заметил викарий. — А то ты по латыни как что-нибудь ляпнешь, так точно – не человек говорит, а stultus avis каркает, прости господи…
«Конь» оказался не столько пёстрым, сколько костлявым, но уха всё равно была хороша. К чесноку и луку, найденным в тайге, Василий бросил в котелок картошку с морковкой, которые долгими зимними ночами сушил у себя в кочегарке, насыпал какой-то неведомой крупы и получилось, что называется, «пальчики оближешь». Хариуса смолотили в первую очередь, с ним каждый не то что пальчики – рожон облизал. Мулинка после ухи сполоснул котёл и поставил на огонь воду для чая. Но чай нючи решили пить свой и Василий, с неодобрением глянув на то, как Дима высыпал в котёл полжестянки Earl Grey, неправильного чая дожидаться не стал, улегшись спать под полог к тлеющей надье.
— Знаешь, Димон, — заметил Серёга, раскладывая на бревне печенье, — хоть что мне говори, а Василий и Маск не могут быть людьми, живущими в одном мире. Они в нём и не живут. И в трёх мирах, которые ты описал, они не живут рядом. У каждого из них своё место в его собственных мирах. В этом суть всего мироздания. Оно требует порядка, а эти твои миры его ломают.
— Скорей, они ломают твои представления о мироздании, — лениво ответил Дима. Энштейн говорил: «порядок нужен дураку, гений господствует над хаосом».
— И кочегар дурдома, по-твоему, тоже управляет хаосом? — насмешливо спросил Сергей, снимая закипевший котёл и ставя его на песок.
— Ты расист, дорогой мой, — так же лениво протянул Дима. — Просто упёртый расист. И даже фашист с неистребимой тягой к орднунгу. Если б не Василий, мы б в этом таёжном хаосе давно б сгинули. Так что он им управляет. У каждого, знаешь ли, свой допуск к управлению хаосом, но все вместе могут справиться с общим. А ты со своим отношением к Василию мне одного старовера напоминаешь…
— Кого? Старовера? Почему это?
Дима, перегнувшись через бревно, дотянулся до рюкзака вытащил из него reader.
— Я тут Арсеньева перед поездкой закачал, так там есть разговор со старовером. Вот просто точь в точь как ты про Василия. Сейчас найду…
Он включил «книжку», долистал до нужного места и прочёл:
«- Хороший он человек, правдивый, — сказал старовер. — Одно только плохо — нехристь, в бога не верует, а вот, поди-ка, живёт на земле всё равно также, как и я. Чудно, право! И что с ним только на том свете будет?
— Да то же, что со мной и с тобой.
— Господи, сохрани! Оборони, царица небесная! — вздрогнул старовер и перекрестился».