Коробка
29 июня, 2017 9:39 дп
Андрей Мовчан
В метро нынче душно, но ехать от Парка Культуры до Охотного Ряда на машине через собянинские баррикады глупо, а мне надо на круглый стол в Националь, и я, гордо ощущая себя простым парнем и членом позитивного большинства, ныряю в поезд, раскрашенный в желтокоричневые тона в честь какого-то другого поезда, который когда-то бороздил туннели московской подземки.
Народу не слишком много, и даже на продавленном диване коричневого дерматина напротив меня свободно крайнее место, только у массивной боковины, покрытой облупившейся краской цвета «латте», стоит вертикально коробка, похожая на обувную, в видавшем виде непрозрачном пакете.
Поезд отходит. Через стоящих в проходе людей пробирается парень казахской внешности, и, поравнявшись со свободным местом, громко и совсем без акцента спрашивает: «Место свободно? А коробка чья?»
Полная дама за шестьдесят, с сумочкой на коленях и волосами цвета спелой пшеницы, сидящая рядом, вопрос игнорирует. То же самое делает и высокий мужчина с длинными сальными редкими волосами, в турецкой ветровке и больших прямоугольных очках, стоящий, облокотясь на боковину.
«Не ваша коробка?» — так же громко спрашивает его казах. «Не моя» — отвечает мужчина.
«Что – ничья коробка?» — казах задает вопрос еще громче и вместо того, чтобы сесть, вдруг быстро уходит дальше вдоль вагона, протискиваясь через стоящих.
Женщина с несвежим лицом, в кожаной куртке, с выбеленными перекисью волосами, стоящая посередине тамбура, между дверьми, рядом с мужчиной, на две головы её выше, с животом, который сделал бы честь будущей матери тройни на девятом месяце, тоже в кожаной куртке, одетой поверх майки, которая когда-то видимо была белого цвета, взглянув на коробку озабоченно спрашивает: «А там что?»
Я чувствую легкий холодок в руках. Девочка лет восьми, стоящая в том же тамбуре с мамой (обе – блондинки, обе в платьях одного фасона, девочка – как уменьшенная и свежая копия в масштабе один к двум с, увы, не нового оригинала), показывая на коробку и подняв голову к маме, вопрошает: «Мама? А там бомба?»
Полная дама реагирует первой. Ее глаза расширяются, она вжимается в соседку справа, умудрившись предварительно спрятать сумочку между собой и соседкой и увеличив расстояние между коробкой и добротной складкой на своем боку еще сантиметров на пятнадцать, и замирает, уставившись на коробку. Женщина с несвежим лицом быстро прячется за беременного мужчину.
Я успеваю подумать: «Правильно, наверняка гвозди внутри», беременный мужчина вскрикивает что-то типа «Эй-ей!» и прячется за женщину с несвежим лицом, разом став ниже на голову.
Мама наконец переваривает вопрос дочери, бледнеет, перемещает ее за себя и громко говорит: «Нет конечно! Она пустая вообще»; после полусекундной паузы почему-то добавляет: «Ты не смотри на неё – может она заразная».
Я чувствую, как мой пульс уверенно преодолевает режим интенсивной кардио тренировки. «Если побежишь – все поймут, что ты трус — говорит в моей голове чей-то голос, наверное моего предка – донского казака, — стой и не подавай виду».
«Надо на платформу выбросить» — громко говорит мужчина в костюме, который сидит напротив коробки, и подаётся вперед. «С ума сошел – вскрикивает женщина (жена?) сидящая рядом с ним, и утаскивает его обратно – а если она от касания взрывается? Тебе больше всех надо?» Мужчина покорно откидывается на спинку дивана.
«Нет там бомбы! – со знанием дела говорит слегка бомжеватого вида мужичок в кепке козырьком назад, сидящий рядом с женой мужчины в костюме, — если бы была, давно бы взорвалась!»
«Ну вот, видишь» — говорит мама дочке. «А если там не бомба, то что же?» — упрямо нахмурившись, спрашивает девочка.
«Стой, стой, конечно, ты так и из России не уезжаешь – раздается в моей голове другой голос, видимо это уже еврейский предок – героя корчишь, не сейчас, так в другой раз дождешься полного тухеса!»
Соседка полной дамы (зелёные волосы, кольцо в носу, большие наушники, светящиеся тремя российскими цветами в такт неслышной мне музыке) невозмутимо жуёт жвачку и смотрит перед собой, слегка покачиваясь.
«Гы, ща е…анёт! – произносит врастяжку светлый парень лет восемнадцати, прыщавый, накачанный, в спортивной куртке и штанах, стоящий рядом со мной, широко улыбаясь своему товарищу, тоже спортсмену, только брюнету, с редкой бородкой. «Тебя самого, б…дь, е…анёт, дебил» — отвечает ему брюнет и бьет блондина кулаком в бок. Тот резко отшатывается, толкает меня, оборачивается и говорит: «Ой, извините пожалуйста!»
«Если бы ты был человеком, ты бы вывернул стоп-кран» — звучит во мне голос моего предка – русского дворянина, — «вывернул, взял коробку и выкинул под поезд».
«Если бы он был человеком, он бы не полез в метро» — отвечает еврейский предок.
Поезд как раз доехал до Кропоткинской и я, собирая дыхание и смиряясь со своим малодушием, нарочито медленно вышел на платформу. «Тебе как раз полезно ходить – в Москве совсем мало ходишь – говорила в моей голове моя бабушка. – пройдись пешком до Националя, для здоровья полезно». Со мной не вышел никто – видимо все остальные уже достаточно ходили сегодня. Двери закрылись, и поезд уехал – с коробкой, полной дамой, беременным мужчиной с женой, сальным мужиком в турецкой ветровке, девочкой и мамой, костюмом с супругой, зеленой меломанкой, спортсменами и всеми остальными.
Я вышел на улицу и пошёл по узким желобам между заграждениями, которые оставил пешеходам Собянин, мимо развалин старых тротуаров и штабелей новой плитки, проталкиваясь через пешеходов, невозмутимо пытающихся течь в обратную сторону. Солнце сияло на куполах храма Христа Спасителя, ко входу в храм повзводно, мелкими перебежками, подгоняемые охраной трусили отстоявшие многочасовую очередь паломники, желающие лично лицезреть ребро Санта Клауса.
Я даже не опоздал – вернее остальные опоздали ещё больше: Тверскую неожиданно перекрыли. «Наверное, ехал кто-то» – безмятежно сказала мне одна из стажёрок Карнеги. «Или тренировались перекрывать» — безмятежно предположила другая.
Я сидел на круглом столе, слушал вполуха про особенности энергетической политики США и думал: все вопросы, которые я себе задаю – почему они любят Сталина, почему уверены, что хорошо живут, почему так агрессивны и пассивны одновременно – все они бессмысленны.
Никто и никогда не ответит на них, пока мы не поймем, как можно, показывая на бомбу в метро, сказать дочери – «Не смотри на неё, она заразна».
Никогда никому не придумать как нам жить дальше, пока мы не разгадаем загадку — зачем прятать от бомбы свою сумочку? Но самое горькое и страшное, думал я, как и о чем могу говорить я сам, если поезд уехал, а я – просто ушёл, ушёл, не позвонив машинисту, не вызвав полицию, не попробовав убедить остальных выйти со мной? И что вообще может сказать ушедший из поезда тем, кто в нем остался по доброй воле ехать дальше, с коробкой на сиденье, которая, если в ней бомба, взорвется и всех убьёт?
Андрей Мовчан
В метро нынче душно, но ехать от Парка Культуры до Охотного Ряда на машине через собянинские баррикады глупо, а мне надо на круглый стол в Националь, и я, гордо ощущая себя простым парнем и членом позитивного большинства, ныряю в поезд, раскрашенный в желтокоричневые тона в честь какого-то другого поезда, который когда-то бороздил туннели московской подземки.
Народу не слишком много, и даже на продавленном диване коричневого дерматина напротив меня свободно крайнее место, только у массивной боковины, покрытой облупившейся краской цвета «латте», стоит вертикально коробка, похожая на обувную, в видавшем виде непрозрачном пакете.
Поезд отходит. Через стоящих в проходе людей пробирается парень казахской внешности, и, поравнявшись со свободным местом, громко и совсем без акцента спрашивает: «Место свободно? А коробка чья?»
Полная дама за шестьдесят, с сумочкой на коленях и волосами цвета спелой пшеницы, сидящая рядом, вопрос игнорирует. То же самое делает и высокий мужчина с длинными сальными редкими волосами, в турецкой ветровке и больших прямоугольных очках, стоящий, облокотясь на боковину.
«Не ваша коробка?» — так же громко спрашивает его казах. «Не моя» — отвечает мужчина.
«Что – ничья коробка?» — казах задает вопрос еще громче и вместо того, чтобы сесть, вдруг быстро уходит дальше вдоль вагона, протискиваясь через стоящих.
Женщина с несвежим лицом, в кожаной куртке, с выбеленными перекисью волосами, стоящая посередине тамбура, между дверьми, рядом с мужчиной, на две головы её выше, с животом, который сделал бы честь будущей матери тройни на девятом месяце, тоже в кожаной куртке, одетой поверх майки, которая когда-то видимо была белого цвета, взглянув на коробку озабоченно спрашивает: «А там что?»
Я чувствую легкий холодок в руках. Девочка лет восьми, стоящая в том же тамбуре с мамой (обе – блондинки, обе в платьях одного фасона, девочка – как уменьшенная и свежая копия в масштабе один к двум с, увы, не нового оригинала), показывая на коробку и подняв голову к маме, вопрошает: «Мама? А там бомба?»
Полная дама реагирует первой. Ее глаза расширяются, она вжимается в соседку справа, умудрившись предварительно спрятать сумочку между собой и соседкой и увеличив расстояние между коробкой и добротной складкой на своем боку еще сантиметров на пятнадцать, и замирает, уставившись на коробку. Женщина с несвежим лицом быстро прячется за беременного мужчину.
Я успеваю подумать: «Правильно, наверняка гвозди внутри», беременный мужчина вскрикивает что-то типа «Эй-ей!» и прячется за женщину с несвежим лицом, разом став ниже на голову.
Мама наконец переваривает вопрос дочери, бледнеет, перемещает ее за себя и громко говорит: «Нет конечно! Она пустая вообще»; после полусекундной паузы почему-то добавляет: «Ты не смотри на неё – может она заразная».
Я чувствую, как мой пульс уверенно преодолевает режим интенсивной кардио тренировки. «Если побежишь – все поймут, что ты трус — говорит в моей голове чей-то голос, наверное моего предка – донского казака, — стой и не подавай виду».
«Надо на платформу выбросить» — громко говорит мужчина в костюме, который сидит напротив коробки, и подаётся вперед. «С ума сошел – вскрикивает женщина (жена?) сидящая рядом с ним, и утаскивает его обратно – а если она от касания взрывается? Тебе больше всех надо?» Мужчина покорно откидывается на спинку дивана.
«Нет там бомбы! – со знанием дела говорит слегка бомжеватого вида мужичок в кепке козырьком назад, сидящий рядом с женой мужчины в костюме, — если бы была, давно бы взорвалась!»
«Ну вот, видишь» — говорит мама дочке. «А если там не бомба, то что же?» — упрямо нахмурившись, спрашивает девочка.
«Стой, стой, конечно, ты так и из России не уезжаешь – раздается в моей голове другой голос, видимо это уже еврейский предок – героя корчишь, не сейчас, так в другой раз дождешься полного тухеса!»
Соседка полной дамы (зелёные волосы, кольцо в носу, большие наушники, светящиеся тремя российскими цветами в такт неслышной мне музыке) невозмутимо жуёт жвачку и смотрит перед собой, слегка покачиваясь.
«Гы, ща е…анёт! – произносит врастяжку светлый парень лет восемнадцати, прыщавый, накачанный, в спортивной куртке и штанах, стоящий рядом со мной, широко улыбаясь своему товарищу, тоже спортсмену, только брюнету, с редкой бородкой. «Тебя самого, б…дь, е…анёт, дебил» — отвечает ему брюнет и бьет блондина кулаком в бок. Тот резко отшатывается, толкает меня, оборачивается и говорит: «Ой, извините пожалуйста!»
«Если бы ты был человеком, ты бы вывернул стоп-кран» — звучит во мне голос моего предка – русского дворянина, — «вывернул, взял коробку и выкинул под поезд».
«Если бы он был человеком, он бы не полез в метро» — отвечает еврейский предок.
Поезд как раз доехал до Кропоткинской и я, собирая дыхание и смиряясь со своим малодушием, нарочито медленно вышел на платформу. «Тебе как раз полезно ходить – в Москве совсем мало ходишь – говорила в моей голове моя бабушка. – пройдись пешком до Националя, для здоровья полезно». Со мной не вышел никто – видимо все остальные уже достаточно ходили сегодня. Двери закрылись, и поезд уехал – с коробкой, полной дамой, беременным мужчиной с женой, сальным мужиком в турецкой ветровке, девочкой и мамой, костюмом с супругой, зеленой меломанкой, спортсменами и всеми остальными.
Я вышел на улицу и пошёл по узким желобам между заграждениями, которые оставил пешеходам Собянин, мимо развалин старых тротуаров и штабелей новой плитки, проталкиваясь через пешеходов, невозмутимо пытающихся течь в обратную сторону. Солнце сияло на куполах храма Христа Спасителя, ко входу в храм повзводно, мелкими перебежками, подгоняемые охраной трусили отстоявшие многочасовую очередь паломники, желающие лично лицезреть ребро Санта Клауса.
Я даже не опоздал – вернее остальные опоздали ещё больше: Тверскую неожиданно перекрыли. «Наверное, ехал кто-то» – безмятежно сказала мне одна из стажёрок Карнеги. «Или тренировались перекрывать» — безмятежно предположила другая.
Я сидел на круглом столе, слушал вполуха про особенности энергетической политики США и думал: все вопросы, которые я себе задаю – почему они любят Сталина, почему уверены, что хорошо живут, почему так агрессивны и пассивны одновременно – все они бессмысленны.
Никто и никогда не ответит на них, пока мы не поймем, как можно, показывая на бомбу в метро, сказать дочери – «Не смотри на неё, она заразна».
Никогда никому не придумать как нам жить дальше, пока мы не разгадаем загадку — зачем прятать от бомбы свою сумочку? Но самое горькое и страшное, думал я, как и о чем могу говорить я сам, если поезд уехал, а я – просто ушёл, ушёл, не позвонив машинисту, не вызвав полицию, не попробовав убедить остальных выйти со мной? И что вообще может сказать ушедший из поезда тем, кто в нем остался по доброй воле ехать дальше, с коробкой на сиденье, которая, если в ней бомба, взорвется и всех убьёт?