«Комсомольская юность моя…»
19 декабря, 2016 7:56 дп
Олег Утицин
Олег Утицин:
— А вы член будете, товарищ? — он так строго на меня посмотрел, этот функционер, в чёрной бархатной курточке на молнии. Он подразумевал, что у них тут не проходной двор. И вообще заслужить надо ещё — сюда попасть.
Их человек семь было в этой закрытой комнате с зелёными занавесями на окне, и все семеро замолчали, застыв. Кто сидя, кто стоя вполоборота.
Мне послышалось шуршание золотых пылинок, которые клубились в лучах солнца, пробивававшихся с синего неба сквозь незадёрнутые шторы.
— Член, член, — сказал из-за моего плеча сопровождающий. — Это товарищ из комитета…
И все они сразу же прекратили на меня смотреть. Атмосферу недоверия в комнате сменила атмосфера страха. Она была гуще и тяжелее.
— Из обкома ВЛКСМ, товарищи, — добавил сопровождающий. И люди начали двигаться. перекладывать толстые красные и зелёные затасканные папки, которыми были завалены столы, бумажки перекладывать.
А одна функционерка зарделась и повернулась к нам мощным скульптурным тазом своим. На чёрной юбке её я тоже увидел молнию.
— Комсомолец Кравцова, огласите, — лениво, но с долей молодёжного задора в голосе, скомандовал сопровождающий легонько подталкивая меня к стулу — пыльному, засиженному комсомольскими жопами, до вмятины.
Комсомольцем Кравцовой оказалась та самая, с тазом на молнии.
— Почему же они её комсомолкой не кличут? — думал я, присаживаясь. — Может, из-за мужественности характера? Вряд ли. Вот совсем лицо у неё пунцовым стало. Влюблена она, что ли? То ли в сопровождающего? То ли в своё дело? А может, из-за крупа? Вот, кстати, Крупскую, например, тоже товарищем называли, без всяких намёков на женственность…
Пока я бултыхался в этом потоке сознания, комсомолец Кравцова как давай оглашать…
Не зная удержу.
С гордо задранным вверх подбородком, головку свою девичью она склоняла иногда к листам бумаги в руках, чтобы не ошибиться в начертанных там фамилиях и цифрах.
Звучные слова выскакивали из её не накрашенных губ. Как выскакивали, так и отскакивали от моего бронированного рассудка. Ибо, каждое слово в отдельности может и имело когда-то какой-то смысл, вложенный в него человечеством, но в совокупности вереница этих слов ни смысла не имела никакого ни смысла, ни значения. И клубились они, словеса эти, вместе с золотой пылью во внутренностях кабинета.
И заставляли присутствующих насуплять брови и важно кивать головами. Одобряем, мол. Доколе? Пора положить конец этому!
И я понимал, что это они делали, чтобы я проникся, что они прониклись. Но я не проникался. Не кивал даже. Сидел, как мумия в склепе и пытался разглядеть хоть что-то живое в небе.
А потом, после официальной части, со смущённым хихиканьем и приглушённым звоном из обшарпанного шкапчика доставали стаканы, водку и портвейн для дам-комсомольцев, тарелки с бутербродами, кусками хлеба, накрытыми подзаветрившейся колбасой.
И началась вакханалия. С идеологически выдержанных тостов началась, но после третьего стакана скатилась до уминания сисек и задниц дам-комсомольцев.
А сопровождающий откинул бунтарский чуб со своего потного лба, уставился нетрезвым взором в потенциального товарища по партии и спросил без обиняков:
— А вот как вы собираетесь оправдывать высокое доверие, комсомолец Кравцова?
И комсомолец Кравцова разверзла молнию на крупе, избавилась от юбки, предъявив окружающим революцьонного цвета, но запрещенные партией, правительством и всем советским народом чужеземные кружевные трусы. Села на корточки перед старшим товарищем и начала оправдывать доверие.
Только фамилию её и запомнил. Остальное и вспоминать не хочется…
Олег Утицин
Олег Утицин:
— А вы член будете, товарищ? — он так строго на меня посмотрел, этот функционер, в чёрной бархатной курточке на молнии. Он подразумевал, что у них тут не проходной двор. И вообще заслужить надо ещё — сюда попасть.
Их человек семь было в этой закрытой комнате с зелёными занавесями на окне, и все семеро замолчали, застыв. Кто сидя, кто стоя вполоборота.
Мне послышалось шуршание золотых пылинок, которые клубились в лучах солнца, пробивававшихся с синего неба сквозь незадёрнутые шторы.
— Член, член, — сказал из-за моего плеча сопровождающий. — Это товарищ из комитета…
И все они сразу же прекратили на меня смотреть. Атмосферу недоверия в комнате сменила атмосфера страха. Она была гуще и тяжелее.
— Из обкома ВЛКСМ, товарищи, — добавил сопровождающий. И люди начали двигаться. перекладывать толстые красные и зелёные затасканные папки, которыми были завалены столы, бумажки перекладывать.
А одна функционерка зарделась и повернулась к нам мощным скульптурным тазом своим. На чёрной юбке её я тоже увидел молнию.
— Комсомолец Кравцова, огласите, — лениво, но с долей молодёжного задора в голосе, скомандовал сопровождающий легонько подталкивая меня к стулу — пыльному, засиженному комсомольскими жопами, до вмятины.
Комсомольцем Кравцовой оказалась та самая, с тазом на молнии.
— Почему же они её комсомолкой не кличут? — думал я, присаживаясь. — Может, из-за мужественности характера? Вряд ли. Вот совсем лицо у неё пунцовым стало. Влюблена она, что ли? То ли в сопровождающего? То ли в своё дело? А может, из-за крупа? Вот, кстати, Крупскую, например, тоже товарищем называли, без всяких намёков на женственность…
Пока я бултыхался в этом потоке сознания, комсомолец Кравцова как давай оглашать…
Не зная удержу.
С гордо задранным вверх подбородком, головку свою девичью она склоняла иногда к листам бумаги в руках, чтобы не ошибиться в начертанных там фамилиях и цифрах.
Звучные слова выскакивали из её не накрашенных губ. Как выскакивали, так и отскакивали от моего бронированного рассудка. Ибо, каждое слово в отдельности может и имело когда-то какой-то смысл, вложенный в него человечеством, но в совокупности вереница этих слов ни смысла не имела никакого ни смысла, ни значения. И клубились они, словеса эти, вместе с золотой пылью во внутренностях кабинета.
И заставляли присутствующих насуплять брови и важно кивать головами. Одобряем, мол. Доколе? Пора положить конец этому!
И я понимал, что это они делали, чтобы я проникся, что они прониклись. Но я не проникался. Не кивал даже. Сидел, как мумия в склепе и пытался разглядеть хоть что-то живое в небе.
А потом, после официальной части, со смущённым хихиканьем и приглушённым звоном из обшарпанного шкапчика доставали стаканы, водку и портвейн для дам-комсомольцев, тарелки с бутербродами, кусками хлеба, накрытыми подзаветрившейся колбасой.
И началась вакханалия. С идеологически выдержанных тостов началась, но после третьего стакана скатилась до уминания сисек и задниц дам-комсомольцев.
А сопровождающий откинул бунтарский чуб со своего потного лба, уставился нетрезвым взором в потенциального товарища по партии и спросил без обиняков:
— А вот как вы собираетесь оправдывать высокое доверие, комсомолец Кравцова?
И комсомолец Кравцова разверзла молнию на крупе, избавилась от юбки, предъявив окружающим революцьонного цвета, но запрещенные партией, правительством и всем советским народом чужеземные кружевные трусы. Села на корточки перед старшим товарищем и начала оправдывать доверие.
Только фамилию её и запомнил. Остальное и вспоминать не хочется…