К 100-летию Би-Би-Си. Этому голосу хотелось верить.
17 ноября, 2022 11:25 дп
Seva Novgorodsev
Seva Novgorodsev:
Продолжение, часть 22. (часть 21 здесь)
Славинский
Русская служба располагалась на 5-м этаже Буш-хауса, в юго-восточном крыле. При выходе из лифта на лестничной площадке надо было повернуть налево, потом еще раз налево. Вдоль коридора шли комнаты, где сидели сотрудники.
Этот путь, однако, проходил мимо открытой двери в приемную начальника, где сидела секретарь. Опытные коллеги знали, что за опоздание никто не будет тебя распекать или повышать голос — ты тихо пройдешь и сядешь на свое место как ни в чем ни бывало, но на ежегодном собеседовании, при зачтении характеристики, тебе спокойно перечислят даты за весь год, когда ты нарушил правила.
«Опозданты» этим путем не ходили, из лифта они поворачивали направо, к маленькой невзрачной двери, за которой была проходная каморка на два рабочих места. Я сидел спиной к дверям, за столом у окна. Коллеги проносились как стадо диких кабанов, не забывая похлопать меня по спине или потрепать шевелюру.
Бороться с этим стихийным стремлением к свободе было бесполезно, но и молча терпеть не хотелось. На большом листе бумаги я вывел крупными буквами Rush-in Service (rush-in — «проскочить», читается как Russian — «русская»), и прикнопил на двери.
Потом появилось место в комнате у Славинского. Почему — понятно. Славинский на работе дымил как паровоз, сидя в голубоватых облаках французской едкой махорки — сигарет «Голуаз». Известно было, что он отсидел за наркотики (спецоперация КГБ) и теперь по тюремной привычке гасил окурки, бросая их на пол, и растирал ногой.
Пол, однако, был не бетонный, как в камере, а покрыт английским ковром из чистого нейлона. Горячие бычки оставляли на ковре черные отметины, похожие на оспенные язвы. Этот ковер мы называли «лицо Сталина».
Над столом Славинского висели листы бумаги с красиво выведенными словами: «Сорвешь виноград — нэ будэшь рад. Сорвешь хурму — попадешь в турму». На полке с его лентами было написано: «Нэ тронь — зарэжу».
Славинского, как и меня, набрали из Рима. За время, проведенное в Италии, он выучил язык и нередко разговаривал на итальянском по телефону. Тюрьма научила Славинского не делать лишних движений, он сидел неподвижно от одной сигареты до другой, говорил мало, тихим сипловатым голосом, как Дон Корлеоне в «Крестном отце».
Я любил слушать Славинского в эфире. Он был безыскусен и прост, звучал слегка усталым. В нем была правда, этому голосу хотелось верить.
Славинского ценили как редактора и часто давали ему править тексты. Он безошибочно отсекал лишнее, сокращал длинноты, правил пунктуацию. Молодость его прошла среди питерских подпольных литераторов 60-х годов, он знал всех — от Бродского до Марамзина, от Рейна до Довлатова.
От Славинского я слышал историю, как однажды на вечеринку самозванно пришел крепкий рыжий парень и стал «зачитывать» всех своими стихами, произнося их в нос картавым голосом. Вскоре Славинский засобирался домой. «Фима, — сказали ему приятели, — уведи этого рыжего, достал!»
По дороге познакомились — это был Иосиф Бродский.
Seva Novgorodsev
Seva Novgorodsev:
Продолжение, часть 22. (часть 21 здесь)
Славинский
Русская служба располагалась на 5-м этаже Буш-хауса, в юго-восточном крыле. При выходе из лифта на лестничной площадке надо было повернуть налево, потом еще раз налево. Вдоль коридора шли комнаты, где сидели сотрудники.
Этот путь, однако, проходил мимо открытой двери в приемную начальника, где сидела секретарь. Опытные коллеги знали, что за опоздание никто не будет тебя распекать или повышать голос — ты тихо пройдешь и сядешь на свое место как ни в чем ни бывало, но на ежегодном собеседовании, при зачтении характеристики, тебе спокойно перечислят даты за весь год, когда ты нарушил правила.
«Опозданты» этим путем не ходили, из лифта они поворачивали направо, к маленькой невзрачной двери, за которой была проходная каморка на два рабочих места. Я сидел спиной к дверям, за столом у окна. Коллеги проносились как стадо диких кабанов, не забывая похлопать меня по спине или потрепать шевелюру.
Бороться с этим стихийным стремлением к свободе было бесполезно, но и молча терпеть не хотелось. На большом листе бумаги я вывел крупными буквами Rush-in Service (rush-in — «проскочить», читается как Russian — «русская»), и прикнопил на двери.
Потом появилось место в комнате у Славинского. Почему — понятно. Славинский на работе дымил как паровоз, сидя в голубоватых облаках французской едкой махорки — сигарет «Голуаз». Известно было, что он отсидел за наркотики (спецоперация КГБ) и теперь по тюремной привычке гасил окурки, бросая их на пол, и растирал ногой.
Пол, однако, был не бетонный, как в камере, а покрыт английским ковром из чистого нейлона. Горячие бычки оставляли на ковре черные отметины, похожие на оспенные язвы. Этот ковер мы называли «лицо Сталина».
Над столом Славинского висели листы бумаги с красиво выведенными словами: «Сорвешь виноград — нэ будэшь рад. Сорвешь хурму — попадешь в турму». На полке с его лентами было написано: «Нэ тронь — зарэжу».
Славинского, как и меня, набрали из Рима. За время, проведенное в Италии, он выучил язык и нередко разговаривал на итальянском по телефону. Тюрьма научила Славинского не делать лишних движений, он сидел неподвижно от одной сигареты до другой, говорил мало, тихим сипловатым голосом, как Дон Корлеоне в «Крестном отце».
Я любил слушать Славинского в эфире. Он был безыскусен и прост, звучал слегка усталым. В нем была правда, этому голосу хотелось верить.
Славинского ценили как редактора и часто давали ему править тексты. Он безошибочно отсекал лишнее, сокращал длинноты, правил пунктуацию. Молодость его прошла среди питерских подпольных литераторов 60-х годов, он знал всех — от Бродского до Марамзина, от Рейна до Довлатова.
От Славинского я слышал историю, как однажды на вечеринку самозванно пришел крепкий рыжий парень и стал «зачитывать» всех своими стихами, произнося их в нос картавым голосом. Вскоре Славинский засобирался домой. «Фима, — сказали ему приятели, — уведи этого рыжего, достал!»
По дороге познакомились — это был Иосиф Бродский.