К 100-летию Би-Би-Си
25 октября, 2022 9:19 пп
Seva Novgorodsev
Продолжение, часть 5 (часть 4 здесь)
Вещание на русском
Хартия Би-би-си к тому времени (март 1946 г.) была уже составлена, и дискуссии развернулись вокруг того, в каком тоне разговаривать с Россией. Было решено, что Би-би-си не может переходить на личности. Можно критиковать идеологию, можно критиковать политику и ее результаты, но дальше этого не ходить.
Для того, чтобы обеспечивать радиостанцию данными, при Форин-офисе был создан исследовательский центр, Information Research Department (IRD), куда пригласили специалистов-советологов.
Сегодня многие либералы, задним умом оценивая эту организацию, существовавшую с 1948 по 1978 годы, нередко пишут, что это было гнездо антисоветчиков, ярых выразителей имперского мышления.
IRD был засекречен до такой степени, что о его существовании тогда мало кто знал даже в самом Форин-офисе. Сотрудникам центра запрещалось упоминать о своей работе где бы то ни было, в том числе и у себя дома, в кругу семьи. О работе департамента поэтому и сегодня известно очень мало.
Могу сказать только, что автор лучшей работы по сталинским репрессиям, книги «Большой террор», Роберт Конквест был сотрудником IRD. Это значит, что уровень работников был очень высоким, а материалы, которые они предоставляли, были качественными.
Как только передачи начали выходить, всем стало интересно — как народ слушает, как реагирует? Узнать это поручили британскому посольству в Москве. Там обратились к знакомым и доверенным лицам. Сведения, которые прислали из Москвы, были неутешительны: люди недовольны, что часть дикторов ломают русский язык своим иностранным акцентом, а остальные говорят вообще как белогвардейцы.
Это я могу понять. Мне в конце 1970-х довелось общаться с некоторыми осколками старой аристократии. Однажды я попал на вечер, где за столом встал бывший офицер Белой армии и сказал с высоким пафосом и аффектированной дикцией: «Господа! Давайте поднимем тост на нашу многострадальную Россию!»
Понятно, что такого человека выпускать в эфир диктором вряд ли стоило, и уж во всяком случае на успех рассчитывать бы не пришлось.
Бывал я в доме баронессы Кнюпфер. Ее сын был пианистом, у него дома была студия звукозаписи, и я к нему иногда ходил. Однажды я ждал, пока он освободится, и стал невольным свидетелем беседы. Баронесса Кнюпфер и княгиня Юсупова обсуждали насущные проблемы эмиграции.
«Вы знаете, баронесса, — говорила княгиня, — что Толстые-Милославские и не графы вовсе! Они происходят по морганатической линии!» (Притом и баронесса, и княгиня последние лет тридцать работали на кассе в известном супермаркете).
Когда я собрался уходить, баронесса Кнюпфер остановила меня в кухне:
— Сева, вот вы тут всех знаете, посоветуйте мне, пожалуйста…
— Да, конечно, баронесса.
— В нашу церковь в Чизике (тогда она еще не принадлежала к Московскому патриархату, ее называли «белоэмигрантской») батюшку прислали. Хороший батюшка. А мы боимся.
— Чего же вы боитесь, баронесса?
Баронесса немного помялась, видно было, что вопрос этот для нее очень важный.
— А вдруг он еврей!
…
Продолжение, часть 6
Гольдберг
Когда формировали Русскую службу, то в первую очередь опирались на людей с опытом и стажем работы в Корпорации. В Кавершэме, в службе мониторинга, велось систематическое слушание советских радиостанций, как центральных, так и местных, и на основе этой открытой информации готовили бюллетени для Форин-офиса. Там начальником отдела работал Анатолий Максимович Гольдберг (на фото).
Он родился в Петербурге в 1910 году, в 1918-м с родителями уехал в Берлин. Там он, естественно, играл с мальчиками на немецком, но ходил во французскую школу. Закончив школу, поступил в университет на факультет китайского и японского языков.
В 1938 году Гольдберг, как еврей, вынужден был спасаться и уехал в Англию. Через год его взяли в службу мониторинга, где он работал на русском, немецком и испанском. Откуда у него новый язык вдруг появился — я и представить не могу.
Я застал его последние четыре года работы в Русской службе. Он ходил в World Service комментировать по-английски и по-французски, его также приглашали в Китайскую службу, там он говорил на «мандарине».
В 1949 году в СССР включили глушение. Встал вопрос о целесообразности вещания Русской службы — для чего вы каждый день производите материалы, если вас все равно никто не слышит?
С точки зрения практической пользы, чем британцы всегда были сильны, казалось, что трансляции надо было бы остановить. Но руководство Би-би-си, еще из аристократов, имевших классическое образование и историчное понимание будущего, те, кто составляли хартию Би-би-си, решили — нет, вещать все равно нужно.
Прошло 6 лет. 1952 год — Сталин еще жив, ситуация накаляется и сэр Уолдрон Смизерс, член Парламента, пишет Черчиллю конфиденциальное письмо, убеждая его начать расследование коммунистической деятельности в Великобритании.
«Среди нас есть предатели, — писал он, — и хотя я в принципе против подавления свободы слова, но считаю, что с предателями надо поступать так, как они того заслуживают».
Особую озабоченность парламентария и британского патриота вызвала Корпорация Би-би-си. «В случае войны, — говорилось в письме, — или крупного кризиса эти «попутчики», сочувствующие коммунистам, прекрасно разбирающиеся в радиовещании могут за полчаса перерезать провода и повредить оборудование».
К письму был приложен список таких «попутчиков». Особый упор Уолдрон Смизерс делал на Русской службе: «На видном месте там стоит господин Гольдберг, еврей и коммунист, который контролирует вещание радиопрограмм».
Черчилль переслал это письмо в Министерство внутренних дел с просьбой проверить заявление Смизерса через контрразведку МИ-5. Из контрразведки пришла короткая справка: «Гольдберг, родился в России, натурализованный британец. В 1950 году был однажды в контакте с журналистом советского агентства новостей». И все. Ни слова больше.
Черчилль ответил Уолдрону Смизерсу и в своем письме успокоил уважаемого коллегу, заверяя его в том, что коммунистическое влияние серьезной угрозы не представляет.
Гольдберга тогда нередко критиковали за слишком мягкий тон его комментариев, однако он следовал редакционной политике Би-би-си, которую ему очертили — сообщать факты, в комментариях быть объективным, критиковать идеологию, но не переходить на личности.
Анатолий Максимович был чрезвычайно популярен у советской аудитории, но механизм, запущенный Уолдроном Смизерсом и его единомышленниками в МИ-5 и Министерстве внутренних дел, сделали свое дело — Гольдберга с поста главы Русской службы сняли.
Корпорация, однако, не дала его в обиду, отказавшись увольнять: в 1957 году его просто перевели с административной должности на творческую. До конца своих дней на Би-би-си Анатолий Максимович имел титул «наблюдателя» и ежедневно выходил в эфир с пятиминутным комментарием.
Гольдберга я застал в этой роли, частенько вместе с ним находился в студии. Анатолий Максимович был представителем старой школы: садясь к микрофону, он доставал секундомер, и, чтобы не щелкать кнопкой в эфир, он зажимал его в руке и прятал под стол.
Гольдберг ходил в неизменном шерстяном костюме-тройке, носил бабочку. Бабочка была не какая-нибудь магазинная, банальная, зашитая на фабрике, нет — свою бабочку наш «наблюдатель» завязывал и развязывал сам.
Говорили, что после войны на Би-би-си приходить в студию к микрофону без галстука-бабочки считалось неприличным. Радиовещатели были все как из джентльменского клуба, и Гольдберг сохранял эту ушедшую традицию.
Перед эфиром он расстегивал все пуговички на своем жилете, немного распускал ремень, освобождая диафрагму, делал глубокий вдох и начинал говорить с характерной дикцией и постановкой.
И то, и другое было рассчитаны на передачу по коротким волнам, на преодоление помех эфира и даже возможного глушения. Актерская проекция голоса диктора помогала слушателям у своих радиоприемников лучше слышать произносимые слова.
Мне казалось, что Анатолий Максимович растягивал свою речь еще и из практических соображений. Ему полагалось выдавать 5 минут в день. Писал он на четыре, а недостающую минуту создавал многозначительными паузами.
Анатолий Максимович рассказывал как в домагнитофонную эпоху он записывал свои комментарии на шеллачный диск. Ошибаться было нельзя, потому что диск редактировать невозможно, при любой запинке или оговорке приходилось заряжать новую пустую пластинку и начинать сначала.
Гольдерг был социалистом европейского образца и ко всякой частной собственности относился с пренебрежением. Он не верил в богатые хоромы, никогда не пытался даже обзавестись традиционным английским домом с садиком, хотя вполне мог бы это позволить, а жил в маленькой собесовской квартирке на последнем этаже, деля ее с больной женой.
К деньгам Анатолий Максимович относился легко. У него в ящике стола всегда лежало фунтов 250 (примерно моя тогдашняя месячная зарплата), и когда молодые коллеги, оказавшиеся во временном затруднении, приходили к нему, он доставал из ящика деньги, а когда долг возвращали, кидал их в тот же ящик.
Seva Novgorodsev
Продолжение, часть 5 (часть 4 здесь)
Вещание на русском
Хартия Би-би-си к тому времени (март 1946 г.) была уже составлена, и дискуссии развернулись вокруг того, в каком тоне разговаривать с Россией. Было решено, что Би-би-си не может переходить на личности. Можно критиковать идеологию, можно критиковать политику и ее результаты, но дальше этого не ходить.
Для того, чтобы обеспечивать радиостанцию данными, при Форин-офисе был создан исследовательский центр, Information Research Department (IRD), куда пригласили специалистов-советологов.
Сегодня многие либералы, задним умом оценивая эту организацию, существовавшую с 1948 по 1978 годы, нередко пишут, что это было гнездо антисоветчиков, ярых выразителей имперского мышления.
IRD был засекречен до такой степени, что о его существовании тогда мало кто знал даже в самом Форин-офисе. Сотрудникам центра запрещалось упоминать о своей работе где бы то ни было, в том числе и у себя дома, в кругу семьи. О работе департамента поэтому и сегодня известно очень мало.
Могу сказать только, что автор лучшей работы по сталинским репрессиям, книги «Большой террор», Роберт Конквест был сотрудником IRD. Это значит, что уровень работников был очень высоким, а материалы, которые они предоставляли, были качественными.
Как только передачи начали выходить, всем стало интересно — как народ слушает, как реагирует? Узнать это поручили британскому посольству в Москве. Там обратились к знакомым и доверенным лицам. Сведения, которые прислали из Москвы, были неутешительны: люди недовольны, что часть дикторов ломают русский язык своим иностранным акцентом, а остальные говорят вообще как белогвардейцы.
Это я могу понять. Мне в конце 1970-х довелось общаться с некоторыми осколками старой аристократии. Однажды я попал на вечер, где за столом встал бывший офицер Белой армии и сказал с высоким пафосом и аффектированной дикцией: «Господа! Давайте поднимем тост на нашу многострадальную Россию!»
Понятно, что такого человека выпускать в эфир диктором вряд ли стоило, и уж во всяком случае на успех рассчитывать бы не пришлось.
Бывал я в доме баронессы Кнюпфер. Ее сын был пианистом, у него дома была студия звукозаписи, и я к нему иногда ходил. Однажды я ждал, пока он освободится, и стал невольным свидетелем беседы. Баронесса Кнюпфер и княгиня Юсупова обсуждали насущные проблемы эмиграции.
«Вы знаете, баронесса, — говорила княгиня, — что Толстые-Милославские и не графы вовсе! Они происходят по морганатической линии!» (Притом и баронесса, и княгиня последние лет тридцать работали на кассе в известном супермаркете).
Когда я собрался уходить, баронесса Кнюпфер остановила меня в кухне:
— Сева, вот вы тут всех знаете, посоветуйте мне, пожалуйста…
— Да, конечно, баронесса.
— В нашу церковь в Чизике (тогда она еще не принадлежала к Московскому патриархату, ее называли «белоэмигрантской») батюшку прислали. Хороший батюшка. А мы боимся.
— Чего же вы боитесь, баронесса?
Баронесса немного помялась, видно было, что вопрос этот для нее очень важный.
— А вдруг он еврей!
…