Избавиться от чужевластья мод
7 января, 2025 3:44 пп
Наталья Троянцева
Наталья Троянцева:
Подражать кому бы то ни было у меня не получалось никогда. Не могу сказать, что соблазны такого рода никогда меня не преследовали — одно время мне очень хотелось выстроить сюжетную линию и определить концепцию своих философских обобщений, как чрезвычайно почитаемый и любимый мною Сэмюэль Беккет. А до полномасштабного знакомства с шедеврами мировой литературы я упивалась Достоевским и всерьёз предполагала, что смогу стать его продолжательницей в прозе. Следующим литературным и философским кумиром для меня стал Лев Шестов и я, поначалу — с непривычки — засыпавшая на второй странице его сочинений, в конце концов прониклась и оказалась заворожённой именно его манерой изложения: там глубина проникновения в суть соединялась с тонким изяществом повествования. Когда оказалось, что у меня — неожиданно — получается стихотворчество, я была буквально пленена Осипом Мандельштамом и в одном из стихов не то что бы пыталась ему подражать, но как бы ясно держала его за образец. Но в итоге все эти высокие образцы литературы, поэзии и философии являлись лишь мощными стимулами для внутреннего самораскрытия и творческой самоидентификации.
В одном из весёлых советских телесериальчиков, в котором шла речь о школе рабочей молодёжи, учительница даёт тему для сочинения: «На кого я хочу быть похожим?» И только один из учеников примерно 25-летнего возраста пишет: я хочу быть похожим на самого себя. Но главным героем в этом сериале является совсем не он — там он кто-то вроде джокера, шаблонного символа свободомыслия. Героями выставлены персоны, олицетворяющие жертвоприношение во имя — науки, высокой нравственности, производственных успехов и т.п. Результатов этого повального жертвоприношения мы так и не увидели, но насладились процессом вполне. В моей средней школе таких тем для сочинений не было, но герои произведений в темах сочинений всегда рассматривались под углом очевидной несостоятельности — в статусе жертвы обстоятельств и непременно в этом же обвиняемые. То есть не слишком симпатичная жертва обстоятельств обязана была бы проявить какой-то абстрактный неслыханный героизм, никак не выходя за рамки жертвы, только для того, чтобы другая, более симпатичная жертва, получила заслуженное. А поскольку она этот героизм, увы, не проявляла, то следовало её подвергнуть критическому остракизму.
Как это не удивительно, Достоевский из школьной программы никак не укладывался в эту концепцию. Я помню, как нашего бездарного учителя литературы, директора школы по совместительству, на несколько уроков заменила милая дама, искренне влюблённая в творчество Достоевского. Её вдохновенный анализ «Преступления и наказания», пусть и в том же ключе вечной жертвы, но проникнутый не огульным осуждением, а глубоким сочувствием, подвиг меня на совершенно блестящее сочинение, высоко оценённое самой учительницей. Кстати, из первоначального введения в этот роман я запомнила только унылый рефрен — безграмотно звучащий стыдливый эвфемизм современников — из уст бездарного директора: «Сонечка Мармеладова пошла по жёлтому билету». Знаменательный акцент на сублимацию подавленного эго…
Именно потому, что я начисто лишена способности к подражанию, мне никак не удаётся влезть в шкуру тех, для кого подражание -органическая составляющая повседневного бытия. Я бы даже осмелилась обозначить это как латентную национальную идею — она ни при каких обстоятельствах не хочет становиться очевидной, но именно желание подражать является основным мотивом движения и развития страны, по крайней мере с екатерининских времён. По-видимому, долговременное уверенное единовластное правление европеянки и явилось основанием для многочисленных попыток высадить и взрастить чужое семя на национальной почве. Но если сама Екатерина общалась с французскими философами-просветителями на равных, и результатом её общения стали разного рода просветительские проекты, в том числе и университеты, то массовое «офранцуживание» элиты разного уровня привело в начале к вторжению Наполеона, а затем — экспансии «французиков из Бордо». И тут хочется отметить, что широкая русская душа невероятно распахнута для любых новых веяний, но поначалу склонна их слепо копировать и только потом пытаться действительно укоренить на национальной почве.
Сейчас-то понятно, что без екатерининских реформ не было бы и реформ Александра II. Но, к сожалению, у нас любого рода революция обязательно и непременно сменяется жесточайшей реакцией. Гремучая смесь реакционера с революционером по имени император Павел 1, скорее, уникальное исключение и, вместе с тем, безусловный символ ускорения временных процессов и потенциал новых форм трансформации. Не подлежит сомнению, что реформы Александра II вызревали в недрах николаевской России. Поскольку вообще рост всего важного и подлинного требует тишины, а не шума. А, допустим, динамика промышленного развития во второй половине XIX века в конце концов стала исключать узкомонархический формат правления. Но тут на арену общественной жизни выскочили Карл Маркс и Фридрих Энгельс — чему немало поспособствовал Герцен, не столько логикой личного размышления, сколько фактом творческого существования в эмиграции. Русские революционеры поехали набираться революционного ума в Берлин и Париж, поскольку их деятельные предшественники, убившие немалое число властьпредержащих, исключили для них иные возможности.
В произведениях Достоевского довольно часто упоминаются разного рода властители умов, совершенно третьестепенные персонажи, которые толком и в историю-то не вошли. С таковыми же дискутировал и Ленин в своих многочисленных работах. В качестве потенциальных или реальных оппонентов брались деятели весьма схематично мыслившие, и на этом основании весьма популярные. Практически никто всерьёз не рассматривал не только Шопенгауэра или Ницше, а даже Гегеля, чью глубокую и всеобъемлющую философскую систему безмерно упрощали и в таком формате популяризировали. А популяризировать талантливого журналиста Маркса оказалось легче лёгкого.
«… Избавимся ль когда от чужевластья мод, чтоб умный добрый наш народ хотя бы по языку нас не считал за немцев»? Ленин и его соратники не вняли Грибоедову. Семидесятилетняя сталинская реакция затянулась слишком — имена правителей менялись, но строй, хотя и смягчаясь, оставался прежним. И снова, как при Павле 1, гремучая смесь реакции с революцией порождала разного рода монстров.
Подражали то немцам, то англичанам, то американцам. При этом людей сажали в тюрьму по обвинению в шпионаже в пользу то Германии, то Англии, то Америки. Но если при Сталине преследовали за фантом, то при Хрущёве и Брежневе уже за реальность: за публикации на Западе.
Но страна, наконец, дожила до Горбачёва и водопад чужих возможностей хлынул с огромной силой. Не столько другие страны и культуры хотели оказывать на нас влияние, сколько мы сами стремились, подражая, безотчетно присваивать чужое, готовое — не столько практически, сколько идейно. А безусловно практический интерес побуждал иностранцев внедряться и получать максимальную прибыль во всех возможных формах на столь расположенный для этого почве.
Для того чтобы полностью осознать и наконец понять суть нынешней реакции на горбачёвско-ельцинскую революцию, понадобилась война с Украиной и интенсивный анализ происходящего, на который оказались обречены мыслящие россияне. Чужое и готовое присвоить намного легче и быстрее, чем творчески переработав, выработать своё собственное. Но, присваивая чужое, ты расплачиваешься своим — Запад не благодетель, а расчётливый потребитель, уважающий собственные достижения и вполне обоснованно настаивающий на собственной исключительности. Война с Украиной обналичила все эти свойства, как никогда — хотя, пожалуй, аналогичной по объединительной силе была реакция на создание СССР.
То, что «пятая колонна» не несла никакой реальной угрозы, очевидно сейчас — оппозиционно настроенные россияне, добровольно или вынужденно покинувшие страну, не произвели и не произведут ни одного полезного политического продукта. Но для того, чтобы это рассмотреть, власти пришлось их изгнать. «Погибшие за свободу» оставались, увы, такими же внутренними рабами латентной национальной идеи слепого заимствования и подражания, как и те, кто выжил и уехал. Разоблачения Анны Политковской в лучших, но чужих для авторитарно управляемой страны традициях американской журналистики, автономная борьба за власть Бориса Немцова, «борьба с коррупцией» за счёт наивных иллюзий «несогласных» разного толка и уровня при таинственном финансирование самого ФБК — не более, чем желание чужеродной либеральной прививки на родимую авторитарную почву. А чего стоит нынешнее безоглядное восхищение пресловутой украинской свободой, «майданным мышлением». А ведь украинцы просто-напросто идут по нашим стопам. И нам ещё предстоит наблюдать гротескного украинского диктатора в той его крайней степени, которая вообще свойственна любой окраине.
Живое и действенное рождается в осмысленной тишине. И шумный грохот сложившихся обстоятельств ему не помеха. Но жертва видит и ощущает только обстоятельства как обоснование своего самоощущения жертвы.
Наталья Троянцева
Наталья Троянцева:
Подражать кому бы то ни было у меня не получалось никогда. Не могу сказать, что соблазны такого рода никогда меня не преследовали — одно время мне очень хотелось выстроить сюжетную линию и определить концепцию своих философских обобщений, как чрезвычайно почитаемый и любимый мною Сэмюэль Беккет. А до полномасштабного знакомства с шедеврами мировой литературы я упивалась Достоевским и всерьёз предполагала, что смогу стать его продолжательницей в прозе. Следующим литературным и философским кумиром для меня стал Лев Шестов и я, поначалу — с непривычки — засыпавшая на второй странице его сочинений, в конце концов прониклась и оказалась заворожённой именно его манерой изложения: там глубина проникновения в суть соединялась с тонким изяществом повествования. Когда оказалось, что у меня — неожиданно — получается стихотворчество, я была буквально пленена Осипом Мандельштамом и в одном из стихов не то что бы пыталась ему подражать, но как бы ясно держала его за образец. Но в итоге все эти высокие образцы литературы, поэзии и философии являлись лишь мощными стимулами для внутреннего самораскрытия и творческой самоидентификации.
В одном из весёлых советских телесериальчиков, в котором шла речь о школе рабочей молодёжи, учительница даёт тему для сочинения: «На кого я хочу быть похожим?» И только один из учеников примерно 25-летнего возраста пишет: я хочу быть похожим на самого себя. Но главным героем в этом сериале является совсем не он — там он кто-то вроде джокера, шаблонного символа свободомыслия. Героями выставлены персоны, олицетворяющие жертвоприношение во имя — науки, высокой нравственности, производственных успехов и т.п. Результатов этого повального жертвоприношения мы так и не увидели, но насладились процессом вполне. В моей средней школе таких тем для сочинений не было, но герои произведений в темах сочинений всегда рассматривались под углом очевидной несостоятельности — в статусе жертвы обстоятельств и непременно в этом же обвиняемые. То есть не слишком симпатичная жертва обстоятельств обязана была бы проявить какой-то абстрактный неслыханный героизм, никак не выходя за рамки жертвы, только для того, чтобы другая, более симпатичная жертва, получила заслуженное. А поскольку она этот героизм, увы, не проявляла, то следовало её подвергнуть критическому остракизму.
Как это не удивительно, Достоевский из школьной программы никак не укладывался в эту концепцию. Я помню, как нашего бездарного учителя литературы, директора школы по совместительству, на несколько уроков заменила милая дама, искренне влюблённая в творчество Достоевского. Её вдохновенный анализ «Преступления и наказания», пусть и в том же ключе вечной жертвы, но проникнутый не огульным осуждением, а глубоким сочувствием, подвиг меня на совершенно блестящее сочинение, высоко оценённое самой учительницей. Кстати, из первоначального введения в этот роман я запомнила только унылый рефрен — безграмотно звучащий стыдливый эвфемизм современников — из уст бездарного директора: «Сонечка Мармеладова пошла по жёлтому билету». Знаменательный акцент на сублимацию подавленного эго…
Именно потому, что я начисто лишена способности к подражанию, мне никак не удаётся влезть в шкуру тех, для кого подражание -органическая составляющая повседневного бытия. Я бы даже осмелилась обозначить это как латентную национальную идею — она ни при каких обстоятельствах не хочет становиться очевидной, но именно желание подражать является основным мотивом движения и развития страны, по крайней мере с екатерининских времён. По-видимому, долговременное уверенное единовластное правление европеянки и явилось основанием для многочисленных попыток высадить и взрастить чужое семя на национальной почве. Но если сама Екатерина общалась с французскими философами-просветителями на равных, и результатом её общения стали разного рода просветительские проекты, в том числе и университеты, то массовое «офранцуживание» элиты разного уровня привело в начале к вторжению Наполеона, а затем — экспансии «французиков из Бордо». И тут хочется отметить, что широкая русская душа невероятно распахнута для любых новых веяний, но поначалу склонна их слепо копировать и только потом пытаться действительно укоренить на национальной почве.
Сейчас-то понятно, что без екатерининских реформ не было бы и реформ Александра II. Но, к сожалению, у нас любого рода революция обязательно и непременно сменяется жесточайшей реакцией. Гремучая смесь реакционера с революционером по имени император Павел 1, скорее, уникальное исключение и, вместе с тем, безусловный символ ускорения временных процессов и потенциал новых форм трансформации. Не подлежит сомнению, что реформы Александра II вызревали в недрах николаевской России. Поскольку вообще рост всего важного и подлинного требует тишины, а не шума. А, допустим, динамика промышленного развития во второй половине XIX века в конце концов стала исключать узкомонархический формат правления. Но тут на арену общественной жизни выскочили Карл Маркс и Фридрих Энгельс — чему немало поспособствовал Герцен, не столько логикой личного размышления, сколько фактом творческого существования в эмиграции. Русские революционеры поехали набираться революционного ума в Берлин и Париж, поскольку их деятельные предшественники, убившие немалое число властьпредержащих, исключили для них иные возможности.
В произведениях Достоевского довольно часто упоминаются разного рода властители умов, совершенно третьестепенные персонажи, которые толком и в историю-то не вошли. С таковыми же дискутировал и Ленин в своих многочисленных работах. В качестве потенциальных или реальных оппонентов брались деятели весьма схематично мыслившие, и на этом основании весьма популярные. Практически никто всерьёз не рассматривал не только Шопенгауэра или Ницше, а даже Гегеля, чью глубокую и всеобъемлющую философскую систему безмерно упрощали и в таком формате популяризировали. А популяризировать талантливого журналиста Маркса оказалось легче лёгкого.
«… Избавимся ль когда от чужевластья мод, чтоб умный добрый наш народ хотя бы по языку нас не считал за немцев»? Ленин и его соратники не вняли Грибоедову. Семидесятилетняя сталинская реакция затянулась слишком — имена правителей менялись, но строй, хотя и смягчаясь, оставался прежним. И снова, как при Павле 1, гремучая смесь реакции с революцией порождала разного рода монстров.
Подражали то немцам, то англичанам, то американцам. При этом людей сажали в тюрьму по обвинению в шпионаже в пользу то Германии, то Англии, то Америки. Но если при Сталине преследовали за фантом, то при Хрущёве и Брежневе уже за реальность: за публикации на Западе.
Но страна, наконец, дожила до Горбачёва и водопад чужих возможностей хлынул с огромной силой. Не столько другие страны и культуры хотели оказывать на нас влияние, сколько мы сами стремились, подражая, безотчетно присваивать чужое, готовое — не столько практически, сколько идейно. А безусловно практический интерес побуждал иностранцев внедряться и получать максимальную прибыль во всех возможных формах на столь расположенный для этого почве.
Для того чтобы полностью осознать и наконец понять суть нынешней реакции на горбачёвско-ельцинскую революцию, понадобилась война с Украиной и интенсивный анализ происходящего, на который оказались обречены мыслящие россияне. Чужое и готовое присвоить намного легче и быстрее, чем творчески переработав, выработать своё собственное. Но, присваивая чужое, ты расплачиваешься своим — Запад не благодетель, а расчётливый потребитель, уважающий собственные достижения и вполне обоснованно настаивающий на собственной исключительности. Война с Украиной обналичила все эти свойства, как никогда — хотя, пожалуй, аналогичной по объединительной силе была реакция на создание СССР.
То, что «пятая колонна» не несла никакой реальной угрозы, очевидно сейчас — оппозиционно настроенные россияне, добровольно или вынужденно покинувшие страну, не произвели и не произведут ни одного полезного политического продукта. Но для того, чтобы это рассмотреть, власти пришлось их изгнать. «Погибшие за свободу» оставались, увы, такими же внутренними рабами латентной национальной идеи слепого заимствования и подражания, как и те, кто выжил и уехал. Разоблачения Анны Политковской в лучших, но чужих для авторитарно управляемой страны традициях американской журналистики, автономная борьба за власть Бориса Немцова, «борьба с коррупцией» за счёт наивных иллюзий «несогласных» разного толка и уровня при таинственном финансирование самого ФБК — не более, чем желание чужеродной либеральной прививки на родимую авторитарную почву. А чего стоит нынешнее безоглядное восхищение пресловутой украинской свободой, «майданным мышлением». А ведь украинцы просто-напросто идут по нашим стопам. И нам ещё предстоит наблюдать гротескного украинского диктатора в той его крайней степени, которая вообще свойственна любой окраине.
Живое и действенное рождается в осмысленной тишине. И шумный грохот сложившихся обстоятельств ему не помеха. Но жертва видит и ощущает только обстоятельства как обоснование своего самоощущения жертвы.