История со счастливым концом
30 сентября, 2017 10:22 дп
Ирина Неделяй
В юности или уж скорее в детстве, я училась в художественной школе.
Учитель живописи мой был золотым человеком.
Он не только нас учил живописи и уважению к цвету, но и жизни вообще.
Рассказывал о трудной жизни художников, критиковал советский строй и вообще устройство общества, за что мы его любили очень.
Художественную школу я не закончила из-за личностного кризиса. Стала сомневаться в своих способностях и дома начались проблемы. Я потеряла своего учителя из виду.
Потом поступила в институт, вышла замуж, родила первого ребёнка. Жизнь брала в такой оборот, что мало не казалось.
Перестройка началась, повалилось всё…
Я только иногда «заскакивала» в свою «художку» проведать своего учителя и опять сказать как он был важен для меня.
И вот однажды я заскочила в художку, а мне говорят, что мой учитель в больнице. И не в простой больнице, а в отделении неврозов. Мол, говорят, разучился он спать.
Я быстро нашла эту неврологию, или как там её, и своего учителя. Я привозила ему еду, книги, выгуливала его по территории неврологической клиники и доставала лекарства.
Лекарства учителя пугали и он сокрушалася, что он «сошёл с ума».
Тогда ещё не сошли с ума две мои подружки-художницы и я не понимала о чём он говорит.
Я только видела, что он всё время беспокоится и ругает Сибирь.
Он говорил:» Ира, страшные люди эти сибиряки!»
Я возражала, но учитель мой, назовём его Василий Иванович, уверял, что я не понимаю ничего в этой жизни.
Он говорил: «Вот у нас на юге, в нашем Краснодаре, все весёлые. Просто так, весёлые и всё! А сибиряки эти твои, они мрачные. Посмотри на них! Открой наконец глаза. Они всегда мрачные! Они никогда не пошутят, не улыбнутся. А как они «гуляют»? У них свадьба точно так же выглядит как и похороны! Сидят все мрачные, пока не напьются, а как напьются так — драка. Они, по-моему, в середине свадьбы думают, что они уже на похоронах. А пить не хочешь?»
В другой раз он говорил: «Какая же тут взаимопомощь? Да её нет тут! Вот помрёшь, так они все припрутся на твои похороны и будут сидеть молча, не произнося и слова! Все молчат, слова не вытянешь ни из кого… Ты — исключение… Есть хочешь?»
И вот так всё время он спрашивал о постороннем во время наших бесед. Это так его неврология проявлялась или что там у него было. Он не спал. Совсем не спал. Или ему так казалось.
Лежал он в клинике от батиного завода. Там, на батином урановом заводе, много народу крышей ехало. Думаю от радиофобии. У меня есть один друган, он везде в Новосибирске ходил со счётчиком Гейгера. И доказывал мне, что в некоторых совершенно невинных местах Новосибирска радиация такая, что беги бегом. Но меня это не трогало. Я жила с радиоактивным отцом.
И вот, узнав, что мой учитель попал в неврологию, я стала рыскать по знакомствам среди своих «мрачных» сибиряков и нашла одного чувака, который мне сказал: «Ты Ира, не ищи добра от добра, а иди-ка ты в дурдом на девятьсот пятого года. Он хоть и конкретно — дурдом, а не неврология, но там директором Прокофьев, редкий человек, он вылечит твоего учителя. Только тебе главное застукать Прокофьева в промежутке между запоями.»
И вот я пришла к Прокофьеву и мне повезло. Джентльмен с несколько помятым, но трезвым лицом, сказал мне: «Я его вылечу. Переводите его ко мне.»
Мне это удалось. И вот мы стали выгуливаться с учителем уже в центре города, в парке, у церкви, потому что дурдом этот стоял в самом центре города.
Во дворе дурдома был круглый дворик затянутый сеткой-рабицей. Там выгуливали «буйных».
Один из «буйных» всегда играл на аккордеоне. Этот инструмент воздействует на меня, как на змею — дудочка, и я часто останавливалась у этого дворика по дороге к учителю, и слушала аккордеон.
Потом мы гуляли с Василием Ивановичем,в парке рядом с дурдомом, и он мне рассказывал о прегрешениях сибиряков, беспокойно спрашивая время от времени не хочу ли я пить или есть.
Парк этот был ещё и до революции 1917 года и назывался до революции-«Альгамбра». Теперь мне кажется это очень символичным. А в самом здании дурдома в годы сталинщины была тюрьма пересыльная — НКВД. Всё это как-то витало над местом. Мы как бы выходили из застенков НКВД на воздух парка «Альгамбра»…
Я была замужем за «художником» и потому рассказывала Василию Ивановичу, как мне трудно жить, и как мой муж игнорирует всё, что можно и нельзя, в том числе отсутствие денег на одежду ребёнку.
Василий Иванович же восхищался моим мужем и говорил, что если бы он так смог, то был бы художником, а не лежал бы сейчас в дурдоме. Я успокаивала его, что мол в дурдоме он лежит теперь только потому, что тут лучше отделение неврозов и что он ещё будет рисовать, и успеет ещё наплевать на жену и детей…
Я тогда увлекалась китайскими поэтами и читала ему- Ли Бо.
Василий Иванович мечтал уехать из Сибири, куда попал по распределению.
Сибирь он ненавидел. Я потом ещё не раз встречала людей, оказавшихся в Сибири случайно, и ненавидевших сибиряков. Теперь я знаю, что это — культурный шок. И что он не всегда проходит. Сама я испытала то же самое в Санкт-Петербурге.
Но вернёмся к учителю.
Жизнь наша стала стремительно меняться. И я знала только, что Прокофьев действительно вылечил Василия Ивановича, и что он впоследствии уехал в Краснодар. Наши пути разошлись, у меня начался «кровавый» развод, и мы — потерялись.
И вот недавно я опять «загуглила» его имя… Я так давно делаю, хотя и безуспешно. И вдруг мне повезло! Я обнаружила, что мой учитель жив и здоров. Он рисует картины и участвует в выставках.
Ему больше 70 лет и вероятно он не освоил компьютер, поэтому я не могла найти его раньше. Но это не важно!
Я не знаю где находится директор дурдома, и жив ли он.
Дурдом снесли и в центре, на этом месте построили что-то новое.
Парк существует и деревья в нём ещё выросли.
Я редко читаю Ли Бо теперь.
Но мой учитель- рисует! Он живёт в своём любимом Краснодаре, и рисует картины.
Не знаю, научился ли он обратно спать, и простил ли он сибирякам все их «прегрешения».
Но этот случай немного похож на историю со счастливым концом.
Иногда случаются чудеса.
И я лично могу вам представить несколько мелких и крупных чудес.
И что я могу сказать ещё в заключение этой истории?
А напомню я вам стихи Ли Бо, которого я так любила,
когда мне было 23 года.
Но, рано ли, поздно ли, наконец,
Вернешься ты из Саньба.
Пошли мне известье, что едешь ты,
Что смилостивилась судьба.
Пошли — и я выйду тебя встречать,
Благословив небеса,
Хоть тысячу ли я пройду пешком,
До самого Чанфынса.
(картина автора)
Ирина Неделяй
Учитель живописи мой был золотым человеком.
Он не только нас учил живописи и уважению к цвету, но и жизни вообще.
Рассказывал о трудной жизни художников, критиковал советский строй и вообще устройство общества, за что мы его любили очень.
Художественную школу я не закончила из-за личностного кризиса. Стала сомневаться в своих способностях и дома начались проблемы. Я потеряла своего учителя из виду.
Потом поступила в институт, вышла замуж, родила первого ребёнка. Жизнь брала в такой оборот, что мало не казалось.
Перестройка началась, повалилось всё…
Я только иногда «заскакивала» в свою «художку» проведать своего учителя и опять сказать как он был важен для меня.
И вот однажды я заскочила в художку, а мне говорят, что мой учитель в больнице. И не в простой больнице, а в отделении неврозов. Мол, говорят, разучился он спать.
Я быстро нашла эту неврологию, или как там её, и своего учителя. Я привозила ему еду, книги, выгуливала его по территории неврологической клиники и доставала лекарства.
Лекарства учителя пугали и он сокрушалася, что он «сошёл с ума».
Тогда ещё не сошли с ума две мои подружки-художницы и я не понимала о чём он говорит.
Я только видела, что он всё время беспокоится и ругает Сибирь.
Он говорил:» Ира, страшные люди эти сибиряки!»
Я возражала, но учитель мой, назовём его Василий Иванович, уверял, что я не понимаю ничего в этой жизни.
Он говорил: «Вот у нас на юге, в нашем Краснодаре, все весёлые. Просто так, весёлые и всё! А сибиряки эти твои, они мрачные. Посмотри на них! Открой наконец глаза. Они всегда мрачные! Они никогда не пошутят, не улыбнутся. А как они «гуляют»? У них свадьба точно так же выглядит как и похороны! Сидят все мрачные, пока не напьются, а как напьются так — драка. Они, по-моему, в середине свадьбы думают, что они уже на похоронах. А пить не хочешь?»
В другой раз он говорил: «Какая же тут взаимопомощь? Да её нет тут! Вот помрёшь, так они все припрутся на твои похороны и будут сидеть молча, не произнося и слова! Все молчат, слова не вытянешь ни из кого… Ты — исключение… Есть хочешь?»
И вот так всё время он спрашивал о постороннем во время наших бесед. Это так его неврология проявлялась или что там у него было. Он не спал. Совсем не спал. Или ему так казалось.
Лежал он в клинике от батиного завода. Там, на батином урановом заводе, много народу крышей ехало. Думаю от радиофобии. У меня есть один друган, он везде в Новосибирске ходил со счётчиком Гейгера. И доказывал мне, что в некоторых совершенно невинных местах Новосибирска радиация такая, что беги бегом. Но меня это не трогало. Я жила с радиоактивным отцом.
И вот, узнав, что мой учитель попал в неврологию, я стала рыскать по знакомствам среди своих «мрачных» сибиряков и нашла одного чувака, который мне сказал: «Ты Ира, не ищи добра от добра, а иди-ка ты в дурдом на девятьсот пятого года. Он хоть и конкретно — дурдом, а не неврология, но там директором Прокофьев, редкий человек, он вылечит твоего учителя. Только тебе главное застукать Прокофьева в промежутке между запоями.»
И вот я пришла к Прокофьеву и мне повезло. Джентльмен с несколько помятым, но трезвым лицом, сказал мне: «Я его вылечу. Переводите его ко мне.»
Мне это удалось. И вот мы стали выгуливаться с учителем уже в центре города, в парке, у церкви, потому что дурдом этот стоял в самом центре города.
Во дворе дурдома был круглый дворик затянутый сеткой-рабицей. Там выгуливали «буйных».
Один из «буйных» всегда играл на аккордеоне. Этот инструмент воздействует на меня, как на змею — дудочка, и я часто останавливалась у этого дворика по дороге к учителю, и слушала аккордеон.
Потом мы гуляли с Василием Ивановичем,в парке рядом с дурдомом, и он мне рассказывал о прегрешениях сибиряков, беспокойно спрашивая время от времени не хочу ли я пить или есть.
Парк этот был ещё и до революции 1917 года и назывался до революции-«Альгамбра». Теперь мне кажется это очень символичным. А в самом здании дурдома в годы сталинщины была тюрьма пересыльная — НКВД. Всё это как-то витало над местом. Мы как бы выходили из застенков НКВД на воздух парка «Альгамбра»…
Я была замужем за «художником» и потому рассказывала Василию Ивановичу, как мне трудно жить, и как мой муж игнорирует всё, что можно и нельзя, в том числе отсутствие денег на одежду ребёнку.
Василий Иванович же восхищался моим мужем и говорил, что если бы он так смог, то был бы художником, а не лежал бы сейчас в дурдоме. Я успокаивала его, что мол в дурдоме он лежит теперь только потому, что тут лучше отделение неврозов и что он ещё будет рисовать, и успеет ещё наплевать на жену и детей…
Я тогда увлекалась китайскими поэтами и читала ему- Ли Бо.
Василий Иванович мечтал уехать из Сибири, куда попал по распределению.
Сибирь он ненавидел. Я потом ещё не раз встречала людей, оказавшихся в Сибири случайно, и ненавидевших сибиряков. Теперь я знаю, что это — культурный шок. И что он не всегда проходит. Сама я испытала то же самое в Санкт-Петербурге.
Но вернёмся к учителю.
Жизнь наша стала стремительно меняться. И я знала только, что Прокофьев действительно вылечил Василия Ивановича, и что он впоследствии уехал в Краснодар. Наши пути разошлись, у меня начался «кровавый» развод, и мы — потерялись.
И вот недавно я опять «загуглила» его имя… Я так давно делаю, хотя и безуспешно. И вдруг мне повезло! Я обнаружила, что мой учитель жив и здоров. Он рисует картины и участвует в выставках.
Ему больше 70 лет и вероятно он не освоил компьютер, поэтому я не могла найти его раньше. Но это не важно!
Я не знаю где находится директор дурдома, и жив ли он.
Дурдом снесли и в центре, на этом месте построили что-то новое.
Парк существует и деревья в нём ещё выросли.
Я редко читаю Ли Бо теперь.
Но мой учитель- рисует! Он живёт в своём любимом Краснодаре, и рисует картины.
Не знаю, научился ли он обратно спать, и простил ли он сибирякам все их «прегрешения».
Но этот случай немного похож на историю со счастливым концом.
Иногда случаются чудеса.
И я лично могу вам представить несколько мелких и крупных чудес.
И что я могу сказать ещё в заключение этой истории?
А напомню я вам стихи Ли Бо, которого я так любила,
когда мне было 23 года.
Но, рано ли, поздно ли, наконец,
Вернешься ты из Саньба.
Пошли мне известье, что едешь ты,
Что смилостивилась судьба.
Пошли — и я выйду тебя встречать,
Благословив небеса,
Хоть тысячу ли я пройду пешком,
До самого Чанфынса.
(картина автора)