«И ну пулять из нагана куда попало…»
8 ноября, 2021 5:59 пп
Игорь Свинаренко
Борис Минаев:
Пока я тут ездил в Калугу, Игорь Иртеньев опубликовал короткий отзыв о книге Игоря Свинаренко «Тайна исповеди» (Боссарт тоже, но я почему-то не нашел). Собственно, вот он –
Иртеньев:
Залпом прочитал роман моего товарища Игоря Свинаренко «Тайна исповеди». Автобиографическая форма, в которую заключено повествование лишь иллюзия и перед нами полнокровная, яркая проза большого писателя. Пожалуй, это мое самое сильное литературное впечатление последних лет.
От себя могу добавить вот что.
Конечно, мой замысел в нескольких постах фейсбука разобраться в замечательном документальном романе Свинаренко, как если бы это была большая статья в толстом журнале – не сработал. Ну трудно писать в фб об одном и том же каждый день, скажем, на протяжении недели – соцсеть по-другому устроена. Я тем не менее, не могу здесь не привести еще несколько цитат о ключевой для романа теме – и эта тема – образ деда. Дед Игоря. Большевик, чоновец, сталинец, фронтовик, жесткая до металлического привкуса и вместе с тем глубоко любимая, окутанная нежным детским взглядом, фигура человека. Дед проходит через всю книгу (как и немцы с второй родиной автора — Германией, как и женщины и сексуальная революция, рассмотренная в разных плоскостях, как и вся наша постсоветская история), но значение его крупнее и ярче, чем все остальное.
Особенно ярко это получилось в той главе, где Игорь цитирует записки деда.
Дальше цитаты, и последнее, что хочу сказать – стало легко и привычно говорить о репрессированных предках, и вообще о предках, не касаясь того простого факта, что они могли быть совсем на другой стороне в событиях 20-30-х годов, чем нам хотелось бы сегодня. И что с этим нужно как-то иметь дело, и нужно к этой проблеме вырабатывать подходы, так как в нашей культуре их пока вообще нет. Никаких.
«Дед был то ли конфуцианец, то ли человек римских доблестей. Он шел неким своим путем, жил по своим железным правилам, будучи уверенным в своей правоте и копя доказательства тому. И легко их предъявлял, если надо было, — к примеру, мог продемонстрировать искалеченную на фронте ногу ну или ордена, прицепленные к парадному пиджаку.
Замечательно помню, мне это прям видно отчетливо, будто дело было вчера, — как мы с дедом вдвоем работали не только в саду, но и в сарае. Там был пол из трухлявых серых, а местами и почерневших, досок, стены — из черно-серых пористых огромных кирпичей: как мне теперь кажется, это были шлакоблоки, с металлургического завода — шлак прессовали и продавали тем, кто строился. Небось, фонил этот стройматериал нешуточно! Впрочем, счетчиков Гейгера ни у кого в хозяйстве не водилось тогда, да и щас-то поди отыщи — и все были довольны, а многие прожили чуть не по сто лет в тех радиоактивных домах.
Дед стал рассказывать… То, про что молчал раньше, не желая смущать и сбивать с толку меня, малолетнего внука. Когда дед поступил в ЧК, то его, новичка, провели по зданию Харьковской чрезвычайки — показать, где что. Завели в том числе и в подвал. Распахнули дверь, и дед прям отпрянул, с искривленным лицом.
— А что такое? Что тебе не нравится? — весело спросил провожатый.
— Что ж за вонь у вас тут?
— Какой ты нежный! Привыкнешь еще.
— Да что ж это такое?
— Та здесь мы тукаем. Ну в исполнение приводим.
Трупы убирают, конечно, моют, тут с этим порядок — а мозги, они разлетаются по стенам, когда в голову из нагана, и никак их после не отчистить, вот они и гни- ют. Ничо нельзя с этим сделать. Надо терпеть…
За ужином, выпив, вели разговоры. Дед принялся расспрашивать — уже как равного, — комиссара Марченко — о причинах, заставивших того однажды ночью устроить у себя в комнате стрельбу. Дед как раз дежурил тогда по части, а тут вдруг пальба. По тем временам она могла означать что угодно — ну кроме праздничного салюта. И вот дежурный схватил пистолет — и бегом на выстрелы. Влетает в комнату, а там комиссар. Сидит голый на кровати, тупо смотрит в стену. В руке его дымится пустой наган.
— Шо, шо такое? Шо случилось? Товарищ комиссар!
А тот не может ничего сказать. Он в ступоре. Дед забрал у начальника ствол и уложил стрелка досыпать. И вот на выпускном вечере комиссар, на этот раз не в ступоре, а просто пьяный, как нормальный человек — всё объяснил своему бывшему ученику, уже ж не было между ними социальной пропасти:
— А… Это было вот почему. Я ж служил в губчека раньше, так мне там по работе пришлось расстрелять 518 человек. И ночью вот эти дела на меня находят: мертвецы появляются, стоят передо мной… Страшно! Не высыпаешься вдобавок ко всему. И людям беспокойство: отак вскакиваешь — и ну пулять из нагана куда попало. Понятно, что стал я неспособен к той службе. Вот меня и перевели в школу. Так что теперь я — комиссар… На этой должности тукать не надо, так что — справляюсь, как видишь…
Я слушал эти рассказы без волнения… Что мне были чужие смерти, тем более — из давно прошедших времен! Когда тут вот — своя смерть, ну, в смысле, близкого друга. Которого, казалось тогда, я любил больше всех прочих на свете…»
Про то как дед Свинаренко воевал, это тоже самое яркое, самое сильное в книге, но наверное дальше вы уже сами
Игорь Свинаренко
Борис Минаев:
Пока я тут ездил в Калугу, Игорь Иртеньев опубликовал короткий отзыв о книге Игоря Свинаренко «Тайна исповеди» (Боссарт тоже, но я почему-то не нашел). Собственно, вот он –
Иртеньев:
Залпом прочитал роман моего товарища Игоря Свинаренко «Тайна исповеди». Автобиографическая форма, в которую заключено повествование лишь иллюзия и перед нами полнокровная, яркая проза большого писателя. Пожалуй, это мое самое сильное литературное впечатление последних лет.
От себя могу добавить вот что.
Конечно, мой замысел в нескольких постах фейсбука разобраться в замечательном документальном романе Свинаренко, как если бы это была большая статья в толстом журнале – не сработал. Ну трудно писать в фб об одном и том же каждый день, скажем, на протяжении недели – соцсеть по-другому устроена. Я тем не менее, не могу здесь не привести еще несколько цитат о ключевой для романа теме – и эта тема – образ деда. Дед Игоря. Большевик, чоновец, сталинец, фронтовик, жесткая до металлического привкуса и вместе с тем глубоко любимая, окутанная нежным детским взглядом, фигура человека. Дед проходит через всю книгу (как и немцы с второй родиной автора — Германией, как и женщины и сексуальная революция, рассмотренная в разных плоскостях, как и вся наша постсоветская история), но значение его крупнее и ярче, чем все остальное.
Особенно ярко это получилось в той главе, где Игорь цитирует записки деда.
Дальше цитаты, и последнее, что хочу сказать – стало легко и привычно говорить о репрессированных предках, и вообще о предках, не касаясь того простого факта, что они могли быть совсем на другой стороне в событиях 20-30-х годов, чем нам хотелось бы сегодня. И что с этим нужно как-то иметь дело, и нужно к этой проблеме вырабатывать подходы, так как в нашей культуре их пока вообще нет. Никаких.
«Дед был то ли конфуцианец, то ли человек римских доблестей. Он шел неким своим путем, жил по своим железным правилам, будучи уверенным в своей правоте и копя доказательства тому. И легко их предъявлял, если надо было, — к примеру, мог продемонстрировать искалеченную на фронте ногу ну или ордена, прицепленные к парадному пиджаку.
Замечательно помню, мне это прям видно отчетливо, будто дело было вчера, — как мы с дедом вдвоем работали не только в саду, но и в сарае. Там был пол из трухлявых серых, а местами и почерневших, досок, стены — из черно-серых пористых огромных кирпичей: как мне теперь кажется, это были шлакоблоки, с металлургического завода — шлак прессовали и продавали тем, кто строился. Небось, фонил этот стройматериал нешуточно! Впрочем, счетчиков Гейгера ни у кого в хозяйстве не водилось тогда, да и щас-то поди отыщи — и все были довольны, а многие прожили чуть не по сто лет в тех радиоактивных домах.
Дед стал рассказывать… То, про что молчал раньше, не желая смущать и сбивать с толку меня, малолетнего внука. Когда дед поступил в ЧК, то его, новичка, провели по зданию Харьковской чрезвычайки — показать, где что. Завели в том числе и в подвал. Распахнули дверь, и дед прям отпрянул, с искривленным лицом.
— А что такое? Что тебе не нравится? — весело спросил провожатый.
— Что ж за вонь у вас тут?
— Какой ты нежный! Привыкнешь еще.
— Да что ж это такое?
— Та здесь мы тукаем. Ну в исполнение приводим.
Трупы убирают, конечно, моют, тут с этим порядок — а мозги, они разлетаются по стенам, когда в голову из нагана, и никак их после не отчистить, вот они и гни- ют. Ничо нельзя с этим сделать. Надо терпеть…
За ужином, выпив, вели разговоры. Дед принялся расспрашивать — уже как равного, — комиссара Марченко — о причинах, заставивших того однажды ночью устроить у себя в комнате стрельбу. Дед как раз дежурил тогда по части, а тут вдруг пальба. По тем временам она могла означать что угодно — ну кроме праздничного салюта. И вот дежурный схватил пистолет — и бегом на выстрелы. Влетает в комнату, а там комиссар. Сидит голый на кровати, тупо смотрит в стену. В руке его дымится пустой наган.
— Шо, шо такое? Шо случилось? Товарищ комиссар!
А тот не может ничего сказать. Он в ступоре. Дед забрал у начальника ствол и уложил стрелка досыпать. И вот на выпускном вечере комиссар, на этот раз не в ступоре, а просто пьяный, как нормальный человек — всё объяснил своему бывшему ученику, уже ж не было между ними социальной пропасти:
— А… Это было вот почему. Я ж служил в губчека раньше, так мне там по работе пришлось расстрелять 518 человек. И ночью вот эти дела на меня находят: мертвецы появляются, стоят передо мной… Страшно! Не высыпаешься вдобавок ко всему. И людям беспокойство: отак вскакиваешь — и ну пулять из нагана куда попало. Понятно, что стал я неспособен к той службе. Вот меня и перевели в школу. Так что теперь я — комиссар… На этой должности тукать не надо, так что — справляюсь, как видишь…
Я слушал эти рассказы без волнения… Что мне были чужие смерти, тем более — из давно прошедших времен! Когда тут вот — своя смерть, ну, в смысле, близкого друга. Которого, казалось тогда, я любил больше всех прочих на свете…»
Про то как дед Свинаренко воевал, это тоже самое яркое, самое сильное в книге, но наверное дальше вы уже сами