И нарисовал эту самую первую картинку. И подписал ее «Алёша Ступин»
8 марта, 2022 8:55 дп
Мэйдэй
Alesha Stupin:
В детстве я иногда бывал в Ирпене. Еще я бывал у деда с бабкой в селе Киреевка Любарского района Житомирской области, откуда родом отец. Иногда на лето меня привозили то в Киев, то в Шепетовку — к тете, то во Львов к дяде Игорю, в честь которого меня и назвали. И дядя водил нас на экскурсии и со смехом показывал фривольные барельефы на доме, который по слухам, был до революции публичным.
Несколько раз я был во Владимире-Волынском, откуда родом моя мама, и где ее отец, Вячеслав Лукич Ковальский, бывший протодьяконом во Владимиро-Волынском соборе, в один день вдруг снял с себя священнический сан и пошел работать в школу учителем истории, потому что был удивительной и загадочной личностью: ученым, археологом, собирателем древностей, меценатом, художником, библиофилом, в доме которого хранилось семь тысяч только дореволюционных книг, и даже заговорщиком.
И я помню, как мы ходили с мамой и тетей Софой, которая потом повесилась из-за неразделенной любви, на могилу моего родного братца, умершего, едва только он увидел свет, и как плакала мама, и как ее успокаивала тетя Софа. Во Владимире-Волынском я почти ничего больше и не помню, кроме того, что подружился с собачкой, которая ходила за мной повсюду, и я даже хотел забрать ее с собою в Ленинград, но мне не разрешили родители.
Зато Ирпень я помню очень хорошо. Эти огромные в рощах дубы, поразившие меня своими сказочными размерами, и на ветвях которых я боялся увидеть русалку или лешего, и речку, и плотину через нее, где все купались, и я купался тоже. И как потом некоторые ныряли за эту стену воды, падающую сверху, и брат взял меня на руки, и тоже нырнул туда вместе со мной. И там оказалось совершенно сухо! Понимаете?! Это меня так поразило: вот только что была река, льющаяся с неба, ты пересек ее границу, рассекающую тело крепкой струей, и там вдруг ничего нет, а с обратной стороны, через водяную пелену калейдоскопа видны купальщицы и купальщики!
А потом мы ходили по лесу и собирали орехи, лещину, которой было видимо-невидимо. И мы вернулись в тетин дом, и я бродил по тихому саду, и ел груши, от которых у меня к вечеру разболелся живот. И я лежал на кровати, а мой брат, молодой студент медицинского института, который показывал мне всякие удивительные инфузории в микроскопе, легко нажимал мне на пузо, и я внезапно пукал, к стыду своему и под смех окружающих: просто чудовищное унижение для интеллигентного мальчика, каким я тогда был.
Еще я хорошо помню дедовскую хату в Киреевке, с глиняным полом и соломенной крышей. Справа был вход в хлев с коровой, со свиньей и поросятами, и курями, а слева — в жилую часть, слепленную только из кухни с огромной печкой, на которой спали старики, и одной огромной комнаты. В этой печке раньше купались, рассказывал отец. По углам комнаты стояли на полках образа, под ними — сундук, а вдоль стен прижалось несколько кроватей. Когда-то в комнате размещалось восемь человек: в семье было шестеро детей. Их большой дом разбомбили, к несчастью, в войну, и дед, вернувшийся раненным с фронта, так и не нашел в себе сил его снова построить. И я носился, как сумасшедший, по всему пыльному двору, гоняя солнечных цыплят, а дед, Федор Захарович Поночовный, докуривая на скамейке бесконечную свою самокрутку, ругался ласково: «Вот, х-о-о-олера!»,
Еще я помню Евпаторию, в которой у нас не было никакой родни, но поскольку в детстве я был таким страшным дистрофиком, что все боялись, будто у меня рахит, особенно на фоне всего остального розовощекого помета нашего племени, то врачи рекомендовали возить меня в Крым. И меня повезли в Крым. И я всю дорогу лежал и смотрел в окно, представляя, что рядом с поездом скачет конь, и на том коне сижу я, а рядом — другой конь, с индианкой из фильма «Золото Маккены», и мы перепрыгиваем все эти рытвины и канавы, мчась наперегонки, и у меня начинало рябить в глазах от этого бесконечного смотрения и мотания головой, и она кружилась, и меня страшно тошнило, и мама хватала меня на руки и бежала к туалету, у которого стояла длинная плацкартная очередь, и кричала, что у нее же ребенок! и все ее галантно пропускали.
А потом мне строго-настрого запрещалось глядеть в окно, вручался журнал «Наука и жизнь», и предписывалось его читать, и я ложился на верхнюю полку и читал от корки до корки, потому что умел читать с четырех лет.
И в Евпатории мы несколько отпускных лет снимали угол у одной крымской татарки, которая жила там инкогнито, и мама велела мне молчать и никому об этом не говорить, потому что это было страшной тайной. «Почему тайной?» — спрашивал я маму, но она не говорила, а только печально мотала мне головой. И в Евпатории осталась моя первая любовь, черноокая красавица Катя, восемнадцати лет, за которой увивались толпы поклонников, и которая отвергала их всех до одного, предпочтя уединение за чтением книги в моей компании. И мы сидели с ней в беседке, увитой крымским виноградом, и я, с высунутым от напряжения языком, тщательно выводил на бумаге разноцветные каракули, и никак не доставал ее своей любовью. И тогда она взяла с меня слово, что мы обязательно поженимся, когда я вырасту. И я, ее семилетний жених, поклялся в этом. А потом я вырос и прожил долгую и полную приключений жизнь.
Я боюсь пошлых и высокопарных слов, но ничего другого у меня нет, чтобы объяснить, что случилось дальше. В один, не сказать чтобы прекрасный день весной 2014 года, когда все во мне клокотало от такой чудовищной несправедливости, я вдруг положил перед собой лист бумаги, потому что понял, что сойду с ума, если не сделаю этого, и нарисовал эту самую первую картинку. И подписал ее «Алёша Ступин». Не потому, что я украинец, хоть всю жизнь и проживший в Санкт-Петербурге, и говорящий только по-русски. Национальность в самом деле не имеет никакого значения для того, чтобы оставаться порядочным человеком. А потому, что настали ужасные времена, и я подумал, что должен как-то помочь всем нам. Тем, кто еще здесь, и тем, кто остался там. Там, в Шепетовке и в Киреевке, в Киеве и во Владимире-Волынском, в Евпатории и во Львове.
И в Ирпене…
Мэйдэй
Alesha Stupin:
В детстве я иногда бывал в Ирпене. Еще я бывал у деда с бабкой в селе Киреевка Любарского района Житомирской области, откуда родом отец. Иногда на лето меня привозили то в Киев, то в Шепетовку — к тете, то во Львов к дяде Игорю, в честь которого меня и назвали. И дядя водил нас на экскурсии и со смехом показывал фривольные барельефы на доме, который по слухам, был до революции публичным.
Несколько раз я был во Владимире-Волынском, откуда родом моя мама, и где ее отец, Вячеслав Лукич Ковальский, бывший протодьяконом во Владимиро-Волынском соборе, в один день вдруг снял с себя священнический сан и пошел работать в школу учителем истории, потому что был удивительной и загадочной личностью: ученым, археологом, собирателем древностей, меценатом, художником, библиофилом, в доме которого хранилось семь тысяч только дореволюционных книг, и даже заговорщиком.
И я помню, как мы ходили с мамой и тетей Софой, которая потом повесилась из-за неразделенной любви, на могилу моего родного братца, умершего, едва только он увидел свет, и как плакала мама, и как ее успокаивала тетя Софа. Во Владимире-Волынском я почти ничего больше и не помню, кроме того, что подружился с собачкой, которая ходила за мной повсюду, и я даже хотел забрать ее с собою в Ленинград, но мне не разрешили родители.
Зато Ирпень я помню очень хорошо. Эти огромные в рощах дубы, поразившие меня своими сказочными размерами, и на ветвях которых я боялся увидеть русалку или лешего, и речку, и плотину через нее, где все купались, и я купался тоже. И как потом некоторые ныряли за эту стену воды, падающую сверху, и брат взял меня на руки, и тоже нырнул туда вместе со мной. И там оказалось совершенно сухо! Понимаете?! Это меня так поразило: вот только что была река, льющаяся с неба, ты пересек ее границу, рассекающую тело крепкой струей, и там вдруг ничего нет, а с обратной стороны, через водяную пелену калейдоскопа видны купальщицы и купальщики!
А потом мы ходили по лесу и собирали орехи, лещину, которой было видимо-невидимо. И мы вернулись в тетин дом, и я бродил по тихому саду, и ел груши, от которых у меня к вечеру разболелся живот. И я лежал на кровати, а мой брат, молодой студент медицинского института, который показывал мне всякие удивительные инфузории в микроскопе, легко нажимал мне на пузо, и я внезапно пукал, к стыду своему и под смех окружающих: просто чудовищное унижение для интеллигентного мальчика, каким я тогда был.
Еще я хорошо помню дедовскую хату в Киреевке, с глиняным полом и соломенной крышей. Справа был вход в хлев с коровой, со свиньей и поросятами, и курями, а слева — в жилую часть, слепленную только из кухни с огромной печкой, на которой спали старики, и одной огромной комнаты. В этой печке раньше купались, рассказывал отец. По углам комнаты стояли на полках образа, под ними — сундук, а вдоль стен прижалось несколько кроватей. Когда-то в комнате размещалось восемь человек: в семье было шестеро детей. Их большой дом разбомбили, к несчастью, в войну, и дед, вернувшийся раненным с фронта, так и не нашел в себе сил его снова построить. И я носился, как сумасшедший, по всему пыльному двору, гоняя солнечных цыплят, а дед, Федор Захарович Поночовный, докуривая на скамейке бесконечную свою самокрутку, ругался ласково: «Вот, х-о-о-олера!»,
Еще я помню Евпаторию, в которой у нас не было никакой родни, но поскольку в детстве я был таким страшным дистрофиком, что все боялись, будто у меня рахит, особенно на фоне всего остального розовощекого помета нашего племени, то врачи рекомендовали возить меня в Крым. И меня повезли в Крым. И я всю дорогу лежал и смотрел в окно, представляя, что рядом с поездом скачет конь, и на том коне сижу я, а рядом — другой конь, с индианкой из фильма «Золото Маккены», и мы перепрыгиваем все эти рытвины и канавы, мчась наперегонки, и у меня начинало рябить в глазах от этого бесконечного смотрения и мотания головой, и она кружилась, и меня страшно тошнило, и мама хватала меня на руки и бежала к туалету, у которого стояла длинная плацкартная очередь, и кричала, что у нее же ребенок! и все ее галантно пропускали.
А потом мне строго-настрого запрещалось глядеть в окно, вручался журнал «Наука и жизнь», и предписывалось его читать, и я ложился на верхнюю полку и читал от корки до корки, потому что умел читать с четырех лет.
И в Евпатории мы несколько отпускных лет снимали угол у одной крымской татарки, которая жила там инкогнито, и мама велела мне молчать и никому об этом не говорить, потому что это было страшной тайной. «Почему тайной?» — спрашивал я маму, но она не говорила, а только печально мотала мне головой. И в Евпатории осталась моя первая любовь, черноокая красавица Катя, восемнадцати лет, за которой увивались толпы поклонников, и которая отвергала их всех до одного, предпочтя уединение за чтением книги в моей компании. И мы сидели с ней в беседке, увитой крымским виноградом, и я, с высунутым от напряжения языком, тщательно выводил на бумаге разноцветные каракули, и никак не доставал ее своей любовью. И тогда она взяла с меня слово, что мы обязательно поженимся, когда я вырасту. И я, ее семилетний жених, поклялся в этом. А потом я вырос и прожил долгую и полную приключений жизнь.
Я боюсь пошлых и высокопарных слов, но ничего другого у меня нет, чтобы объяснить, что случилось дальше. В один, не сказать чтобы прекрасный день весной 2014 года, когда все во мне клокотало от такой чудовищной несправедливости, я вдруг положил перед собой лист бумаги, потому что понял, что сойду с ума, если не сделаю этого, и нарисовал эту самую первую картинку. И подписал ее «Алёша Ступин». Не потому, что я украинец, хоть всю жизнь и проживший в Санкт-Петербурге, и говорящий только по-русски. Национальность в самом деле не имеет никакого значения для того, чтобы оставаться порядочным человеком. А потому, что настали ужасные времена, и я подумал, что должен как-то помочь всем нам. Тем, кто еще здесь, и тем, кто остался там. Там, в Шепетовке и в Киреевке, в Киеве и во Владимире-Волынском, в Евпатории и во Львове.
И в Ирпене…