И мама ставила меня в угол
19 апреля, 2025 1:06 пп
Наталья Троянцева
Наталья Троянцева:
Концепция свободы как вечное алиби жертвы
Каждый раз, начиная размышлять на ту или иную тему, я боюсь быть уличённой в банальности. Меня смущает безотчётная уверенность в том, что моё открытие не ново, что многие до меня шли похожим путём и прошли его до конца. Но, публикуя свои размышления, я вновь и вновь убеждаюсь в невыносимой оригинальности собственных утверждений.
Я никогда не мечтала о свободе, моя свобода всегда жила внутри. В любой ситуации я отстаивала правоту своих побуждений, довольно рано не то что бы поняв, но — почувствовав, что они порой не укладываются ни в одно из общепринятых установлений. В целом атмосфера детства — с него начну — была вполне благоприятной. Натура моего отца, пропущенная через лишения военного детства, воссоздала энергичного прагматика. Мамина аристократическая натура жаждала просторного удобства. И мы втроём наслаждались уютом большой двухкомнатной квартиры в доме, где все остальные «двушки» были коммуналками и где, например, в одной комнате жили родители с тремя взрослеющими детьми и лежачей бабушкой в общем коридоре.
«Квартирный вопрос», главное бедствие советского времени, был мне неведом до замужества — возможно, поэтому я, не раздумывая, пришла жить в коммуналку со свекровью в смежной комнате, чтобы, время спустя, радостно обживать с собственной семьёй четыре просторные комнаты с потолками постсталинских 50-х. Свекровь к тому времени жила в другой коммуналке по соседству.
Социальная сфера ребёнка — двор, детский сад, школа. Двор я любила. Из детского сада убегала дважды, доводя маму до полуобморочного состояния — самая короткая дорога в далеко расположенный детсад пролегала через железнодорожные пути и пролезать, рискуя жизнью, под сцеплением вагонов было нормой. Только сочувствие любимой маме вынудило меня завершить попытки бегства. В том детском садике меня помнили долго. Мой младший брат пользовался особенной любовью — контраст тихого и приветливого мальчика со своенравной сестрой усиливал приязнь воспитателей. Брата давно нет в живых, он — жертва собственного трагического выбора, спровоцировавшего неизлечимую болезнь.
В школе я регулярно убегала с уроков. Меня, единственную девочку, выгоняли из класса и выносили выговор за прогулы на школьной линейке. Приходя с родительского собрания, мама плакала и ставила меня в угол. Выпускной класс я провела в соседней школе — директор прежней был потрясён моим твердым требованием отдать документы: решение я приняла, предвидя последствия нескончаемого конфликта с классным руководителем, «математичкой». Спустя годы, я встретила её на улице, на костылях — она попала под машину. К слову — я знала о похожих драматических или трагических судьбах нескольких человек, которые доставляли мне неприятности в той или иной степени. Кстати, моя «классная» была потрясена, узнав, что «троечница» успешно закончила лучший технический вуз страны. В котором, между прочим, меня снова ругали за прогулы и снова единственную из девушек.
Эти подробности — свидетельство прочного доверия самой себе. Исходя именно из этого, я воспитывала детей. «Давай поменяемся мамами» — предлагали дочери подружки, затюканные железным контролем. Наблюдаю за их судьбой сейчас — алкоголики-мужья, больные дети. Мои — свободные и счастливые, каждый день встречают с радостью.
Так вот, о свободе. Это общедоступная иллюзия, реализации которой всё время что-нибудь мешает. В результате те, кто грезят о свободе, всю свою жизнь воспринимают как обстоятельства непреодолимой силы. В качестве обстоятельств фигурируют, так сказать, личные и общественные. К личным относятся плохие родители и неудачный брак и, как следствие, плохие дети. К общественным — плохое начальство и плохая власть или, шире, плохая и чужая власть. Своя плохая власть — меньшее бедствие, чем чужая плохая. Если начать выстраивать логическую цепочку от конца (плохая чужая власть) к началу (плохие родители), она обязательно где-то разорвётся — субъект логического рассуждения просто устанет от собственного негатива и внезапно окажется, что кто-то или что-то всё же не так уж плохо… И, наоборот — и родители хорошие, но несчастные, и дети тоже, а главный враг — чужая плохая власть … И получится вдруг, что желанная свобода не наступит никогда — всегда обнаружится враждебное препятствие, точно такая же грёза, только негативно окрашенная. Вечное алиби жертвы, обосновывающее это самоощущение, своего рода знамя, себе довлеющая идея: в том, что я не свободен, всегда виноват другой или другие.
Любая власть — это только власть, организующая общественные отношения внутри и вне государства. Жизнь и судьба индивидуума — это всегда личный выбор и рамки этого выбора он определяет или игнорирует сам. Чаще всего человек жаждет упростить свою жизнь, примкнув к большинству в целом или к узко заданному меньшинству по интересам. И тогда вся не очевидная сложность общественного существования накрывает и подчиняет его полностью. Он уже жертва морального произвола собственного «простого выбора». Зато теперь он, как все вокруг, ищет врагов и лелеет позицию жертвы, оправдывая собственную никчемность удостоверенным алиби никогда не достижимой свободы.
Наталья Троянцева
Наталья Троянцева:
Концепция свободы как вечное алиби жертвы
Каждый раз, начиная размышлять на ту или иную тему, я боюсь быть уличённой в банальности. Меня смущает безотчётная уверенность в том, что моё открытие не ново, что многие до меня шли похожим путём и прошли его до конца. Но, публикуя свои размышления, я вновь и вновь убеждаюсь в невыносимой оригинальности собственных утверждений.
Я никогда не мечтала о свободе, моя свобода всегда жила внутри. В любой ситуации я отстаивала правоту своих побуждений, довольно рано не то что бы поняв, но — почувствовав, что они порой не укладываются ни в одно из общепринятых установлений. В целом атмосфера детства — с него начну — была вполне благоприятной. Натура моего отца, пропущенная через лишения военного детства, воссоздала энергичного прагматика. Мамина аристократическая натура жаждала просторного удобства. И мы втроём наслаждались уютом большой двухкомнатной квартиры в доме, где все остальные «двушки» были коммуналками и где, например, в одной комнате жили родители с тремя взрослеющими детьми и лежачей бабушкой в общем коридоре.
«Квартирный вопрос», главное бедствие советского времени, был мне неведом до замужества — возможно, поэтому я, не раздумывая, пришла жить в коммуналку со свекровью в смежной комнате, чтобы, время спустя, радостно обживать с собственной семьёй четыре просторные комнаты с потолками постсталинских 50-х. Свекровь к тому времени жила в другой коммуналке по соседству.
Социальная сфера ребёнка — двор, детский сад, школа. Двор я любила. Из детского сада убегала дважды, доводя маму до полуобморочного состояния — самая короткая дорога в далеко расположенный детсад пролегала через железнодорожные пути и пролезать, рискуя жизнью, под сцеплением вагонов было нормой. Только сочувствие любимой маме вынудило меня завершить попытки бегства. В том детском садике меня помнили долго. Мой младший брат пользовался особенной любовью — контраст тихого и приветливого мальчика со своенравной сестрой усиливал приязнь воспитателей. Брата давно нет в живых, он — жертва собственного трагического выбора, спровоцировавшего неизлечимую болезнь.
В школе я регулярно убегала с уроков. Меня, единственную девочку, выгоняли из класса и выносили выговор за прогулы на школьной линейке. Приходя с родительского собрания, мама плакала и ставила меня в угол. Выпускной класс я провела в соседней школе — директор прежней был потрясён моим твердым требованием отдать документы: решение я приняла, предвидя последствия нескончаемого конфликта с классным руководителем, «математичкой». Спустя годы, я встретила её на улице, на костылях — она попала под машину. К слову — я знала о похожих драматических или трагических судьбах нескольких человек, которые доставляли мне неприятности в той или иной степени. Кстати, моя «классная» была потрясена, узнав, что «троечница» успешно закончила лучший технический вуз страны. В котором, между прочим, меня снова ругали за прогулы и снова единственную из девушек.
Эти подробности — свидетельство прочного доверия самой себе. Исходя именно из этого, я воспитывала детей. «Давай поменяемся мамами» — предлагали дочери подружки, затюканные железным контролем. Наблюдаю за их судьбой сейчас — алкоголики-мужья, больные дети. Мои — свободные и счастливые, каждый день встречают с радостью.
Так вот, о свободе. Это общедоступная иллюзия, реализации которой всё время что-нибудь мешает. В результате те, кто грезят о свободе, всю свою жизнь воспринимают как обстоятельства непреодолимой силы. В качестве обстоятельств фигурируют, так сказать, личные и общественные. К личным относятся плохие родители и неудачный брак и, как следствие, плохие дети. К общественным — плохое начальство и плохая власть или, шире, плохая и чужая власть. Своя плохая власть — меньшее бедствие, чем чужая плохая. Если начать выстраивать логическую цепочку от конца (плохая чужая власть) к началу (плохие родители), она обязательно где-то разорвётся — субъект логического рассуждения просто устанет от собственного негатива и внезапно окажется, что кто-то или что-то всё же не так уж плохо… И, наоборот — и родители хорошие, но несчастные, и дети тоже, а главный враг — чужая плохая власть … И получится вдруг, что желанная свобода не наступит никогда — всегда обнаружится враждебное препятствие, точно такая же грёза, только негативно окрашенная. Вечное алиби жертвы, обосновывающее это самоощущение, своего рода знамя, себе довлеющая идея: в том, что я не свободен, всегда виноват другой или другие.
Любая власть — это только власть, организующая общественные отношения внутри и вне государства. Жизнь и судьба индивидуума — это всегда личный выбор и рамки этого выбора он определяет или игнорирует сам. Чаще всего человек жаждет упростить свою жизнь, примкнув к большинству в целом или к узко заданному меньшинству по интересам. И тогда вся не очевидная сложность общественного существования накрывает и подчиняет его полностью. Он уже жертва морального произвола собственного «простого выбора». Зато теперь он, как все вокруг, ищет врагов и лелеет позицию жертвы, оправдывая собственную никчемность удостоверенным алиби никогда не достижимой свободы.