«И это не молитвы…»
2 января, 2024 11:38 дп
Мэйдэй
Алексей Федяров:
С Андреем Олейниковым я познакомимся в Нижнем Тагиле, в колонии для бывших сотрудников. Это были тяжелые месяцы, с таким сталкиваются все там — когда ты вроде обустроился и структурировал эту квазижизнь, но накатила безысходность, она везде с тобой, она глубоко, она тянет, тянет, тянет из тебя душу, ты ходишь с комом в груди, а выдохнуть его возможности нет.
Андрей работал в храме, я заходил к нему, когда получалось.
Когда вышел, я помог выйти и Андрею, а потом пытался помочь ему обустроить жизнь, это было тяжело, его мучал рак, Андрей прошел пятнадцать курсов химиотерапии и умер в прошлом сентябре.
Сегодня ему было бы 60.
Ниже — рассказ о нём из моей книги «Человек сидящий».
Помяну друга добрым словом.
Храм
Храм в зоне стоит рядом со следственным изолятором, есть тут и такой, в нём бээсники со всей Свердловской области. Пока их дела расследуют, они сидят здесь, вывозят их лишь по запросам следователя и в суд. Здесь люди готовятся стать спецконтингентом. Они в чистилище. Если они получают общий режим, остаются в этой же колонии. Их просто выводят из изолятора и ведут в карантин. Это самый короткий в стране этап – сто метров пешком по колонии, в которой потом сидеть годы.
В зарешёченные окна видна церковь. В приходском хозяйстве несколько зданий. Есть библиотека, в которой приходящий священник ведёт воскресную школу. Делает он это по средам, потому как в зоне нет воскресенья. Здесь каждый день не отличается от другого. Тот, кто создавал этот мир, огороженный стенами и колючей проволокой от вселенной, был не Бог, он не устал на седьмой день трудов и не отдыхал.
С другой стороны храмовые постройки подпирает барак отряда 9/2. По слухам, когда-то это был обычный барак, но в него однажды попал крупный коммерсант, который сделал благое дело: построил на его месте новый, с меблированными комнатами. Уровень комфорта – придорожный мотель, что по меркам зоны полноценные пять звёзд. Благом этот мотель стал и для него самого – освободился он условно-досрочно без проволочек. Помог лично «хозяин».
Теперь в этом бараке держат тех, кто заслужил облегченные условия и готовится к беспроблемному покиданию колонии.
Так не задумывали, невозможно так задумать, но храм стоит между входящими в ад и близкими к выходу из него.
Служками в храме приписаны несколько зэков исключительно примерного поведения. Все они числятся дневальными. Есть и старший дневальный. Так его в зоне и зовут – завхоз храма.
Сейчас на этом месте бывший опер госбезопасности. Старой школы, ещё КГБ. Приговор у него за мошенничество. На пенсии у него появился бизнес, теперь бизнеса нет, всё ушло бывшим партнерам. Он до сих пор не понимает, как, и даже пытается им звонить. Но не для того он в тюрьме, чтобы мог дозвониться бывшим партнерам по бизнесу.
Андрей Андреевич смотрит как бы сквозь собеседника и редко улыбается. Улыбка у него кривая, но это не от злого нрава, а от боли, что мучает его всегда. Его мучают колени и голеностопы, это какая-то болезнь, о которой он не любит говорить, но даже стоять он может только опёршись о костыли. Обычные обезболивающие ему не помогают, а других здесь не положено.
Подружились мы, когда его назначили в храм. Я тогда, увидев его, пошутил, что наконец-то у священника будет правильный помощник – опер КГБ.
— Заходи, прокурор, дела оперативные проверять должен кто-то, — улыбнулся он.
Тогда я и увидел впервые эту кривую от боли улыбку.
Вечером, после ужина ходить в храм разрешается. Я стал заходить. Андреич старше, но разницы мы не чувствуем.
Священник приходит не каждый день. Окормлять тюремный приход, это так называется, каждый день сложно. Когда его нет, вечерние молитвы – правила, читают служки из зэков.
— Послушаем твоих стажёров, товарищ старший оперуполномоченный, — говорю я Андрею.
— Послушаем, товарищ прокурор, — усмехается он и садится на скамью у иконы Николая Угодника.
Ему разрешено сидеть во время оправления обрядов. Но иногда он стоит и внимательно слушает вечерние правила, или службу, а бывает и стоит всю воскресную литургию. Тогда видно, как ему тяжело, но он стоит. Он смотрит куда-то сквозь иконостас и даже сквозь алтарь, куда-то в Волгоград, где от него ушла жена, оставив его ни с чем, туда, где у него было всё, чтобы жить, а теперь нет ничего даже для того, чтобы умереть. Но ему некуда больше смотреть и некуда больше ехать.
В церковь приходят работяги, и это — честные прихожане. Они заходят после смены, куда их выводят в семь утра и откуда приводят к вечеру. Не задерживаются, сил нет стоять долго, надо еще успеть выпить чаю и умыться. Они подходят к иконе Божьей Матери с младенцем, чаще всего к ней, зажигают тоненькую свечку, держат её, укрывая от сквозняка, воск плавится и падает каплями на серую кожу ладоней, но они не чувствуют и шепчут что-то, и это не молитвы. Они говорят с женами, матерями и детьми.
Потом они ставят свечи, топчутся недолго и уходят. Молитв они не знают, но это и не надо, если есть Бог, их он должен слышать.
Есть истовые, которые стоят все службы от начала и до конца. Ходят они в церковь каждый день. Крестятся они размашисто, шепчут слова псалмов и канонов вслед за чтецами, без нужды встают на колени. Пол уложен плиткой, она темная в мелкую светлую крапинку, и оттого пол похож на звёздное небо, если на него смотреть долго. Молящиеся на коленях прикладывают лбы к нему, но оно холодное. Это зона. Все, кого ты здесь просишь о чём-то – холодны.
— Устанавливают контакт, — говорю я Андреичу.
— С кем? – не понимает он.
— С самим.
— Не богохульствуй, — журит он меня.
Ходят сюда те, у кого скоро суды по условно-досрочному освобождению. Они стоят подолгу, смотрят, как горят их свечи, поправляют, если они вдруг сгибаются от жара соседних огней. Они ждут знака, они пошли бы к колдуну вуду, будь здесь его хижина, и мазали бы мёдом фигурку судьи. Знака не бывает никогда, и после суда они не заходят больше. Если их выпускают — то потому, что забывают. Если нет — потому, что не сработало.
— Как в спортзале в марте, — шучу я, — заходят подкачаться к курортному сезону по-быстрому.
Андреичу нравятся мои шутки, но он считает себя верующим и хмурится. А я считаю его добрым, потому стараюсь шутить реже.
— Ты хотя бы улыбайся, когда шутишь, — говорит он.
— Я улыбаюсь.
— Тогда с улыбкой улыбайся, не разберешь тебя, прокурор, — ворчит он.
Он удивляется, когда я говорю, что помогал строить церковь на родине незадолго до ареста.
— Это хорошо, — говорит он, — не подумал бы. Помогает семье сейчас батюшка?
— Помогает, — говорю, — только не батюшка, а муфтий.
Андрей удивлён.
Я рассказываю, что помогает моей семье сейчас только мусульманский священник, знаком я с которым шапочно, больше знает он мою жену, которая была преподавателем теории государства и права в университете и приглашала его на лекции. Он встретил её случайно после моего приговора. Теперь у неё и моих дочерей есть к кому обратиться, когда нужна мужская помощь, и есть, к кому съездить в гости – его жена и дочь всегда рады.
Андрей Андреевич знает, что такое, когда внезапно не к кому сходить в гости и никто не говорит с тобой. Поэтому он молчит.
Мы часто молчим. И это хорошо – те недолгие моменты, когда мы можем поговорить, тянутся. От этого цена слов растёт, и мы понимаем без них, недоговаривая и улыбаясь.
Андреич – криво, а я – без улыбки.
Мэйдэй
Алексей Федяров:
С Андреем Олейниковым я познакомимся в Нижнем Тагиле, в колонии для бывших сотрудников. Это были тяжелые месяцы, с таким сталкиваются все там — когда ты вроде обустроился и структурировал эту квазижизнь, но накатила безысходность, она везде с тобой, она глубоко, она тянет, тянет, тянет из тебя душу, ты ходишь с комом в груди, а выдохнуть его возможности нет.
Андрей работал в храме, я заходил к нему, когда получалось.
Когда вышел, я помог выйти и Андрею, а потом пытался помочь ему обустроить жизнь, это было тяжело, его мучал рак, Андрей прошел пятнадцать курсов химиотерапии и умер в прошлом сентябре.
Сегодня ему было бы 60.
Ниже — рассказ о нём из моей книги «Человек сидящий».
Помяну друга добрым словом.
Храм
Храм в зоне стоит рядом со следственным изолятором, есть тут и такой, в нём бээсники со всей Свердловской области. Пока их дела расследуют, они сидят здесь, вывозят их лишь по запросам следователя и в суд. Здесь люди готовятся стать спецконтингентом. Они в чистилище. Если они получают общий режим, остаются в этой же колонии. Их просто выводят из изолятора и ведут в карантин. Это самый короткий в стране этап – сто метров пешком по колонии, в которой потом сидеть годы.
В зарешёченные окна видна церковь. В приходском хозяйстве несколько зданий. Есть библиотека, в которой приходящий священник ведёт воскресную школу. Делает он это по средам, потому как в зоне нет воскресенья. Здесь каждый день не отличается от другого. Тот, кто создавал этот мир, огороженный стенами и колючей проволокой от вселенной, был не Бог, он не устал на седьмой день трудов и не отдыхал.
С другой стороны храмовые постройки подпирает барак отряда 9/2. По слухам, когда-то это был обычный барак, но в него однажды попал крупный коммерсант, который сделал благое дело: построил на его месте новый, с меблированными комнатами. Уровень комфорта – придорожный мотель, что по меркам зоны полноценные пять звёзд. Благом этот мотель стал и для него самого – освободился он условно-досрочно без проволочек. Помог лично «хозяин».
Теперь в этом бараке держат тех, кто заслужил облегченные условия и готовится к беспроблемному покиданию колонии.
Так не задумывали, невозможно так задумать, но храм стоит между входящими в ад и близкими к выходу из него.
Служками в храме приписаны несколько зэков исключительно примерного поведения. Все они числятся дневальными. Есть и старший дневальный. Так его в зоне и зовут – завхоз храма.
Сейчас на этом месте бывший опер госбезопасности. Старой школы, ещё КГБ. Приговор у него за мошенничество. На пенсии у него появился бизнес, теперь бизнеса нет, всё ушло бывшим партнерам. Он до сих пор не понимает, как, и даже пытается им звонить. Но не для того он в тюрьме, чтобы мог дозвониться бывшим партнерам по бизнесу.
Андрей Андреевич смотрит как бы сквозь собеседника и редко улыбается. Улыбка у него кривая, но это не от злого нрава, а от боли, что мучает его всегда. Его мучают колени и голеностопы, это какая-то болезнь, о которой он не любит говорить, но даже стоять он может только опёршись о костыли. Обычные обезболивающие ему не помогают, а других здесь не положено.
Подружились мы, когда его назначили в храм. Я тогда, увидев его, пошутил, что наконец-то у священника будет правильный помощник – опер КГБ.
— Заходи, прокурор, дела оперативные проверять должен кто-то, — улыбнулся он.
Тогда я и увидел впервые эту кривую от боли улыбку.
Вечером, после ужина ходить в храм разрешается. Я стал заходить. Андреич старше, но разницы мы не чувствуем.
Священник приходит не каждый день. Окормлять тюремный приход, это так называется, каждый день сложно. Когда его нет, вечерние молитвы – правила, читают служки из зэков.
— Послушаем твоих стажёров, товарищ старший оперуполномоченный, — говорю я Андрею.
— Послушаем, товарищ прокурор, — усмехается он и садится на скамью у иконы Николая Угодника.
Ему разрешено сидеть во время оправления обрядов. Но иногда он стоит и внимательно слушает вечерние правила, или службу, а бывает и стоит всю воскресную литургию. Тогда видно, как ему тяжело, но он стоит. Он смотрит куда-то сквозь иконостас и даже сквозь алтарь, куда-то в Волгоград, где от него ушла жена, оставив его ни с чем, туда, где у него было всё, чтобы жить, а теперь нет ничего даже для того, чтобы умереть. Но ему некуда больше смотреть и некуда больше ехать.
В церковь приходят работяги, и это — честные прихожане. Они заходят после смены, куда их выводят в семь утра и откуда приводят к вечеру. Не задерживаются, сил нет стоять долго, надо еще успеть выпить чаю и умыться. Они подходят к иконе Божьей Матери с младенцем, чаще всего к ней, зажигают тоненькую свечку, держат её, укрывая от сквозняка, воск плавится и падает каплями на серую кожу ладоней, но они не чувствуют и шепчут что-то, и это не молитвы. Они говорят с женами, матерями и детьми.
Потом они ставят свечи, топчутся недолго и уходят. Молитв они не знают, но это и не надо, если есть Бог, их он должен слышать.
Есть истовые, которые стоят все службы от начала и до конца. Ходят они в церковь каждый день. Крестятся они размашисто, шепчут слова псалмов и канонов вслед за чтецами, без нужды встают на колени. Пол уложен плиткой, она темная в мелкую светлую крапинку, и оттого пол похож на звёздное небо, если на него смотреть долго. Молящиеся на коленях прикладывают лбы к нему, но оно холодное. Это зона. Все, кого ты здесь просишь о чём-то – холодны.
— Устанавливают контакт, — говорю я Андреичу.
— С кем? – не понимает он.
— С самим.
— Не богохульствуй, — журит он меня.
Ходят сюда те, у кого скоро суды по условно-досрочному освобождению. Они стоят подолгу, смотрят, как горят их свечи, поправляют, если они вдруг сгибаются от жара соседних огней. Они ждут знака, они пошли бы к колдуну вуду, будь здесь его хижина, и мазали бы мёдом фигурку судьи. Знака не бывает никогда, и после суда они не заходят больше. Если их выпускают — то потому, что забывают. Если нет — потому, что не сработало.
— Как в спортзале в марте, — шучу я, — заходят подкачаться к курортному сезону по-быстрому.
Андреичу нравятся мои шутки, но он считает себя верующим и хмурится. А я считаю его добрым, потому стараюсь шутить реже.
— Ты хотя бы улыбайся, когда шутишь, — говорит он.
— Я улыбаюсь.
— Тогда с улыбкой улыбайся, не разберешь тебя, прокурор, — ворчит он.
Он удивляется, когда я говорю, что помогал строить церковь на родине незадолго до ареста.
— Это хорошо, — говорит он, — не подумал бы. Помогает семье сейчас батюшка?
— Помогает, — говорю, — только не батюшка, а муфтий.
Андрей удивлён.
Я рассказываю, что помогает моей семье сейчас только мусульманский священник, знаком я с которым шапочно, больше знает он мою жену, которая была преподавателем теории государства и права в университете и приглашала его на лекции. Он встретил её случайно после моего приговора. Теперь у неё и моих дочерей есть к кому обратиться, когда нужна мужская помощь, и есть, к кому съездить в гости – его жена и дочь всегда рады.
Андрей Андреевич знает, что такое, когда внезапно не к кому сходить в гости и никто не говорит с тобой. Поэтому он молчит.
Мы часто молчим. И это хорошо – те недолгие моменты, когда мы можем поговорить, тянутся. От этого цена слов растёт, и мы понимаем без них, недоговаривая и улыбаясь.
Андреич – криво, а я – без улыбки.