ГРАМУЛЕЧКА. Часть Первая
8 сентября, 2021 9:31 дп
PHIL SUZEMKA
PHIL SUZEMKA:
Я шёл к вокзалу. В рюкзаке лежал шмат сала, три банки варенья, фотокамера и бутылка самогона. Культурный набор сельского интеллигента. С таким набором — хоть куда.
«Москвич», было обогнавший меня, неожиданно остановился и стал сдавать задним ходом. «Бить будут», — приветливо мелькнуло в голове. Давно не мелькало. Я остановился. Из-за руля «Москвича» вылез Вовка и, широко растопырив руки, пошёл ко мне, богато улыбаясь золотым зубом. «Обнимать будут», — мелькнуло-2.
Обнимал меня Вовка даже не по-дружески, а как-то по-хозяйски, словно неплохого, но незнакомого коня. Пока он это делал, с пассажирского сиденья вылезла его баба и мелкими деловыми шажками двинула к багажнику. Однажды я с ней уже встречался. Мы тогда пили на опушке и она, как человек хорошо знающий меру, после первой, максимум, второй или третьей пол-литры сказала:
— Ну, мне больше нельзя, я на пятом месяце.
Этим она мне сразу тогда понравилась. Таких хороших женщин вообще немного.
Мы с Володькой обнимались и любовались друг другом минуты две, а она в это время чем-то шерудила в багажнике, засунувшись в него наполовину. «Выпивать будем! — догадался я, глядя на торчавшую из багажника ситцевую попу, — не за домкратом же она туда полезла!»
Наконец Вовка спиной почуял, что всё уже готово и сказал: «Ну, давай по грамулечке за встречу!»
На дне багажника лежала газета, на ней тарелки, стаканы, на тарелках — колбаса, сало, огурцы с помидорами, в стаканах — самогон. Вовкина баба скромно стояла столбом в сторонке как придорожный метрдотель.
— В Москву? — спросил Вовка, брызгая в меня помидором.
— Угу, — кивнул я, пуляя в него огуречными семечками.
Мы вытерлись и снова обнялись.
— День рожденья у меня, — сообщил Вовка, — хлопцы шашлык делают. Поехали с нами на речку?
— Поехали, — сказал я, опять принимая стакан, — ничего Москве без меня не сделается…
— Молодец! — кивнул Володька. — Да и шо там, на вокзале том делать? — на Люсю глядеть?
Люся — наша местная сумасшедшая. Сто лет назад она влюбилась в проезжего геолога. Или в полярника. А, может, — лейтенанта. Сейчас никто точно не знает, а сама Люся уже и тогда не помнила. Лейтенант этих геологических полярных войск на одну ночь образовал с Люсей крепкую молодую семью. А утром уехал, пообещав телеграммой вызвать Люсю к себе на свой военный полюс.
Ожидая телеграмму, Люся сошла с ума. Сначала она ходила на почту, но там ничего для неё не было.
— Жди, дура такая! — сердобольно говорили Люсе бабы на почте.
Тогда Люся собрала котомки и пошла на вокзал. Всем встречным она объясняла, что лейтенант прислал ей билет и что она уезжает к нему с вещами. «Ну, дай вам бог богатства и детей много», — говорили встречные. Люсе это понравилось и она захотела слышать эти слова снова и снова. Так она и повадилась вечерами ходить на вокзал.
Год шёл за годом, пятилетка за пятилеткой.
— Уезжаешь, Люся? — спрашивали её.
— Билет мне прислал! — расцветала Люся, в доказательство своих слов встряхивая котомками.
— Ну, дай вам бог детей и богатства, — говорили ей.
В котомках лежали старые, совсем истрёпанные вещи. Платье ситцевое, туфли-лодочки с дырявыми рассохшимися подошвами, бутылка с водой и подушка, на которой давным-давно спал одноразовый Люсин муж.
— Ну, счастливо, Люся! — по-прежнему говорили ей люди. — Устроишься — напиши.
Люся радостно кивала. Ни в лодочки эти, ни в платье с горохом она уже не влезала: старая, толстая, чего там! Лейтенант, поди, и не узнал бы. Так что, даже хорошо, что Люся не помнила, к кому и куда она каждый вечер уезжает…
— По-прежнему на вокзал ходит? — спросил я.
— А куда она денется? — ответил Вовка.
…Я и Вовка дружим с детства. Вместе закончили школу. Вместе получили права. Вместе нас призвали в армию. Вместе мы туда и поехали.
— Смотри, как я скажу, так и делай, — предупредил меня Вовка, когда нас везли в Брянск на сборный пункт. — Без меня не дёргайся. Со мной не пропадёшь.
Вокруг играли гармошки и гитары. Электричка раскачивалась больше чем надо. Наливали даже машинистам. Наливали ментам, которые подсаживались нас успокаивать. Менты быстро успокаивались и, плюясь в рации, кричали начальству:
— Да спокойно всё, говорю! Именно шо общественный порядок. Нормальные хлопцы, в армию едут! Почему стакан? Хто трезвые? Я — да, они — по слегка. Тарасов сменился. Я — грамулечку тока! Грамулечку, говорю, я ж при оружии. У машинистов? — был! — там тоже в рамках всё…
…В деревнях, разбросанных по нашим лесам, приняты две дозы: стакан (двести граммов) и грамулечка. Грамулечка — это полстакана. Но сколько это получается в граммах — не всегда понятно.
При этом стаканами пьют одни конченные алкоголики. Мы (я и остальные) пьём только грамулечками. Пишется через одно «мэ». «Стакан» пишется через одно «нэ», но стаканами пить — ни себя, ни людей не уважать.
***
В Брянске нас собрали больше трёх тысяч человек. Вернее, не человек, а призывников. В моё время считалось, что пацан должен обязательно отслужить в армии. Без этого никуда. Во-первых, партизанский край, «шумел сурово брянский лес» и всё такое. На девятое мая разборки партизан с полицаями доходили до драк.
— И вот, деточки, — рассказывал пионерам какой-нибудь дед, — собрались мы, народные, будем так говорить, мстители и пошли прочёсывать с немцами лес, того шо сволота эта, будем так говорить, враги народа, последних коров с Хутора увели у мирных, будем так говорить, жителей…
— Сука! — тряся палкой, вырывался из толпы другой дед. — Хто это тут, будем так говорить, мститель?! Ты ж самый полицай был!
— И правильно! — огрызался первый выступающий. — А скотину с Хутора сводить — это как? Сидят, главное, у себя по землянках и колхозное добро жрут! А мы порядок обеспечивай! Скажи спасибо, я табе не пристрелил тада! Хорошо, немец не дал…
При таких раскладах не служить в армии было нельзя. Могла «постигнуть суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся». Короче, люди б не поняли. И если на «суровую кару» еще было наплевать, то «презрение трудящихся» тому, кто не служил, было обеспечено на всю жизнь.
— Получается, ихьего хлопца в армию не взяли, — озадачивался сосед. — А ён к моей дочкé через забор лазил. Во таперь и не знаю, больной, наверное. Получается, детей не будет. Дочкý попытать, чи шо? Паразит! Получается, не стоѝт у его…
Вот только непонятно, почему для того, чтоб выяснить «стоѝт? — не стоѝт?» надо было два года торчать в армии, которой, вообще-то, от этого самого «стоѝт» только одни проблемы и сильный расход брома на душу военного населения. Может, Родине просто было надо, чтоб оно там «настаивалось» на случай войны? Хрен поймёшь эту Родину с её армией и презрением трудящихся!..
***
…Меж толпами призывников по плацу бродили офицеры, опиравшиеся на чуть менее пьяных сержантов. В мутных глазах офицеров навек были впечатаны таёжные туманы и беспроглядная мгла северных гарнизонов. Два раза в день нас строили и офицеры начинали выбирать себе солдат. Мгла из глаз офицеров никуда не девалась, только густела к вечеру, как мгле и положено.
Когда первый раз прозвучали моя и Вовкина фамилия, я было задрал ногу, чтоб выйти из строя. Но Вовка, стоявший сзади, тут же ухватил меня за штаны.
— Ты куда?! — прошипел он. — Не видишь, то подводник! На хера нам надо три года под водой сидеть?! Мы ж не тритоны…
Я опустил ногу, а он, успокоившись, сказал:
— Дождёмся водителей, тогда выйдем. Какой подводный флот?! Пойдём в один полк, будем на грузовиках гонять. Стой спокойно, я скажу, когда надо…
Я кивнул. В детстве мы хотели стать космонавтами. Потом лётчиками. А сейчас явно шло к чему-то ещё более простому. Лучшую из возможных при таком раскладе перспектив Вовка называл «на грузовиках гонять». Меня он уверял, что это — практически то же самое, что быть лётчиками.
…Четверо суток мы просидели в Брянске. За нами приезжали химики, танкисты, артиллеристы, моряки и железнодорожники. Заглядывали лётчики и шлялись ракетчики. Водительских эмблем ни на ком не было. Трое суток нас раз за разом вызывали, а на четвёртые взяли и вычеркнули из списков, как непонятно куда пропавших.
— Так, может, по рублю и в армию не пойдём? — предложил я.
— Ждать будем, — сказал Вовка.
— С твоим терпением надо было сразу к снайперам записываться, — заметил я.
К концу четвёртого дня два сержанта вывели на помост офицера-автомобилиста и прислонили его к микрофону. Офицер открыл рот, наделся им на микрофон и командирским голосом сказал слово «Ы-ы-ы!» После этого сержанты аккуратно сняли его с микрофона и сами огласили список.
— Идём! — толкнул меня Вовка. — Это они!
— Нас же не назвали, — на всякий случай предупредил я.
— И не назовут. Идём, пока не вышли те, кого назвали.
Сержантам мы сообщили, что фамилии в списке перепутаны.
— Записывайте как надо! — сказал Вовка. — А то сами пишете не пойми чего, а людям разбирайся с вами потом…
Так я попал в водители, а не в танкисты и не в подводники. Хотя два каких-то матроса с Камчатки бродили ночами по спортивному залу, в котором мы спали. Они наливали нам портвейн и наперебой зазывали к себе.
— Подводная лодка — это ж романтика! — говорили матросы. — Это ж сплошные кругосветные путешествия. Знаете, где мы с Витькой были? — не поверите! В Тихом океане! На Гаваях! В Адриатике! На Канарах! На Карибах! А? Пойдёте?
— На чём были-то? — спрашивали мы.
— На подводной лодке, — говорили матросы, — на ласточке на своей, на чём же ещё!
— Наверх всплывали? — спрашивали мы.
— Один раз. Ночью в середине океана! — строго объясняли матросы. — Ласточка секретная, чё вы хотите!
— Да пошли вы на хер с такой кругосветкой! — говорили мы, но портвейн пили.
Пили в меру — грамулечками, так что для очередной кругосветки матросам удалось наловить только тех, кто пил стаканами. Сами же подводные романтики лили в себя «Три Топора» и «Кавказ» прямо из горла и никакой меры в том не чуяли. Ослабли в своих кругосветках.
Когда ж они поволокли к воротам сборного пункта десятерых ненормальных, которые, в свою очередь, несли их офицера и — отдельно — его фуражку, остальные три тысячи человек вздохнули свободнее.
***
…Сержанты-автомобилисты спросили, есть ли у нас водительский стаж.
— Есть, — сказал Вовка, — пиши: я две недели ездил на ГАЗ-51.
Сержант записал.
— А ты? — спросил он у меня.
«Глянь! Даже не проверяют ничего!», — удивился я, а вслух сказал:
— Полтора года междугородних перевозок. Зил-130, потом Камаз, — и, подумав, добавил: — с прицепом…
Прицеп сделал своё дело. Когда нас привезли в Минск и мы привычно взялись за свои грамулечки, меня выцепил какой-то майор и тихо спросил:
— «Волгу» водить умеешь?
— «Волга» что — вертолёт, что ли? — нагло ответил я вопросом на вопрос.
Майор кивнул и так же тихо сказал:
— Стой здесь. Заберу твои документы, потом тебя. Пойдёшь в штаб округа. Генерала возить.
И исчез.
— Чё ему надо? — спросил Вовка.
— В штаб округа забирает, — сообщил я, — говорит, генерала возить буду.
— Не вздумай выходить, — предупредил Вовка, — пошёл он со своим генералом! Нам в один полк надо, на грузовиках гонять.
Я привычно спрятался. Через полдня пришел другой майор и опять спросил про «Волгу».
— Много вас тут, — сказал я майору и повторил на всякий случай, — много. А я один… В штаб округа, что ли, опять?
Майор посмотрел на меня с интересом:
— Штаб шестой гродненской армии. Генерала возить. Не уходи никуда, я — за документами.
Я опять не вышел. А к вечеру меня разыскал какой-то капитан.
— «Волга»? — спросил я уже привычно. — В штаб, поди?
— Вообще-то, «уазик», — удивился капитан. — И не штаб, а комендатура.
На этот раз я отказался слушать песню про «в одном полку на грузовиках гонять».
— Ставки падают, — сказал я Вовке. — То майоры были, а то капитан. То «Волги», а то «уазик». Я так досижусь до того, что мне и велосипед не дадут. Или вообще из армии выгонят. Скажут — привередливый попался.
— Ладно, — согласился Володька, вытаскивая бутылку. — Давай тогда по грамулечке и попрощаемся.
Той же ночью мы встретились на виадуке в Бресте: меня вели в комендатуру, а его — в знаменитую крепость. Вовке дали ГАЗ-66. Мне — ГАЗ-69, «Волгу» М-21, «Волгу» М-24 и, до кучи, ещё мотоцикл с пулемётом. «О то ж!» — сказал я сам себе, опасливо цапая пулемёт.
***
…Армия обладает одной замечательной особенностью. Пока ты там, кажется, что вокруг тебя нет ничего интересного, всё уныло и вся жизнь определена до минуты. Один мой знакомец, отслужив какое-то время, прислал письмо: «Я тут решил вести дневник. Три дня вёл, потом написал на месяц вперёд, теперь сижу и удивляюсь своей прозорливости».
Но когда к тебе приходит твой светлый дембель, выясняется, что за два года было столько интересного и разнообразного, что непонятно, почему ты этому не радовался в своё время. Удивительное место армия! Совсем гиблое…
…Два года мы с Вовкой служили в разных местах одного гарнизона, иногда встречаясь в караулах за тайной грамулечкой. И вот теперь встретились за нею опять. Я сел за руль «Москвича» и мы поехали на речку. Свой рюкзак я кинул в багажник.
***
На большой поляне у речки стояли палатки, горели костры, а в центре грудились трёхлитровые банки с самогоном и огурцами, валялись помидоры, пучки зеленого лука, снова банки с самогоном, хлеб, колбаса, бутылки с самогоном, селёдка, сыр, большая фляга с самогоном, стаканы с самогоном и сиротливая бутылка водки. То есть, всё то, что в обиходе называется словом «шашлык». Шурпу, кстати, мы делаем примерно из тех же ингредиентов.
Недалеко от палаток, возле обрыва, стояли машины. У костров суетились люди, периодически отходившие к самогону и снова возвращавшиеся к кострам. Мы выпили несколько раз по грамулечке за знакомство. Несколько — потому, что я не сразу всех запомнил, да и вообще «несколько» — это по-любому лучше, чем «один раз».
— Пока при памяти, — сказал Вовка, — покажи билет.
Я показал.
— Пока при памяти, — сказал Вовка, — сам тоже запомни: надо его поменять на два часа ночи.
— Поздравляю с днём рождения, — сказал я, — и с Первым Мая тоже.
— Правильно! — кивнул Вовка. — Спасибо, что помнишь. Международный день. Пока при памяти, пойдём по грамулечке? И, кстати, надо кого-то послать за билетом и ещё всем сказать, что поезд в два часа, а то я себя знаю…
Какой-то хлопец сел за руль, на ходу допивая очередную грамулечку и уехал через лес на вокзал. А мы пошли наливать и закусывать шашлык.
Хлопец вернулся через час с ментами.
— Этот, — сказал он, показывая на меня.
— Документы! — потребовали менты.
Я показал.
— Этот! — удовлетворенно сказали менты, сверив данные. — Ну, давай по грамулечке за твой отъезд. Если шо — мы потом на вокзале будем. Заходи, у нас там в дежурке есть ещё…
— Ну, как на вокзале-то? — спросил Вовка у хлопца.
— Да нормально всё, — ответил хлопец, — Люся ходит, а так — тихо. В кассе выпивают.
В час ночи Вовка сказал:
— Пора! Ты, пока при памяти, попрощайся с мужиками, а я пойду машину разверну.
***
…Спелая луна висела над лесом. Яркие лунные дорожки пересекали речку Нерусса. По ним можно было ходить туда и обратно, что некоторые и пытались делать. Волки на том берегу пели песню про Владимирский Централ. Люди на этом берегу нестройно подпевали, не обращая внимания на сову, которая, кудахча, ногами пинала к кустам помидор.
Неподалеку в темноте взревел двигатель и почти сразу же вслед за этим раздался громкий всплеск воды и двигатель, булькнув, умолк. Волки разом бросили петь. Сова с сожалением оставила свой помидор и пешком заковыляла к берегу.
На обрыве лежало бревно. На бревне сидел Вовка. Мокрый. Я знаю, что такие мокрые вовки добываются непосредственно из рек и озёр.
— Поехали? — спросил я.
— Поехали, — согласился он.
— А машина где?
— Нету машины, — сказал Вовка.
Мы с совой оглянулись. «Ух ты!» — сказала сова. «Москвича» действительно не было. Вовка встал, вылил из карманов воду и снова сел на бревно. Я подошёл к обрыву. Из глубины на меня жалостно смотрели две жёлтых фары.
— Хозяин! — позвали фары.
— Вовка! — повернулся я. — Они ещё это…
Вовка махнул рукой. Щуки в лучах света начали подтягиваться на общую панихиду, перекусывая по пути, чем бог послал. Фары, всё поняв, несколько раз печально моргнули и погасли.
Сова вернулась к помидору. Волки ушли на заготовки зайцев.
— Хоть раз в жизни день рожденья как человек отметил, — неожиданно сказал Вовка.
— А машина? — спросил я, понимая, что в багажнике остались мои вещи.
— Не бери в голову, — сказал Вовка, — завтра достанем. Давай, пока при памяти, по грамулечке и хлопцы нас отвезут до хаты…
PHIL SUZEMKA
PHIL SUZEMKA:
Я шёл к вокзалу. В рюкзаке лежал шмат сала, три банки варенья, фотокамера и бутылка самогона. Культурный набор сельского интеллигента. С таким набором — хоть куда.
«Москвич», было обогнавший меня, неожиданно остановился и стал сдавать задним ходом. «Бить будут», — приветливо мелькнуло в голове. Давно не мелькало. Я остановился. Из-за руля «Москвича» вылез Вовка и, широко растопырив руки, пошёл ко мне, богато улыбаясь золотым зубом. «Обнимать будут», — мелькнуло-2.
Обнимал меня Вовка даже не по-дружески, а как-то по-хозяйски, словно неплохого, но незнакомого коня. Пока он это делал, с пассажирского сиденья вылезла его баба и мелкими деловыми шажками двинула к багажнику. Однажды я с ней уже встречался. Мы тогда пили на опушке и она, как человек хорошо знающий меру, после первой, максимум, второй или третьей пол-литры сказала:
— Ну, мне больше нельзя, я на пятом месяце.
Этим она мне сразу тогда понравилась. Таких хороших женщин вообще немного.
Мы с Володькой обнимались и любовались друг другом минуты две, а она в это время чем-то шерудила в багажнике, засунувшись в него наполовину. «Выпивать будем! — догадался я, глядя на торчавшую из багажника ситцевую попу, — не за домкратом же она туда полезла!»
Наконец Вовка спиной почуял, что всё уже готово и сказал: «Ну, давай по грамулечке за встречу!»
На дне багажника лежала газета, на ней тарелки, стаканы, на тарелках — колбаса, сало, огурцы с помидорами, в стаканах — самогон. Вовкина баба скромно стояла столбом в сторонке как придорожный метрдотель.
— В Москву? — спросил Вовка, брызгая в меня помидором.
— Угу, — кивнул я, пуляя в него огуречными семечками.
Мы вытерлись и снова обнялись.
— День рожденья у меня, — сообщил Вовка, — хлопцы шашлык делают. Поехали с нами на речку?
— Поехали, — сказал я, опять принимая стакан, — ничего Москве без меня не сделается…
— Молодец! — кивнул Володька. — Да и шо там, на вокзале том делать? — на Люсю глядеть?
Люся — наша местная сумасшедшая. Сто лет назад она влюбилась в проезжего геолога. Или в полярника. А, может, — лейтенанта. Сейчас никто точно не знает, а сама Люся уже и тогда не помнила. Лейтенант этих геологических полярных войск на одну ночь образовал с Люсей крепкую молодую семью. А утром уехал, пообещав телеграммой вызвать Люсю к себе на свой военный полюс.
Ожидая телеграмму, Люся сошла с ума. Сначала она ходила на почту, но там ничего для неё не было.
— Жди, дура такая! — сердобольно говорили Люсе бабы на почте.
Тогда Люся собрала котомки и пошла на вокзал. Всем встречным она объясняла, что лейтенант прислал ей билет и что она уезжает к нему с вещами. «Ну, дай вам бог богатства и детей много», — говорили встречные. Люсе это понравилось и она захотела слышать эти слова снова и снова. Так она и повадилась вечерами ходить на вокзал.
Год шёл за годом, пятилетка за пятилеткой.
— Уезжаешь, Люся? — спрашивали её.
— Билет мне прислал! — расцветала Люся, в доказательство своих слов встряхивая котомками.
— Ну, дай вам бог детей и богатства, — говорили ей.
В котомках лежали старые, совсем истрёпанные вещи. Платье ситцевое, туфли-лодочки с дырявыми рассохшимися подошвами, бутылка с водой и подушка, на которой давным-давно спал одноразовый Люсин муж.
— Ну, счастливо, Люся! — по-прежнему говорили ей люди. — Устроишься — напиши.
Люся радостно кивала. Ни в лодочки эти, ни в платье с горохом она уже не влезала: старая, толстая, чего там! Лейтенант, поди, и не узнал бы. Так что, даже хорошо, что Люся не помнила, к кому и куда она каждый вечер уезжает…
— По-прежнему на вокзал ходит? — спросил я.
— А куда она денется? — ответил Вовка.
…Я и Вовка дружим с детства. Вместе закончили школу. Вместе получили права. Вместе нас призвали в армию. Вместе мы туда и поехали.
— Смотри, как я скажу, так и делай, — предупредил меня Вовка, когда нас везли в Брянск на сборный пункт. — Без меня не дёргайся. Со мной не пропадёшь.
Вокруг играли гармошки и гитары. Электричка раскачивалась больше чем надо. Наливали даже машинистам. Наливали ментам, которые подсаживались нас успокаивать. Менты быстро успокаивались и, плюясь в рации, кричали начальству:
— Да спокойно всё, говорю! Именно шо общественный порядок. Нормальные хлопцы, в армию едут! Почему стакан? Хто трезвые? Я — да, они — по слегка. Тарасов сменился. Я — грамулечку тока! Грамулечку, говорю, я ж при оружии. У машинистов? — был! — там тоже в рамках всё…
…В деревнях, разбросанных по нашим лесам, приняты две дозы: стакан (двести граммов) и грамулечка. Грамулечка — это полстакана. Но сколько это получается в граммах — не всегда понятно.
При этом стаканами пьют одни конченные алкоголики. Мы (я и остальные) пьём только грамулечками. Пишется через одно «мэ». «Стакан» пишется через одно «нэ», но стаканами пить — ни себя, ни людей не уважать.
***
В Брянске нас собрали больше трёх тысяч человек. Вернее, не человек, а призывников. В моё время считалось, что пацан должен обязательно отслужить в армии. Без этого никуда. Во-первых, партизанский край, «шумел сурово брянский лес» и всё такое. На девятое мая разборки партизан с полицаями доходили до драк.
— И вот, деточки, — рассказывал пионерам какой-нибудь дед, — собрались мы, народные, будем так говорить, мстители и пошли прочёсывать с немцами лес, того шо сволота эта, будем так говорить, враги народа, последних коров с Хутора увели у мирных, будем так говорить, жителей…
— Сука! — тряся палкой, вырывался из толпы другой дед. — Хто это тут, будем так говорить, мститель?! Ты ж самый полицай был!
— И правильно! — огрызался первый выступающий. — А скотину с Хутора сводить — это как? Сидят, главное, у себя по землянках и колхозное добро жрут! А мы порядок обеспечивай! Скажи спасибо, я табе не пристрелил тада! Хорошо, немец не дал…
При таких раскладах не служить в армии было нельзя. Могла «постигнуть суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся». Короче, люди б не поняли. И если на «суровую кару» еще было наплевать, то «презрение трудящихся» тому, кто не служил, было обеспечено на всю жизнь.
— Получается, ихьего хлопца в армию не взяли, — озадачивался сосед. — А ён к моей дочкé через забор лазил. Во таперь и не знаю, больной, наверное. Получается, детей не будет. Дочкý попытать, чи шо? Паразит! Получается, не стоѝт у его…
Вот только непонятно, почему для того, чтоб выяснить «стоѝт? — не стоѝт?» надо было два года торчать в армии, которой, вообще-то, от этого самого «стоѝт» только одни проблемы и сильный расход брома на душу военного населения. Может, Родине просто было надо, чтоб оно там «настаивалось» на случай войны? Хрен поймёшь эту Родину с её армией и презрением трудящихся!..
…Меж толпами призывников по плацу бродили офицеры, опиравшиеся на чуть менее пьяных сержантов. В мутных глазах офицеров навек были впечатаны таёжные туманы и беспроглядная мгла северных гарнизонов. Два раза в день нас строили и офицеры начинали выбирать себе солдат. Мгла из глаз офицеров никуда не девалась, только густела к вечеру, как мгле и положено.
Когда первый раз прозвучали моя и Вовкина фамилия, я было задрал ногу, чтоб выйти из строя. Но Вовка, стоявший сзади, тут же ухватил меня за штаны.
— Ты куда?! — прошипел он. — Не видишь, то подводник! На хера нам надо три года под водой сидеть?! Мы ж не тритоны…
Я опустил ногу, а он, успокоившись, сказал:
— Дождёмся водителей, тогда выйдем. Какой подводный флот?! Пойдём в один полк, будем на грузовиках гонять. Стой спокойно, я скажу, когда надо…
Я кивнул. В детстве мы хотели стать космонавтами. Потом лётчиками. А сейчас явно шло к чему-то ещё более простому. Лучшую из возможных при таком раскладе перспектив Вовка называл «на грузовиках гонять». Меня он уверял, что это — практически то же самое, что быть лётчиками.
…Четверо суток мы просидели в Брянске. За нами приезжали химики, танкисты, артиллеристы, моряки и железнодорожники. Заглядывали лётчики и шлялись ракетчики. Водительских эмблем ни на ком не было. Трое суток нас раз за разом вызывали, а на четвёртые взяли и вычеркнули из списков, как непонятно куда пропавших.
— Так, может, по рублю и в армию не пойдём? — предложил я.
— Ждать будем, — сказал Вовка.
— С твоим терпением надо было сразу к снайперам записываться, — заметил я.
К концу четвёртого дня два сержанта вывели на помост офицера-автомобилиста и прислонили его к микрофону. Офицер открыл рот, наделся им на микрофон и командирским голосом сказал слово «Ы-ы-ы!» После этого сержанты аккуратно сняли его с микрофона и сами огласили список.
— Идём! — толкнул меня Вовка. — Это они!
— Нас же не назвали, — на всякий случай предупредил я.
— И не назовут. Идём, пока не вышли те, кого назвали.
Сержантам мы сообщили, что фамилии в списке перепутаны.
— Записывайте как надо! — сказал Вовка. — А то сами пишете не пойми чего, а людям разбирайся с вами потом…
Так я попал в водители, а не в танкисты и не в подводники. Хотя два каких-то матроса с Камчатки бродили ночами по спортивному залу, в котором мы спали. Они наливали нам портвейн и наперебой зазывали к себе.
— Подводная лодка — это ж романтика! — говорили матросы. — Это ж сплошные кругосветные путешествия. Знаете, где мы с Витькой были? — не поверите! В Тихом океане! На Гаваях! В Адриатике! На Канарах! На Карибах! А? Пойдёте?
— На чём были-то? — спрашивали мы.
— На подводной лодке, — говорили матросы, — на ласточке на своей, на чём же ещё!
— Наверх всплывали? — спрашивали мы.
— Один раз. Ночью в середине океана! — строго объясняли матросы. — Ласточка секретная, чё вы хотите!
— Да пошли вы на хер с такой кругосветкой! — говорили мы, но портвейн пили.
Пили в меру — грамулечками, так что для очередной кругосветки матросам удалось наловить только тех, кто пил стаканами. Сами же подводные романтики лили в себя «Три Топора» и «Кавказ» прямо из горла и никакой меры в том не чуяли. Ослабли в своих кругосветках.
Когда ж они поволокли к воротам сборного пункта десятерых ненормальных, которые, в свою очередь, несли их офицера и — отдельно — его фуражку, остальные три тысячи человек вздохнули свободнее.
***
…Сержанты-автомобилисты спросили, есть ли у нас водительский стаж.
— Есть, — сказал Вовка, — пиши: я две недели ездил на ГАЗ-51.
Сержант записал.
— А ты? — спросил он у меня.
«Глянь! Даже не проверяют ничего!», — удивился я, а вслух сказал:
— Полтора года междугородних перевозок. Зил-130, потом Камаз, — и, подумав, добавил: — с прицепом…
Прицеп сделал своё дело. Когда нас привезли в Минск и мы привычно взялись за свои грамулечки, меня выцепил какой-то майор и тихо спросил:
— «Волгу» водить умеешь?
— «Волга» что — вертолёт, что ли? — нагло ответил я вопросом на вопрос.
Майор кивнул и так же тихо сказал:
— Стой здесь. Заберу твои документы, потом тебя. Пойдёшь в штаб округа. Генерала возить.
И исчез.
— Чё ему надо? — спросил Вовка.
— В штаб округа забирает, — сообщил я, — говорит, генерала возить буду.
— Не вздумай выходить, — предупредил Вовка, — пошёл он со своим генералом! Нам в один полк надо, на грузовиках гонять.
Я привычно спрятался. Через полдня пришел другой майор и опять спросил про «Волгу».
— Много вас тут, — сказал я майору и повторил на всякий случай, — много. А я один… В штаб округа, что ли, опять?
Майор посмотрел на меня с интересом:
— Штаб шестой гродненской армии. Генерала возить. Не уходи никуда, я — за документами.
Я опять не вышел. А к вечеру меня разыскал какой-то капитан.
— «Волга»? — спросил я уже привычно. — В штаб, поди?
— Вообще-то, «уазик», — удивился капитан. — И не штаб, а комендатура.
На этот раз я отказался слушать песню про «в одном полку на грузовиках гонять».
— Ставки падают, — сказал я Вовке. — То майоры были, а то капитан. То «Волги», а то «уазик». Я так досижусь до того, что мне и велосипед не дадут. Или вообще из армии выгонят. Скажут — привередливый попался.
— Ладно, — согласился Володька, вытаскивая бутылку. — Давай тогда по грамулечке и попрощаемся.
Той же ночью мы встретились на виадуке в Бресте: меня вели в комендатуру, а его — в знаменитую крепость. Вовке дали ГАЗ-66. Мне — ГАЗ-69, «Волгу» М-21, «Волгу» М-24 и, до кучи, ещё мотоцикл с пулемётом. «О то ж!» — сказал я сам себе, опасливо цапая пулемёт.
***
…Армия обладает одной замечательной особенностью. Пока ты там, кажется, что вокруг тебя нет ничего интересного, всё уныло и вся жизнь определена до минуты. Один мой знакомец, отслужив какое-то время, прислал письмо: «Я тут решил вести дневник. Три дня вёл, потом написал на месяц вперёд, теперь сижу и удивляюсь своей прозорливости».
Но когда к тебе приходит твой светлый дембель, выясняется, что за два года было столько интересного и разнообразного, что непонятно, почему ты этому не радовался в своё время. Удивительное место армия! Совсем гиблое…
…Два года мы с Вовкой служили в разных местах одного гарнизона, иногда встречаясь в караулах за тайной грамулечкой. И вот теперь встретились за нею опять. Я сел за руль «Москвича» и мы поехали на речку. Свой рюкзак я кинул в багажник.
На большой поляне у речки стояли палатки, горели костры, а в центре грудились трёхлитровые банки с самогоном и огурцами, валялись помидоры, пучки зеленого лука, снова банки с самогоном, хлеб, колбаса, бутылки с самогоном, селёдка, сыр, большая фляга с самогоном, стаканы с самогоном и сиротливая бутылка водки. То есть, всё то, что в обиходе называется словом «шашлык». Шурпу, кстати, мы делаем примерно из тех же ингредиентов.
Недалеко от палаток, возле обрыва, стояли машины. У костров суетились люди, периодически отходившие к самогону и снова возвращавшиеся к кострам. Мы выпили несколько раз по грамулечке за знакомство. Несколько — потому, что я не сразу всех запомнил, да и вообще «несколько» — это по-любому лучше, чем «один раз».
— Пока при памяти, — сказал Вовка, — покажи билет.
Я показал.
— Пока при памяти, — сказал Вовка, — сам тоже запомни: надо его поменять на два часа ночи.
— Поздравляю с днём рождения, — сказал я, — и с Первым Мая тоже.
— Правильно! — кивнул Вовка. — Спасибо, что помнишь. Международный день. Пока при памяти, пойдём по грамулечке? И, кстати, надо кого-то послать за билетом и ещё всем сказать, что поезд в два часа, а то я себя знаю…
Какой-то хлопец сел за руль, на ходу допивая очередную грамулечку и уехал через лес на вокзал. А мы пошли наливать и закусывать шашлык.
Хлопец вернулся через час с ментами.
— Этот, — сказал он, показывая на меня.
— Документы! — потребовали менты.
Я показал.
— Этот! — удовлетворенно сказали менты, сверив данные. — Ну, давай по грамулечке за твой отъезд. Если шо — мы потом на вокзале будем. Заходи, у нас там в дежурке есть ещё…
— Ну, как на вокзале-то? — спросил Вовка у хлопца.
— Да нормально всё, — ответил хлопец, — Люся ходит, а так — тихо. В кассе выпивают.
В час ночи Вовка сказал:
— Пора! Ты, пока при памяти, попрощайся с мужиками, а я пойду машину разверну.
***
…Спелая луна висела над лесом. Яркие лунные дорожки пересекали речку Нерусса. По ним можно было ходить туда и обратно, что некоторые и пытались делать. Волки на том берегу пели песню про Владимирский Централ. Люди на этом берегу нестройно подпевали, не обращая внимания на сову, которая, кудахча, ногами пинала к кустам помидор.
Неподалеку в темноте взревел двигатель и почти сразу же вслед за этим раздался громкий всплеск воды и двигатель, булькнув, умолк. Волки разом бросили петь. Сова с сожалением оставила свой помидор и пешком заковыляла к берегу.
На обрыве лежало бревно. На бревне сидел Вовка. Мокрый. Я знаю, что такие мокрые вовки добываются непосредственно из рек и озёр.
— Поехали? — спросил я.
— Поехали, — согласился он.
— А машина где?
— Нету машины, — сказал Вовка.
Мы с совой оглянулись. «Ух ты!» — сказала сова. «Москвича» действительно не было. Вовка встал, вылил из карманов воду и снова сел на бревно. Я подошёл к обрыву. Из глубины на меня жалостно смотрели две жёлтых фары.
— Хозяин! — позвали фары.
— Вовка! — повернулся я. — Они ещё это…
Вовка махнул рукой. Щуки в лучах света начали подтягиваться на общую панихиду, перекусывая по пути, чем бог послал. Фары, всё поняв, несколько раз печально моргнули и погасли.
Сова вернулась к помидору. Волки ушли на заготовки зайцев.
— Хоть раз в жизни день рожденья как человек отметил, — неожиданно сказал Вовка.
— А машина? — спросил я, понимая, что в багажнике остались мои вещи.
— Не бери в голову, — сказал Вовка, — завтра достанем. Давай, пока при памяти, по грамулечке и хлопцы нас отвезут до хаты…