«Где никто не знает о твоём счастье…»
17 мая, 2023 10:38 дп
Валерий Зеленогорский
Igor Brodsky поделился
Валерий Зеленогорский, 8 май 2013 г.:
Хочется сирени, персидской с тяжелыми кистями, наворованной во дворе какого-то НИИ. Хочется стоять на Белорусском вокзале и ждать последнюю электричку из Можайска. Хочется девушку, которая вот-вот появится и уронит свое облупившееся от майского солнца лицо в букет, и он опьянит ее, и ты станешь пьяный в ночном городе… А потом идти по Тверской, на Таганку и останавливаться, и пить дрянное вино на лавочках бульваров, где до сих пор сидят на спинках и опираются ногами, и говорить чепуху, и бежать, и догонять, и обнимать, и целоваться, не боясь гопоты и мусоров. А потом идти по Нижегородской, по Рязанке, а потом дальше, дальше, и неожиданно очутится в Гольянове, в однушке её бабки, где пахнет старостью и ладаном. Всё, что осталось от хозяйки. Только запах. И заснуть. Вместе, в одежде, на пионерском расстоянии…
А потом проснуться к обеду совершенно голым и не шевелиться, замирая мухой, чтобы не потревожить ту, что рядом. А потом мучительно ждать, когда она проснется, не дождаться и рисовать на ее спине слова с восклицательными знаками и ждать, что она их угадает. А потом тихо уйти, не хлопая дверью, и брести до метро, где никто не знает о твоем счастье и просто не догадывается, что тебе здорово. А потом спать у себя дома, как в вате, проснуться в полночь и позвонить, и ждать ответа, а на двадцатом звонке, когда рука уже устала держать трубку, услышать хриплый и заспанный голос, уточняющий, день это или утро. А потом мучительно ждать утра, чтобы понять, была ли эта явь или сон…
А потом встретиться на Птичке через тридцать лет и не узнать, и пройти мимо. И только ребенок дернет за руку и потянет к ежикам, и буркнет тебе недовольно про тетю, торгующую мотылем, чего это тетя так нас смотрит? Ну, смотрит тетя, она тоже была девочкой, когда-то…
Валерий Зеленогорский
Igor Brodsky поделился
Валерий Зеленогорский, 8 май 2013 г.:
Хочется сирени, персидской с тяжелыми кистями, наворованной во дворе какого-то НИИ. Хочется стоять на Белорусском вокзале и ждать последнюю электричку из Можайска. Хочется девушку, которая вот-вот появится и уронит свое облупившееся от майского солнца лицо в букет, и он опьянит ее, и ты станешь пьяный в ночном городе… А потом идти по Тверской, на Таганку и останавливаться, и пить дрянное вино на лавочках бульваров, где до сих пор сидят на спинках и опираются ногами, и говорить чепуху, и бежать, и догонять, и обнимать, и целоваться, не боясь гопоты и мусоров. А потом идти по Нижегородской, по Рязанке, а потом дальше, дальше, и неожиданно очутится в Гольянове, в однушке её бабки, где пахнет старостью и ладаном. Всё, что осталось от хозяйки. Только запах. И заснуть. Вместе, в одежде, на пионерском расстоянии…
А потом проснуться к обеду совершенно голым и не шевелиться, замирая мухой, чтобы не потревожить ту, что рядом. А потом мучительно ждать, когда она проснется, не дождаться и рисовать на ее спине слова с восклицательными знаками и ждать, что она их угадает. А потом тихо уйти, не хлопая дверью, и брести до метро, где никто не знает о твоем счастье и просто не догадывается, что тебе здорово. А потом спать у себя дома, как в вате, проснуться в полночь и позвонить, и ждать ответа, а на двадцатом звонке, когда рука уже устала держать трубку, услышать хриплый и заспанный голос, уточняющий, день это или утро. А потом мучительно ждать утра, чтобы понять, была ли эта явь или сон…
А потом встретиться на Птичке через тридцать лет и не узнать, и пройти мимо. И только ребенок дернет за руку и потянет к ежикам, и буркнет тебе недовольно про тетю, торгующую мотылем, чего это тетя так нас смотрит? Ну, смотрит тетя, она тоже была девочкой, когда-то…