Фарца
9 мая, 2021 12:58 пп
Игорь Свинаренко
Игорь Свинаренко:
Тоска. А может, и скорбь. Такой праздник. Сколько народу убило. Сколько мучилось потом из выживших. Чтоб сбить пафос, дам историю из своей книжки «Донбасс до…». Не про дедов, один убит под Сталинградом а другой пришел инвалидом — а про дядю Володю.
«ФАРЦА
Мой старший дядя, Владимир Иванович, в свое время был самым знаменитым фарцовщиком шахтерского города Макеевка.
Правда, джинсами и Marlboro ему не довелось поторговать, ему выпала другая масть: в 1942 году он с дружками воровал с немецких складов тушенку, шоколад, сигареты Juno и шнапс, и неплохо на этом зарабатывал. Парень содержал семью – мать, двух братьев и сестру – и еще на развлечения оставалось. Из добычи особенно хорош был шоколад, далеко не все в те годы знали, что это за фрукт такой. Иные его попробовали только благодаря патриотической инициативе моего дяди.
Жизнь, короче, вполне удавалась. Но как-то при облаве на базаре немцы взяли одного хлопца из Володькиной команды с поличным, во время осуществления незаконной бартерной сделки: он менял казенное имущество Вермахта на хлеб! Куча статей. Пойманного связали и повезли на машине по городу, он должен был показать, где живут сообщники, ну, и показал, хотя, теоретически, мог бы пожертвовать собой заради братвы.
Группа захвата приехала в наш старый фамильный дом на Капитальной, но Володьку дома не застали. Он был уже в курсе и спрятался у соседей через две улицы, – так что вместо него забрали бабку Марью, его мать. Дело шилось серьезное: ее муж, который после пришелся мне дедом, был партийный и в то время геройски воевал и пух от голода под Питером. А пацаны усугубили свою вину тем, что по дурости вышли за рамки обычного ларькового ассортимента и унесли со склада винтовку, – а это, сами понимаете, уже другая статья. Хрен с ним, с шоколадом, но оружие задержанная не могла сдать правоохранительным органам, она ж не знала, что пацаны замотали ствол в тряпки и спрятали в подвале школы, в углу, под кучей золы.
– Плохи твои дела, старая ведьма, – сказал переводчик. – Чувствую, шлепнут тебя. Ну, так сама виновата.
Бабка все поняла и сделала последнюю попытку, после всех рыданий и вырывания волос, и причитаний, она хлопнула себя по лбу, вспомнила самое главное – воскликнула:
– Та вiн же не мiй син! Це ж не мiй син!
– Що ти брешеш!
– Тю, коли це я брехала? Нехай он люди скажуть.
Привели людей, то бишь соседей, те стали сотрудничать с фашистами и охотно дали показания: Марьин Иван точно воюет, в Красной Армии, но он зато не жид, не москаль и не комиссар, а рядовой, даром что партийный. А Володька – сын Ивана от первой жены, давно покойной, да не сам ли он ее, кстати, и грохнул? Парень горячий, ему под руку лучше не попадаться…
Короче получился красивый такой happy end: кровавые немецко-фашистские захватчики выпустили многодетную мать под подписку, Володька сбежал в Мелитополь, немцев из Макеевки выгнали, дед вернулся из госпиталя, пусть инвалид, главное живой. И Володька тоже вернулся из бегов целый и невредимый. Его уже обыскались военкоматовские, думали, косит от армии – но быстро разобрались и вместо лагеря отправили парня в учебку. И это было счастьем: кого призвали сразу после освобождения города, тех кинули в ополчение, на передовую, и скоро все эти «серые пиджаки», как их называли, поименно были упомянуты в похоронках. Володька отправлялся в армию в состоянии некоторой депрессии. Когда соседи стали ему рассказывать подробности про арест мачехи, он удивился: какой такой мачехи? А ты что, большой мальчик и не знал? Он пошел к Марье, та призналась, винилась, что как-то все недосуг было рассказать, тем более, что история с гибелью родной матери была так не очень ясная…
Он даже плакал и попрекал мать… Володька так и продолжил ее называть, и все так же на «вы», как у них было заведено, и после слал ей треугольниками максимально теплые письма, которые только мог сочинить. Но до самой смерти попрекал ее, непонятно в шутку ли, тем, что она от него оказалась:
– Я ж не твiй син, – и дальше продолжал по-русски:
– Ты, получилось, меня предала.
– А что мне оставалось делать? У меня ж было еще трое детей. А если б меня расстреляли? Что б с ним было? А так, он глянь, я просто спасла Колю (это, кстати, мой отец) и Леню, и Раю…
По-русски она говорила, только когда что-то было не так, ну, казенные какие-то беседы, с чужими; а когда свои, то зачем же по-русски с ними? Зачем людей обижать? (С переводчиком в гестапо она заговорила под конец по-украински просто от нервов, забывшись и потеряв над собой контроль, как радистка Кэт). Разговоры с Володькой про то, что она от него отказалась, были как бы продолжением дачи показаний, шла вроде та же тема отношений с правоохранительными органами, которые все – фашистские, коммунистические или белогвардейские – были, что так, что этак, репрессивными. Белых она тоже замечательно помнила, на ее девичьих глазах казаки пороли нагайками так называемых красножопых, аж шкура слезала со спин и с этих самых жоп. А насчет НКВД она иногда подумывала, что вряд ли б ее отпустили так легко за детскую кражу шоколада, – не говоря уж про винтовку.
Кстати, история с фарцой немцам пошла на пользу, они сделали выводы, приняли меры, подтянули дисциплинку. Часовые после того случая уж не бросали склад на произвол судьбы, а то, бывало, пили чай в караулке по 15 минут кряду. Улучшилось и снабжение бойцов Вермахта бахчевыми культурами: то все военные арбузы разворовывались, а как поставили по краям поля виселицы – неважно, что пустые – воровство прекратилось. А то немцы поначалу расслабились как-то…
Воевал Володька в артиллерии. Что у них там было и как, Бог весть. Остались какие-то его письма того времени, но чего там тогда можно было написать? Так, только изредка попадались бессмертные строки:
«…Мама ты пишеш Леня спрашивает с какой я пушки стреляю, пушка моя не очень завидная, противотанковое орудие 57 мм. Папа должен знать, что это за орудие, вчерашний день отбивали контратаку пехоты противника.
Мама час победы близок, так что, в скором времени, ждите нас победителями домой. Иду на выполнение боевого задания».
Леня – это самый меньший брат, про которого уже была речь.
Или так.
«…я дал клятву что в 1945 г. буду бить фрицев еще крепче. Сейчас пока стоим в обороне открыт счет мести фрицам. 2/1-45 г. я убил одного фрица и сегодня одного, в общем на моем счету уже есть два гада, 1945 год только начался.
Мама сегодня получил письмо из Мелитополя от своей любимой Надички, она пишет, что написала тебе письмо но ответа от вас еще не получила. Мама если получила письмо то прошу дай не плохой ответ вообще имейте с моей дорогушей переписку. Очень хорошая девушка, это учти не та которая есть на фото, то была временная жена которая кормила меня в тяжелое для меня время. А Надежда Шматко учится в гор. Мелитополе на курсах инженеров-механиков, и она меня несколько раз выручала из крутого положения в то время.
Привет всем родным и знакомым. Примите привет от моих друзей. Письмо писал в 2 ч ночи. С тем до свиданья. Ваш сын Вовка. Жду ответа».
Это было новогоднее поздравление, 1944-1945…
А вот апрель 45-го.
«Привет из Курляндии.
Здравствуйте дорогие родители. Шлю вам свой горячий боевой привет и крепко жму ваши руки.
…я хочу написать вам немного об жизни латышей которые живут в этой местности.
Живут они очень хорошо, имеют свои имения, по несколько штук коров, лошадей, овец десятка по два а то и больше свиней по десятку вообщем всего много.
И вот во время когда штурмуем эти имения бывают случаи что даже хозяева этих имений стреляют с пулеметов по нам. Но уж когда овладеваем хуторами тогда у нас всего вдоволь и выпивка и закуска все есть. Правда фрицы жестоко обороняются но все же все их старания удержать наши войска не под силу, хотя на нашем фронте продвижение маленькое, но пленных и трофеев очень много».
Самое замечательное в этом правдивом простодушном письме это штамп:
«Просмотрено военной цензурой 08981».
Вот уж точно просмотрено, все всех смыслах…
Действительно, что ж бойцам, уже не выпить и не закусить? Тем более, что Володькин командир допускал факты вопиющей дедовщины: забирал у молодых бойцов наркомовские и все выпивал лично… (Это уже из поздних устных рассказов).
А там и война кончилась, – но молодежь долго еще дослуживала. Письма шли уже не с войны, а из тыловой части, которая жила вполне себе беззаботной жизнью:
«…погода неблагоприятная, целый день идет дождь, вообще уже последние дни августа месяца пошли дожди, ночи стали холодные, раздетый не пойдешь к латышке».
С войны и от латышек Володька пришел сержантом и орденоносцем.
– А за что у тебя Орден Славы 3 степени? – спрашивали его, ожидая пафосных рассказов про подвиги и героизм.
– Да так… Наш взвод отстал от полка, а тут немцы, ну мы и стали отстреливаться, у нас была пушка. Хватились взвода, когда вспомнили, что у нас полковое знамя. Послали за нами роту, та отбила нас. Всем дали по ордену, ну, и мне тоже… Так получилось.
Еще у него был Орден Красного знамени, связь которого с фактами героизма он тоже отрицал. И медаль «За оборону Ленинграда», про которую он после говорил детям:
– В любой Ленинградский вуз устрою, я как участник обороны города имею льготы!
В Латвии тоже полно вузов, но их он сыновьям не рекомендовал…
Уйдя на дембель, Володька быстро женился – но не на одной из своих подруг, каким писал из армии, а на серьезной девушке Тане из планового отдела шахты «Капитальная». Она, несмотря на всеобщую нищету, очень тщательно подбирала гардероб и как-то так его дизайнировала, что выглядела просто дамой, к тому ж она медленно поворачивала голову, когда ее окликали, и смолоду требовала, чтоб к ней обращались по имени-отчеству. Володька – тогда непьющий, и ТВ еще не было – завел себе хобби: голубей. Он их целовал, кидал вверх камнем, гонял с шестом, менял на базаре – короче, любил. Полет, свобода, – наверно, дело было в этом, простейшие символы. Молодая жена, само собой, осуждала это детство и пыталась загнать своего геройского мужа в вечерний институт. Он отшучивался, но голуби ж, и правда, веселей.
Однажды Володька вернулся с работы, а голубей нет. Ни одного. Что такое? Оказалось, пришел парень, говорит, к вам, мой голубь вроде залетел, а нельзя ли посмотреть. Да чего тут смотреть, забирай их хоть всех, сказала Татьяна. Он унес с собой два мешка птиц. Ей было смешно смотреть, как они ворковали и трепыхались, связанные. Он был вне себя и странно, что не убил ее.
Может, именно с того вечера жизнь их начала разлаживаться, он полюбил выпивать и завел вполне взрослое, не детское уже хобби: девок.
– Что, тебе опять не нравится? Да тебе просто не угодишь, – говорил он полу в шутку, прикидываясь удивленным.
Но жена таки вынудила его пойти учиться – правда, всего лишь в техникум. Конспекты и курсовые пришлось за него писать самой, «тебе надо, ты и занимайся». Диплом, тем не менее, выписали на него…
Без высшего образования он смог дослужиться только до начальника профкома, что, впрочем, тоже неплохо. Вместо того, чтоб слепнуть в мрачных угольных подземельях и забивать легкие убийственной пылью, он проводил время на свежем воздухе: дружил с подшефным колхозом, отправлял детей в лагеря (пионерские), командовал похоронами убитых на производстве шахтеров, – и еще ж распределял квартиры! Одну из которых превратил в базу отдыха, где руководство дружило с девушками, и все у них получалось здорово, – а раньше нелегальная любовь протекала исключительно в лесопосадках! Какой прогресс…
Что касается личной жизни, то Володьку на шахте называли «Дважды герой». Потому что одна его постоянная подружка – после развода с Татьяной, которой он не простил голубей, а она ему – бл.дей, – была дочка Героя Советского Союза, а у второй – у Людки – папаша был герой Соцтруда. Стало быть, девушки из хороших семей засматривались на него. Старший сын подкалывал старика-отца, беспримерного ходока:
– А мне как, Люду мамой называть?
Мальчик был ее всего на четыре года младше…
Ирония судьбы: человек любил поорать про ненависть и презрение к спекулянтам, хвалил работяг, но как-то получалось, что жил он весело и красиво, и всегда был при делах, там, где делят что-нибудь радостное. А убытки его страшно раздражали. Он не мог забыть про обиду, которую фронтовикам нанесли в оттепель: перестали доплачивать за ордена, а деньги это были серьезные.
– Я орденами, значит, гордился, а теперь это что ж – просто значки? – вопрошал он.
Была, была в нем коммерческая жилка, но он в этом боялся даже себе признаться; ну а что, такое было время и такое воспитание. Но вот эту сметку он своему потомству передал, сам того, вроде, не желая – но хромосомы ж не спрашивают, как им быть. Младший сын в 90-е внезапно прыгнул из инженеров в бизнес, торговал металлом, в долю попросились бандиты, слово за слово, ну и пуля в голову, широко пожить не успел, все нажитое вкладывал в пропащее, как оказалось, дело. Старший сын кончил мореходку, думал – «навезу колониальных товаров и буду гулять!» Так оно и получалось, долго, потом «профессия моряка стала не престижной, а даже позорной», но это уже другая история. Это сыновья; а у внука – МВА, он с головой ушел в инвестиционный банк, растет, катается на лыжах, улучшает жилищные условия, все ж таки гены у парня сильные…
Володька умер в 66 лет, в 1993-м, а про то, что скоро помрет, знал заранее, он был в курсе, отчего высох и как будто стал меньше ростом: рак. По Макеевке всегда ходили разговоры про то, что от терриконов фонит, и все, что вытащено из-под земли, из глубины – то хуже Чернобыля. А дальше, как кому повезет: на одних не действует, у других внутренности гниют, а у третьих стоит так, что аж человеку самому страшно. Дядя, кстати, до самых последних недель дружил с девчонками, которые по старой памяти, помня его профсоюзную борьбу за права трудящихся и широкие банкеты в шахтной столовой, давали старику из уважения.
Дай Бог всякому такого послесловия – да к тому ж ко вполне продолжительной, полезной для страны и, несмотря на это, веселой жизни».
Игорь Свинаренко
Игорь Свинаренко:
Тоска. А может, и скорбь. Такой праздник. Сколько народу убило. Сколько мучилось потом из выживших. Чтоб сбить пафос, дам историю из своей книжки «Донбасс до…». Не про дедов, один убит под Сталинградом а другой пришел инвалидом — а про дядю Володю.
«ФАРЦА
Мой старший дядя, Владимир Иванович, в свое время был самым знаменитым фарцовщиком шахтерского города Макеевка.
Правда, джинсами и Marlboro ему не довелось поторговать, ему выпала другая масть: в 1942 году он с дружками воровал с немецких складов тушенку, шоколад, сигареты Juno и шнапс, и неплохо на этом зарабатывал. Парень содержал семью – мать, двух братьев и сестру – и еще на развлечения оставалось. Из добычи особенно хорош был шоколад, далеко не все в те годы знали, что это за фрукт такой. Иные его попробовали только благодаря патриотической инициативе моего дяди.
Жизнь, короче, вполне удавалась. Но как-то при облаве на базаре немцы взяли одного хлопца из Володькиной команды с поличным, во время осуществления незаконной бартерной сделки: он менял казенное имущество Вермахта на хлеб! Куча статей. Пойманного связали и повезли на машине по городу, он должен был показать, где живут сообщники, ну, и показал, хотя, теоретически, мог бы пожертвовать собой заради братвы.
Группа захвата приехала в наш старый фамильный дом на Капитальной, но Володьку дома не застали. Он был уже в курсе и спрятался у соседей через две улицы, – так что вместо него забрали бабку Марью, его мать. Дело шилось серьезное: ее муж, который после пришелся мне дедом, был партийный и в то время геройски воевал и пух от голода под Питером. А пацаны усугубили свою вину тем, что по дурости вышли за рамки обычного ларькового ассортимента и унесли со склада винтовку, – а это, сами понимаете, уже другая статья. Хрен с ним, с шоколадом, но оружие задержанная не могла сдать правоохранительным органам, она ж не знала, что пацаны замотали ствол в тряпки и спрятали в подвале школы, в углу, под кучей золы.
– Плохи твои дела, старая ведьма, – сказал переводчик. – Чувствую, шлепнут тебя. Ну, так сама виновата.
Бабка все поняла и сделала последнюю попытку, после всех рыданий и вырывания волос, и причитаний, она хлопнула себя по лбу, вспомнила самое главное – воскликнула:
– Та вiн же не мiй син! Це ж не мiй син!
– Що ти брешеш!
– Тю, коли це я брехала? Нехай он люди скажуть.
Привели людей, то бишь соседей, те стали сотрудничать с фашистами и охотно дали показания: Марьин Иван точно воюет, в Красной Армии, но он зато не жид, не москаль и не комиссар, а рядовой, даром что партийный. А Володька – сын Ивана от первой жены, давно покойной, да не сам ли он ее, кстати, и грохнул? Парень горячий, ему под руку лучше не попадаться…
Короче получился красивый такой happy end: кровавые немецко-фашистские захватчики выпустили многодетную мать под подписку, Володька сбежал в Мелитополь, немцев из Макеевки выгнали, дед вернулся из госпиталя, пусть инвалид, главное живой. И Володька тоже вернулся из бегов целый и невредимый. Его уже обыскались военкоматовские, думали, косит от армии – но быстро разобрались и вместо лагеря отправили парня в учебку. И это было счастьем: кого призвали сразу после освобождения города, тех кинули в ополчение, на передовую, и скоро все эти «серые пиджаки», как их называли, поименно были упомянуты в похоронках. Володька отправлялся в армию в состоянии некоторой депрессии. Когда соседи стали ему рассказывать подробности про арест мачехи, он удивился: какой такой мачехи? А ты что, большой мальчик и не знал? Он пошел к Марье, та призналась, винилась, что как-то все недосуг было рассказать, тем более, что история с гибелью родной матери была так не очень ясная…
Он даже плакал и попрекал мать… Володька так и продолжил ее называть, и все так же на «вы», как у них было заведено, и после слал ей треугольниками максимально теплые письма, которые только мог сочинить. Но до самой смерти попрекал ее, непонятно в шутку ли, тем, что она от него оказалась:
– Я ж не твiй син, – и дальше продолжал по-русски:
– Ты, получилось, меня предала.
– А что мне оставалось делать? У меня ж было еще трое детей. А если б меня расстреляли? Что б с ним было? А так, он глянь, я просто спасла Колю (это, кстати, мой отец) и Леню, и Раю…
По-русски она говорила, только когда что-то было не так, ну, казенные какие-то беседы, с чужими; а когда свои, то зачем же по-русски с ними? Зачем людей обижать? (С переводчиком в гестапо она заговорила под конец по-украински просто от нервов, забывшись и потеряв над собой контроль, как радистка Кэт). Разговоры с Володькой про то, что она от него отказалась, были как бы продолжением дачи показаний, шла вроде та же тема отношений с правоохранительными органами, которые все – фашистские, коммунистические или белогвардейские – были, что так, что этак, репрессивными. Белых она тоже замечательно помнила, на ее девичьих глазах казаки пороли нагайками так называемых красножопых, аж шкура слезала со спин и с этих самых жоп. А насчет НКВД она иногда подумывала, что вряд ли б ее отпустили так легко за детскую кражу шоколада, – не говоря уж про винтовку.
Кстати, история с фарцой немцам пошла на пользу, они сделали выводы, приняли меры, подтянули дисциплинку. Часовые после того случая уж не бросали склад на произвол судьбы, а то, бывало, пили чай в караулке по 15 минут кряду. Улучшилось и снабжение бойцов Вермахта бахчевыми культурами: то все военные арбузы разворовывались, а как поставили по краям поля виселицы – неважно, что пустые – воровство прекратилось. А то немцы поначалу расслабились как-то…
Воевал Володька в артиллерии. Что у них там было и как, Бог весть. Остались какие-то его письма того времени, но чего там тогда можно было написать? Так, только изредка попадались бессмертные строки:
«…Мама ты пишеш Леня спрашивает с какой я пушки стреляю, пушка моя не очень завидная, противотанковое орудие 57 мм. Папа должен знать, что это за орудие, вчерашний день отбивали контратаку пехоты противника.
Мама час победы близок, так что, в скором времени, ждите нас победителями домой. Иду на выполнение боевого задания».
Леня – это самый меньший брат, про которого уже была речь.
Или так.
«…я дал клятву что в 1945 г. буду бить фрицев еще крепче. Сейчас пока стоим в обороне открыт счет мести фрицам. 2/1-45 г. я убил одного фрица и сегодня одного, в общем на моем счету уже есть два гада, 1945 год только начался.
Мама сегодня получил письмо из Мелитополя от своей любимой Надички, она пишет, что написала тебе письмо но ответа от вас еще не получила. Мама если получила письмо то прошу дай не плохой ответ вообще имейте с моей дорогушей переписку. Очень хорошая девушка, это учти не та которая есть на фото, то была временная жена которая кормила меня в тяжелое для меня время. А Надежда Шматко учится в гор. Мелитополе на курсах инженеров-механиков, и она меня несколько раз выручала из крутого положения в то время.
Привет всем родным и знакомым. Примите привет от моих друзей. Письмо писал в 2 ч ночи. С тем до свиданья. Ваш сын Вовка. Жду ответа».
Это было новогоднее поздравление, 1944-1945…
А вот апрель 45-го.
«Привет из Курляндии.
Здравствуйте дорогие родители. Шлю вам свой горячий боевой привет и крепко жму ваши руки.
…я хочу написать вам немного об жизни латышей которые живут в этой местности.
Живут они очень хорошо, имеют свои имения, по несколько штук коров, лошадей, овец десятка по два а то и больше свиней по десятку вообщем всего много.
И вот во время когда штурмуем эти имения бывают случаи что даже хозяева этих имений стреляют с пулеметов по нам. Но уж когда овладеваем хуторами тогда у нас всего вдоволь и выпивка и закуска все есть. Правда фрицы жестоко обороняются но все же все их старания удержать наши войска не под силу, хотя на нашем фронте продвижение маленькое, но пленных и трофеев очень много».
Самое замечательное в этом правдивом простодушном письме это штамп:
«Просмотрено военной цензурой 08981».
Вот уж точно просмотрено, все всех смыслах…
Действительно, что ж бойцам, уже не выпить и не закусить? Тем более, что Володькин командир допускал факты вопиющей дедовщины: забирал у молодых бойцов наркомовские и все выпивал лично… (Это уже из поздних устных рассказов).
А там и война кончилась, – но молодежь долго еще дослуживала. Письма шли уже не с войны, а из тыловой части, которая жила вполне себе беззаботной жизнью:
«…погода неблагоприятная, целый день идет дождь, вообще уже последние дни августа месяца пошли дожди, ночи стали холодные, раздетый не пойдешь к латышке».
С войны и от латышек Володька пришел сержантом и орденоносцем.
– А за что у тебя Орден Славы 3 степени? – спрашивали его, ожидая пафосных рассказов про подвиги и героизм.
– Да так… Наш взвод отстал от полка, а тут немцы, ну мы и стали отстреливаться, у нас была пушка. Хватились взвода, когда вспомнили, что у нас полковое знамя. Послали за нами роту, та отбила нас. Всем дали по ордену, ну, и мне тоже… Так получилось.
Еще у него был Орден Красного знамени, связь которого с фактами героизма он тоже отрицал. И медаль «За оборону Ленинграда», про которую он после говорил детям:
– В любой Ленинградский вуз устрою, я как участник обороны города имею льготы!
В Латвии тоже полно вузов, но их он сыновьям не рекомендовал…
Уйдя на дембель, Володька быстро женился – но не на одной из своих подруг, каким писал из армии, а на серьезной девушке Тане из планового отдела шахты «Капитальная». Она, несмотря на всеобщую нищету, очень тщательно подбирала гардероб и как-то так его дизайнировала, что выглядела просто дамой, к тому ж она медленно поворачивала голову, когда ее окликали, и смолоду требовала, чтоб к ней обращались по имени-отчеству. Володька – тогда непьющий, и ТВ еще не было – завел себе хобби: голубей. Он их целовал, кидал вверх камнем, гонял с шестом, менял на базаре – короче, любил. Полет, свобода, – наверно, дело было в этом, простейшие символы. Молодая жена, само собой, осуждала это детство и пыталась загнать своего геройского мужа в вечерний институт. Он отшучивался, но голуби ж, и правда, веселей.
Однажды Володька вернулся с работы, а голубей нет. Ни одного. Что такое? Оказалось, пришел парень, говорит, к вам, мой голубь вроде залетел, а нельзя ли посмотреть. Да чего тут смотреть, забирай их хоть всех, сказала Татьяна. Он унес с собой два мешка птиц. Ей было смешно смотреть, как они ворковали и трепыхались, связанные. Он был вне себя и странно, что не убил ее.
Может, именно с того вечера жизнь их начала разлаживаться, он полюбил выпивать и завел вполне взрослое, не детское уже хобби: девок.
– Что, тебе опять не нравится? Да тебе просто не угодишь, – говорил он полу в шутку, прикидываясь удивленным.
Но жена таки вынудила его пойти учиться – правда, всего лишь в техникум. Конспекты и курсовые пришлось за него писать самой, «тебе надо, ты и занимайся». Диплом, тем не менее, выписали на него…
Без высшего образования он смог дослужиться только до начальника профкома, что, впрочем, тоже неплохо. Вместо того, чтоб слепнуть в мрачных угольных подземельях и забивать легкие убийственной пылью, он проводил время на свежем воздухе: дружил с подшефным колхозом, отправлял детей в лагеря (пионерские), командовал похоронами убитых на производстве шахтеров, – и еще ж распределял квартиры! Одну из которых превратил в базу отдыха, где руководство дружило с девушками, и все у них получалось здорово, – а раньше нелегальная любовь протекала исключительно в лесопосадках! Какой прогресс…
Что касается личной жизни, то Володьку на шахте называли «Дважды герой». Потому что одна его постоянная подружка – после развода с Татьяной, которой он не простил голубей, а она ему – бл.дей, – была дочка Героя Советского Союза, а у второй – у Людки – папаша был герой Соцтруда. Стало быть, девушки из хороших семей засматривались на него. Старший сын подкалывал старика-отца, беспримерного ходока:
– А мне как, Люду мамой называть?
Мальчик был ее всего на четыре года младше…
Ирония судьбы: человек любил поорать про ненависть и презрение к спекулянтам, хвалил работяг, но как-то получалось, что жил он весело и красиво, и всегда был при делах, там, где делят что-нибудь радостное. А убытки его страшно раздражали. Он не мог забыть про обиду, которую фронтовикам нанесли в оттепель: перестали доплачивать за ордена, а деньги это были серьезные.
– Я орденами, значит, гордился, а теперь это что ж – просто значки? – вопрошал он.
Была, была в нем коммерческая жилка, но он в этом боялся даже себе признаться; ну а что, такое было время и такое воспитание. Но вот эту сметку он своему потомству передал, сам того, вроде, не желая – но хромосомы ж не спрашивают, как им быть. Младший сын в 90-е внезапно прыгнул из инженеров в бизнес, торговал металлом, в долю попросились бандиты, слово за слово, ну и пуля в голову, широко пожить не успел, все нажитое вкладывал в пропащее, как оказалось, дело. Старший сын кончил мореходку, думал – «навезу колониальных товаров и буду гулять!» Так оно и получалось, долго, потом «профессия моряка стала не престижной, а даже позорной», но это уже другая история. Это сыновья; а у внука – МВА, он с головой ушел в инвестиционный банк, растет, катается на лыжах, улучшает жилищные условия, все ж таки гены у парня сильные…
Володька умер в 66 лет, в 1993-м, а про то, что скоро помрет, знал заранее, он был в курсе, отчего высох и как будто стал меньше ростом: рак. По Макеевке всегда ходили разговоры про то, что от терриконов фонит, и все, что вытащено из-под земли, из глубины – то хуже Чернобыля. А дальше, как кому повезет: на одних не действует, у других внутренности гниют, а у третьих стоит так, что аж человеку самому страшно. Дядя, кстати, до самых последних недель дружил с девчонками, которые по старой памяти, помня его профсоюзную борьбу за права трудящихся и широкие банкеты в шахтной столовой, давали старику из уважения.
Дай Бог всякому такого послесловия – да к тому ж ко вполне продолжительной, полезной для страны и, несмотря на это, веселой жизни».