ДОРДЖИ, ДОРОГОЙ, ОБЪЯСНИ!..
15 июля, 2018 7:43 пп
PHIL SUZEMKA
Phil Suzemka:
Был у меня в универе один знакомец — Чингиз Дорджиевич Сельвин. Внешне он походил на калмыка. И склад его ума казался мне калмыцким. Родственники у Чингиза, в кого ни ткни, тоже были калмыками. Хоть бы один уйгур! — так нет: калмык на калмыке. Из набора всех этих сведений я, после недолгих размышлений сделал несокрушимый логический вывод о том, что, видимо, Чингиз и сам калмык.
И, как выяснилось, был прав. Тем более, Чин постоянно подкреплял свою родовую принадлежность и племенную самоидентификацию всякими возможными способами. То привозил из родной степи нажаренные бабушкой борцоги, то — хёёремг, то вообще — хурсын-махан-гуйртяган. Время от времени, когда на него нисходил дух Тенгри, Чин варил в котле страшный чай с молоком, солью и бараньим жиром, отламывая и подкидывая в котёл собственно чай, который больше всего напоминал не чай, а кизяк. Ни до, ни после, я кизяк с молоком и жиром не пробовал. И, доложу вам, даже молоко и соль вкус кизяка никак не корректируют. Поэтому с тех пор если я за что и уважаю калмыков, то за их потрясающую непредвзятость к тому, что раз и навсегда дадено природой.
Многократные попытки Чина привезти нам в общагу кумыс добром не заканчивались: в самолёте бутылки с кисломолочной национальной лабудой постоянно взрывались и Чингиз приезжал из аэропорта грустный и мокрый, весь в кумысе. Так я и не познакомился со вкусом продукта жизнедеятельности лучших кобылиц СССР.
***
Отец Чина командовал национальным драматическим театром. А поскольку в вечных блужданиях с пастбища на пастбище калмыцкому народу просто некогда было создать свою собственную великую литературу, то приходилось переводить и ставить пьесы всяких русских и иных иностранных бездельников. На закате Советского Союза много ходило всяческих историй и анекдотов о таких переводах и постановках. Например, поговаривали, будто встреча Гитлера и Бормана в узбекском варианте «Семнадцати мгновений» выглядела примерно так:
— Салям алейкум, Гитлер Мирзо-ака!
— Алейкум ассалом, Борман-бай!
По словам Чина, калмыцкий «Ревизор» мало чем отличался от узбекских «Мгновений». Марья Антоновна влетала в комнату и увидев маменьку с Хлестаковым, со степняцкой непосредственностью орала на весь улус «А ямаран пассаж!», Ляпкин-Тяпкин брал взятки не борзыми щенками, а более понятными зрителю суягными овцами, городничий же в немой сцене весело распевал песню с труднопроизносимыми словами «хош-нгарн-нарн-царн!»
Чингиз очень не хотел отрываться от своего племени. По его мнению, отрыв такого рода может наступить настолько незаметно, что исправить что-либо потом будет поздно. И в качестве примера приводил историю, произошедшую с его собственным отцом.
***
Уехав из Элисты в Лениград и поступив там в Щукинское училище, юный Дорджи (Чингизов отец) через какое-то время, как это случается почти с каждым студентом, остался на мели. Занять денег у соплеменников оказалось нереальным: Ленинград — не самый калмыцкий город. Оставалось связываться с родственниками в далёкой республике. На почте Дорджи наскрёб по карманам мелочи и выяснил, что если отправить телеграмму, то денег набирается ровно на одно слово.
И он отправил такую телеграмму. Однако тот самый отрыв от корней, которого теперь так боялся Чингиз, и подвёл начинающего ленинградского театрала. Единственное слово, на которое нашлись деньги и которое показалось Дорджи наиболее точно отражающим его бедственное финансовое положение, было слово «SOS», но, понятно, написанное не любимым Джорджи алфавитом тодо-бичиг, не латиницей, а подлой захватнической кириллицей. «СОС! Куда уж яснее!» — думалось ему, потерявшему в морском городе трёх революций связь с древними сухопутными реальностями предков-традиционалистов.
…Никаких денег он не получил ни через день, ни через неделю. Но через месяц из степей пришло большое обстоятельное письмо, написанное маловразумительными вертикальными крючками.
Крючки эти от не хер делать в XVII веке придумал монах Зая-Пандит. В жизни монах был тем ещё пандитом, но в остальном вёл себя как вполне приличная тибетская Зая ламаистского толка.
Перечислив приветы от каждого из родственников до двенадцатого колена, ниспослав на голову отпрыска всяких буддийских ништяков, подробно рассказав о делах как в колхозном, так и в личном стаде семьи, тщательно описав последний окот у верблюдиц и пространно объяснив, как идут дела у всех, включая даже тех, кто по независящим от них причинам уже успел откочевать в страну вечных пастбищ и бессмертных табунов, в самом конце письма родные осторожно задали вопрос: «Дорджи! Дорогой! Не знаем что и думать, уже у всех спрашивали — никто не знает. Объясни, пожалуйста, что такое «СОС»?!!
***
…Иногда что-нибудь кольнёт, а ты и не понимаешь, что же это было. Потом взглянешь на календарь, видишь число и вдруг задумываешься: а что тебя с ним связывает? Что оно в твоей жизни? Что происходило с тобой в такой же день, но когда-то давно или всего несколько месяцев назад?
Тогда поднимаешь голову к небу и спрашиваешь: «Дорджи, дорогой, объясни, что такое этот SOS? Откуда он? Зачем?»
Но с каждым разом всё глуше и глуше летят к тебе небесной морзянкой «три точки, три тире, три точки» — растерянность, раздумье, раскаянье.
PHIL SUZEMKA
Phil Suzemka:
Был у меня в универе один знакомец — Чингиз Дорджиевич Сельвин. Внешне он походил на калмыка. И склад его ума казался мне калмыцким. Родственники у Чингиза, в кого ни ткни, тоже были калмыками. Хоть бы один уйгур! — так нет: калмык на калмыке. Из набора всех этих сведений я, после недолгих размышлений сделал несокрушимый логический вывод о том, что, видимо, Чингиз и сам калмык.
И, как выяснилось, был прав. Тем более, Чин постоянно подкреплял свою родовую принадлежность и племенную самоидентификацию всякими возможными способами. То привозил из родной степи нажаренные бабушкой борцоги, то — хёёремг, то вообще — хурсын-махан-гуйртяган. Время от времени, когда на него нисходил дух Тенгри, Чин варил в котле страшный чай с молоком, солью и бараньим жиром, отламывая и подкидывая в котёл собственно чай, который больше всего напоминал не чай, а кизяк. Ни до, ни после, я кизяк с молоком и жиром не пробовал. И, доложу вам, даже молоко и соль вкус кизяка никак не корректируют. Поэтому с тех пор если я за что и уважаю калмыков, то за их потрясающую непредвзятость к тому, что раз и навсегда дадено природой.
Многократные попытки Чина привезти нам в общагу кумыс добром не заканчивались: в самолёте бутылки с кисломолочной национальной лабудой постоянно взрывались и Чингиз приезжал из аэропорта грустный и мокрый, весь в кумысе. Так я и не познакомился со вкусом продукта жизнедеятельности лучших кобылиц СССР.
***
Отец Чина командовал национальным драматическим театром. А поскольку в вечных блужданиях с пастбища на пастбище калмыцкому народу просто некогда было создать свою собственную великую литературу, то приходилось переводить и ставить пьесы всяких русских и иных иностранных бездельников. На закате Советского Союза много ходило всяческих историй и анекдотов о таких переводах и постановках. Например, поговаривали, будто встреча Гитлера и Бормана в узбекском варианте «Семнадцати мгновений» выглядела примерно так:
— Салям алейкум, Гитлер Мирзо-ака!
— Алейкум ассалом, Борман-бай!
По словам Чина, калмыцкий «Ревизор» мало чем отличался от узбекских «Мгновений». Марья Антоновна влетала в комнату и увидев маменьку с Хлестаковым, со степняцкой непосредственностью орала на весь улус «А ямаран пассаж!», Ляпкин-Тяпкин брал взятки не борзыми щенками, а более понятными зрителю суягными овцами, городничий же в немой сцене весело распевал песню с труднопроизносимыми словами «хош-нгарн-нарн-царн!»
Чингиз очень не хотел отрываться от своего племени. По его мнению, отрыв такого рода может наступить настолько незаметно, что исправить что-либо потом будет поздно. И в качестве примера приводил историю, произошедшую с его собственным отцом.
***
Уехав из Элисты в Лениград и поступив там в Щукинское училище, юный Дорджи (Чингизов отец) через какое-то время, как это случается почти с каждым студентом, остался на мели. Занять денег у соплеменников оказалось нереальным: Ленинград — не самый калмыцкий город. Оставалось связываться с родственниками в далёкой республике. На почте Дорджи наскрёб по карманам мелочи и выяснил, что если отправить телеграмму, то денег набирается ровно на одно слово.
И он отправил такую телеграмму. Однако тот самый отрыв от корней, которого теперь так боялся Чингиз, и подвёл начинающего ленинградского театрала. Единственное слово, на которое нашлись деньги и которое показалось Дорджи наиболее точно отражающим его бедственное финансовое положение, было слово «SOS», но, понятно, написанное не любимым Джорджи алфавитом тодо-бичиг, не латиницей, а подлой захватнической кириллицей. «СОС! Куда уж яснее!» — думалось ему, потерявшему в морском городе трёх революций связь с древними сухопутными реальностями предков-традиционалистов.
…Никаких денег он не получил ни через день, ни через неделю. Но через месяц из степей пришло большое обстоятельное письмо, написанное маловразумительными вертикальными крючками.
Крючки эти от не хер делать в XVII веке придумал монах Зая-Пандит. В жизни монах был тем ещё пандитом, но в остальном вёл себя как вполне приличная тибетская Зая ламаистского толка.
Перечислив приветы от каждого из родственников до двенадцатого колена, ниспослав на голову отпрыска всяких буддийских ништяков, подробно рассказав о делах как в колхозном, так и в личном стаде семьи, тщательно описав последний окот у верблюдиц и пространно объяснив, как идут дела у всех, включая даже тех, кто по независящим от них причинам уже успел откочевать в страну вечных пастбищ и бессмертных табунов, в самом конце письма родные осторожно задали вопрос: «Дорджи! Дорогой! Не знаем что и думать, уже у всех спрашивали — никто не знает. Объясни, пожалуйста, что такое «СОС»?!!
…Иногда что-нибудь кольнёт, а ты и не понимаешь, что же это было. Потом взглянешь на календарь, видишь число и вдруг задумываешься: а что тебя с ним связывает? Что оно в твоей жизни? Что происходило с тобой в такой же день, но когда-то давно или всего несколько месяцев назад?
Тогда поднимаешь голову к небу и спрашиваешь: «Дорджи, дорогой, объясни, что такое этот SOS? Откуда он? Зачем?»
Но с каждым разом всё глуше и глуше летят к тебе небесной морзянкой «три точки, три тире, три точки» — растерянность, раздумье, раскаянье.