Девочки балетные — дуры беспросветные
16 июля, 2022 8:43 дп
Валерий Зеленогорский
Igor Brodsky поделился
Валерий Зеленогорский:
Сериал «Кучка пепла». Серия-3.
Первый камбек или лирическое отступление.
Болтконский шел из метро и бормотал только что родившиеся строки, он шел на встречу с легендой.
Как то раз ему позвонил балетный критик Вымя, с которым он служил в армии; до службы Вымя закончил строительный техникум и остался в архитектуре с одним памятником — он построил общественный туалет на Таганке у стации метро «Таганская-кольцевая».
В армии Вымя разыгрывал потомственного интеллигента, ходил в шинели без знаков различия с оторванным хлястиком и изображал генерала Хлудова из модного тогда фильма «Бег».
Его сажали на гауптвахту, возили в госпиталь на обследование, но он продолжал свои игры и так додурковал до дембеля. Парень он был хороший, Болтконский и после службы с ним дружил, хотя его пристрастия к балету не разделял и считал его скрытым… (в оригинале — слово на букву п, «нарушающее нормы сообщества»).
Так вот, Вымя позвонил и сказал ему, что одна народная ищет литератора для редактирования своих мемуаров «В дуэте с Плисецкой», надо поработать с ней, она заплатит. Денег было, как всегда, мало, и он поперся к ней на «Белорусскую», где заказчица проживала с мужем — генералом КГБ.
Дама оказалось народной артисткой академических театров, где провела свою интенсивную творческую жизнь в кордебалете.
Короткие ноги и некоторая тяжесть зада не дали ей возможность стать Улановой и Плисецкой, но сама она считала себя советской Ксешинской, от которой сходили с ума великие князья, да и генерал КГБ в восьмидесятые тоже был неплохой партией.
Он даже сделал ей звание народной, единственной во всём Советской Союзе балерине из кордебалета, зато там, она была настоящей звездой.
Она ездила во все зарубежные гастроли, всегда жила в одноместном номере и требовала себе отдельную гримерную, и даже некоторые примадонны, танцующие Жизелей и лебедей, ей завидовали.
Она же танцевала третьего зайца в «Айболите», но кланялась в первом ряду и получала чужие букеты, предназначенные для исполнителей заглавных партий.
Она долго интриговала, чтобы стать первым зайцем, но даже ее генерал не мог подвинуть жену зам генерального директора театра по кадрам и внучку маршала, которые делили золото и серебро в первом составе.
В балете «Красная шапочка» ей места не нашлось, но она изнасиловала прямо и косвенно молодого хореографа, испугав его своим мужем, который может его посадить за мужеложство.
Маэстро с испуга придумал вставной номер «Марш волчьих зубов», где она станцевала первый Резец, ярко, выпукло, зримо.
Даже критика заметила ее в этой роли, и ее даже номинировали на балетный «Оскар» за характерный танец, но тут уже возбудились все, и первый заяц из «Айболита» нажала на мужа так сильно, что он вычеркнул выскочку из шорт-листа.
Энергии в ней было, как у Кантемировской дивизии на марше, но дальше барышни на лужайке с лукошком и пластиковыми цветами она не поднялась.
Там, в «Айболите», все зайцы и состарились, танцевали только дневные спектакли, а между выходами и в антракте они вязали внукам пинетки и шапочки и желчно злословили по поводу этих сучек, которые танцуют заглавные партии.
Болтконсий пришел на квартиру к звезде.
Дом был правильный, новый дом за церковкой был последним подарком Советской власти мастерам культуры перед развалом СССР. Квартира была на третьем этаже и Болтконский пошел пешком, на лестничных площадках стояли кадки с цветами и было чисто, как в торговом центре.
Болтконский позвонил, звонок сыграл увертюру из «Болеро» Равеля, давая понять гостям, что здесь живет богема, а не срань какая-то из торгашей.
Дверь открылась, как сейф в хранилище банка, и на пороге стояла легенда в короткой тунике, легинсах и стрингах надетых поверх кислотного цвета обтягивающих брючек.
Лицо женщины сияло доброжелательностью, но улыбка была заморожена ботоксом, ограничивающим мимику, да и корсет, сжимающий ее вдвое, скрадывал былое обаяние примы кордебалета.
Она обратила внимание на взгляд Болтконского на стринги в белый день и скромно потупив глазки, сказала, что у нее класс, и она только от станка.
Она подала свою, как ей казалось божественную ручку, и Болтконский поцеловал ее согнувшись в поясе, и у него закололо в спине, он понял, что никогда не сможет служить и прогибаться.
Когда он разогнулся, то увидел ее мужа в костюме сборной СССР, крепкого мужчину с седым бобриком на голове и румяными щечками, хорошо кушавшего всю жизнь мужчины.
Он тоже подал руку, и у Болтконского случилось легкое замешательство, а может ее тоже нужно поцеловать, но он сразу очнулся и пожал ее крепко, как учили, показал, что он тоже крепкий и совсем не податливый. Рукопожатие было отмечено улыбкой ровных, недавно сделанных зубов, стоимость которых превышала заработок Болтконского лет за десять.
Сели пить чай в гостиной, Болтконский обрадовался, на столе было много еды, и он неплохо закусил, мешал только портрет хозяйки во всю стену, где она парит над земным шаром, с отмеченными балетными фигурками значками балетных столиц мира.
Там она много прикупила в годы дефицита первой, второй и третьей необходимости, щеголяла в соболях, за деньги мужа, выделенных тому на оперативные расходы, он на бумаге завербовал столько иностранцев, что из них можно было создать крупный отряд для борьбы с империализмом.
Старожилы театра еще помнят ее коронный трюк на банкетах в посольствах после феерических гастролей Большого балета.
Всегда на приеме выпадала минута, когда почти все съедено и выпито, она взбиралась на стол и танцевала танец Кармен, яростно сбивая посуду, а потом, на коде, падала на руки посольских холуев, срубленной березкой без сил.
Но те славные годы прошли, теперь она — легенда, благородная мать, и пора уже подумать о полноценных мемуарах, где она собиралась сорвать все маски, обнажить, так сказать, закулисье, где творились жуткие вещи, она хотела написать о времени, когда подлинные таланты томились в кордебалете, а фаворитки кремлевских сатрапов парили в примадоннах.
Все это она сказала за чаем, похлопывая по толстой папке со своими мемуарами, на крышке было крупно написан заголовок «В дуэте с Майей» и портретик, где они вдвоем склоняют головки в «Умирающем лебеде», монтаж фото был так изящно сделан, что люди не знающие предмета, легко приняли такую версию бессмертной постановки.
Увидев недоумение в глазах Болтконского, она сказала: «Да! Не удивляйтесь молодой человек, была и такая версия, мы долго репетировали, но новаторское решение не нашло пути на большую сцену, кровавый режим, ну вы меня понимаете, ну ладно, чего поминать, былое не вернешь, живи настоящим, как говорят в популярной рекламе», — и она засмеялась, как ипподромная лошадь после доброй порции овса.
— Вы потом почитаете дома в спокойной обстановке, там много личного, вы пройдитесь рукой мастера, поддайте метафор, юморка, ну вы все знаете, чай немаленький, — странно улыбаясь проворковала она.
Болтконский не очень любил такие прозрачные намеки и с шумом сдвинул ноги, он знал свои подлинные размеры и его они устраивали, а вот так прозрачно намекать старой п*3*е, видимо, не следовало.
Он даже хотел уйти, но вспомнил, что денег кот наплакал и смирился, изобразил готовность внимать этой жуткой бабе, которая решила после зайца стать дятлом, и настучать свои мемуары о том, чего не было.
Дама подвинулась к нему поближе и вкрадчиво заговорила: «Вот хочу с вами посоветоваться, был в моей жизни эпизод с одним известным танцовщиком, он правда потом уехал, но в период его расцвета он ухаживал за мной, желал меня, так сказать, просил бросить все и уехать в Париж и стать его женщиной и примадонной «Гранд-Опера», ну понимаете, кого я имею ввиду, да это был Рудольф, он умолял меня, говорил, что у меня божественный шаг, спина и постановка головы, и конечно, дивная экспрессия, но я не смогла, не смогла предать Родину, и я отказалась от блистательной карьеры, от великой любви, от судьбы наконец, такие времена были, как говорит этот лысый бес на первом канале»
Болтконский ошалел, ему друг Вымя еще в армии рассказал о других пристрастиях Нуриева, и этот бабский бред его начал смешить.
— Я вижу, вы удивлены моим откровением, да, Рудик стал другим, я мучаюсь уже не один десяток лет, что мой отказ так повлиял на него, его романы привели его к смерти, я могла его спасти, но не получилось, и скупая расчетливая слеза выкатилась из правого глаза, не повредив макияжа.
— Я бы сама дописала,- сказала она, — но сейчас у меня огромная работа, я скажу вам, как близкому человеку, я сейчас репетирую радиоспектакль «Я — Анна Павлова», тяжелейшая постановка, много усилий, много тайн.
Она посмотрела на часы, достала конверт из секретера и вместе с папкой передала Болтконскому.
Болтконский вышел на улицу, осмотрел конверт, денег там оказалось не так много, как ожидалось, ну что ж, подумал он, с паршивой овцы… и пошкандыбал к себе в редакцию писать очерк об ударнике капиталистического труда.
Вечером они выпивали с балетным критиком, и Вымя сказал: «Легендарная женщина, ей бы в другой профессии цены бы не было».
Продолжение следует…
Валерий Зеленогорский
Igor Brodsky поделился
Валерий Зеленогорский:
Сериал «Кучка пепла». Серия-3.
Первый камбек или лирическое отступление.
Болтконский шел из метро и бормотал только что родившиеся строки, он шел на встречу с легендой.
Как то раз ему позвонил балетный критик Вымя, с которым он служил в армии; до службы Вымя закончил строительный техникум и остался в архитектуре с одним памятником — он построил общественный туалет на Таганке у стации метро «Таганская-кольцевая».
В армии Вымя разыгрывал потомственного интеллигента, ходил в шинели без знаков различия с оторванным хлястиком и изображал генерала Хлудова из модного тогда фильма «Бег».
Его сажали на гауптвахту, возили в госпиталь на обследование, но он продолжал свои игры и так додурковал до дембеля. Парень он был хороший, Болтконский и после службы с ним дружил, хотя его пристрастия к балету не разделял и считал его скрытым… (в оригинале — слово на букву п, «нарушающее нормы сообщества»).
Так вот, Вымя позвонил и сказал ему, что одна народная ищет литератора для редактирования своих мемуаров «В дуэте с Плисецкой», надо поработать с ней, она заплатит. Денег было, как всегда, мало, и он поперся к ней на «Белорусскую», где заказчица проживала с мужем — генералом КГБ.
Дама оказалось народной артисткой академических театров, где провела свою интенсивную творческую жизнь в кордебалете.
Короткие ноги и некоторая тяжесть зада не дали ей возможность стать Улановой и Плисецкой, но сама она считала себя советской Ксешинской, от которой сходили с ума великие князья, да и генерал КГБ в восьмидесятые тоже был неплохой партией.
Он даже сделал ей звание народной, единственной во всём Советской Союзе балерине из кордебалета, зато там, она была настоящей звездой.
Она ездила во все зарубежные гастроли, всегда жила в одноместном номере и требовала себе отдельную гримерную, и даже некоторые примадонны, танцующие Жизелей и лебедей, ей завидовали.
Она же танцевала третьего зайца в «Айболите», но кланялась в первом ряду и получала чужие букеты, предназначенные для исполнителей заглавных партий.
Она долго интриговала, чтобы стать первым зайцем, но даже ее генерал не мог подвинуть жену зам генерального директора театра по кадрам и внучку маршала, которые делили золото и серебро в первом составе.
В балете «Красная шапочка» ей места не нашлось, но она изнасиловала прямо и косвенно молодого хореографа, испугав его своим мужем, который может его посадить за мужеложство.
Маэстро с испуга придумал вставной номер «Марш волчьих зубов», где она станцевала первый Резец, ярко, выпукло, зримо.
Даже критика заметила ее в этой роли, и ее даже номинировали на балетный «Оскар» за характерный танец, но тут уже возбудились все, и первый заяц из «Айболита» нажала на мужа так сильно, что он вычеркнул выскочку из шорт-листа.
Энергии в ней было, как у Кантемировской дивизии на марше, но дальше барышни на лужайке с лукошком и пластиковыми цветами она не поднялась.
Там, в «Айболите», все зайцы и состарились, танцевали только дневные спектакли, а между выходами и в антракте они вязали внукам пинетки и шапочки и желчно злословили по поводу этих сучек, которые танцуют заглавные партии.
Болтконсий пришел на квартиру к звезде.
Дом был правильный, новый дом за церковкой был последним подарком Советской власти мастерам культуры перед развалом СССР. Квартира была на третьем этаже и Болтконский пошел пешком, на лестничных площадках стояли кадки с цветами и было чисто, как в торговом центре.
Болтконский позвонил, звонок сыграл увертюру из «Болеро» Равеля, давая понять гостям, что здесь живет богема, а не срань какая-то из торгашей.
Дверь открылась, как сейф в хранилище банка, и на пороге стояла легенда в короткой тунике, легинсах и стрингах надетых поверх кислотного цвета обтягивающих брючек.
Лицо женщины сияло доброжелательностью, но улыбка была заморожена ботоксом, ограничивающим мимику, да и корсет, сжимающий ее вдвое, скрадывал былое обаяние примы кордебалета.
Она обратила внимание на взгляд Болтконского на стринги в белый день и скромно потупив глазки, сказала, что у нее класс, и она только от станка.
Она подала свою, как ей казалось божественную ручку, и Болтконский поцеловал ее согнувшись в поясе, и у него закололо в спине, он понял, что никогда не сможет служить и прогибаться.
Когда он разогнулся, то увидел ее мужа в костюме сборной СССР, крепкого мужчину с седым бобриком на голове и румяными щечками, хорошо кушавшего всю жизнь мужчины.
Он тоже подал руку, и у Болтконского случилось легкое замешательство, а может ее тоже нужно поцеловать, но он сразу очнулся и пожал ее крепко, как учили, показал, что он тоже крепкий и совсем не податливый. Рукопожатие было отмечено улыбкой ровных, недавно сделанных зубов, стоимость которых превышала заработок Болтконского лет за десять.
Сели пить чай в гостиной, Болтконский обрадовался, на столе было много еды, и он неплохо закусил, мешал только портрет хозяйки во всю стену, где она парит над земным шаром, с отмеченными балетными фигурками значками балетных столиц мира.
Там она много прикупила в годы дефицита первой, второй и третьей необходимости, щеголяла в соболях, за деньги мужа, выделенных тому на оперативные расходы, он на бумаге завербовал столько иностранцев, что из них можно было создать крупный отряд для борьбы с империализмом.
Старожилы театра еще помнят ее коронный трюк на банкетах в посольствах после феерических гастролей Большого балета.
Всегда на приеме выпадала минута, когда почти все съедено и выпито, она взбиралась на стол и танцевала танец Кармен, яростно сбивая посуду, а потом, на коде, падала на руки посольских холуев, срубленной березкой без сил.
Но те славные годы прошли, теперь она — легенда, благородная мать, и пора уже подумать о полноценных мемуарах, где она собиралась сорвать все маски, обнажить, так сказать, закулисье, где творились жуткие вещи, она хотела написать о времени, когда подлинные таланты томились в кордебалете, а фаворитки кремлевских сатрапов парили в примадоннах.
Все это она сказала за чаем, похлопывая по толстой папке со своими мемуарами, на крышке было крупно написан заголовок «В дуэте с Майей» и портретик, где они вдвоем склоняют головки в «Умирающем лебеде», монтаж фото был так изящно сделан, что люди не знающие предмета, легко приняли такую версию бессмертной постановки.
Увидев недоумение в глазах Болтконского, она сказала: «Да! Не удивляйтесь молодой человек, была и такая версия, мы долго репетировали, но новаторское решение не нашло пути на большую сцену, кровавый режим, ну вы меня понимаете, ну ладно, чего поминать, былое не вернешь, живи настоящим, как говорят в популярной рекламе», — и она засмеялась, как ипподромная лошадь после доброй порции овса.
— Вы потом почитаете дома в спокойной обстановке, там много личного, вы пройдитесь рукой мастера, поддайте метафор, юморка, ну вы все знаете, чай немаленький, — странно улыбаясь проворковала она.
Болтконский не очень любил такие прозрачные намеки и с шумом сдвинул ноги, он знал свои подлинные размеры и его они устраивали, а вот так прозрачно намекать старой п*3*е, видимо, не следовало.
Он даже хотел уйти, но вспомнил, что денег кот наплакал и смирился, изобразил готовность внимать этой жуткой бабе, которая решила после зайца стать дятлом, и настучать свои мемуары о том, чего не было.
Дама подвинулась к нему поближе и вкрадчиво заговорила: «Вот хочу с вами посоветоваться, был в моей жизни эпизод с одним известным танцовщиком, он правда потом уехал, но в период его расцвета он ухаживал за мной, желал меня, так сказать, просил бросить все и уехать в Париж и стать его женщиной и примадонной «Гранд-Опера», ну понимаете, кого я имею ввиду, да это был Рудольф, он умолял меня, говорил, что у меня божественный шаг, спина и постановка головы, и конечно, дивная экспрессия, но я не смогла, не смогла предать Родину, и я отказалась от блистательной карьеры, от великой любви, от судьбы наконец, такие времена были, как говорит этот лысый бес на первом канале»
Болтконский ошалел, ему друг Вымя еще в армии рассказал о других пристрастиях Нуриева, и этот бабский бред его начал смешить.
— Я вижу, вы удивлены моим откровением, да, Рудик стал другим, я мучаюсь уже не один десяток лет, что мой отказ так повлиял на него, его романы привели его к смерти, я могла его спасти, но не получилось, и скупая расчетливая слеза выкатилась из правого глаза, не повредив макияжа.
— Я бы сама дописала,- сказала она, — но сейчас у меня огромная работа, я скажу вам, как близкому человеку, я сейчас репетирую радиоспектакль «Я — Анна Павлова», тяжелейшая постановка, много усилий, много тайн.
Она посмотрела на часы, достала конверт из секретера и вместе с папкой передала Болтконскому.
Болтконский вышел на улицу, осмотрел конверт, денег там оказалось не так много, как ожидалось, ну что ж, подумал он, с паршивой овцы… и пошкандыбал к себе в редакцию писать очерк об ударнике капиталистического труда.
Вечером они выпивали с балетным критиком, и Вымя сказал: «Легендарная женщина, ей бы в другой профессии цены бы не было».
Продолжение следует…