Дембель давай
9 июня, 2019 7:30 дп
Андрей Мовчан
Был конец жаркого мая 1988-го и по Иваново – городу дождей, б*дей и воинских частей – уже ползло лето; пыль смешивалась с душным воздухом, плывущим на покрытые корявым асфальтом улочки пригорода с окрестных ЖБК, цемскладов, котельных текстильных фабрик.
Я стоял, прислонившись плечом к забору своего военного городка в 100 метрах от КПП, курил «Полет» из свежеоткрытой, свежекупленной в ларьке пачки, и целиком отдавался новым ощущениям: я еще чувствовал пыль, духоту, слышал грохот самосвалов на разбитой дороге, дробный топот сотни бегущих в ногу за забором сапог, хриплые крики старшего сержанта Худайназарова, «воспитывающего» молодняк в карантине («х*й Назара» называли его все в роте, вслед за одним таджиком, которого он так и не сумел выучить правильному произношению своей фамилии), мое плечо упиралось в обшарпанный бетонный забор, который два года без малого отделял меня от нормальной жизни – но все эти ощущения казались мне в тот момент гостями из прошлого, тенями, призраками, кошмарным сном, который я видел – и вот проснулся, а они еще не оставили меня насовсем.
Настоящим же было непривычное ощущение от легких кроссовок на ногах, джинсов-варенок (по последней моде, с множеством карманов и клепками) на бедрах, простора расстегнутого на три пуговицы ворота рубашки с острым воротником; настоящим было чувство, делившееся внутри меня на две четких части: первой было прямо физически ощущаемое на уровне где-то повыше желудка право решать (что угодно – стоять или нет, курить или бросить, уйти или остаться); второй – растущая внутри, распирающая и рвущаяся наружу жажда прямо сейчас вытворить что-то совершенно невозможное, невообразимое, категорически запрещенное.
Этот кураж, от которого, казалось, болели мышцы, заставлял меня по-дурацки лыбиться в пространство: я радовался всему – забору, дороге, пыли, вони от самосвалов, тусклому солнцу, крикам Худайназарова, двум дебелым девицам, шедшим к остановке автобуса, лейтенанту-срочнику Любельскому (вчерашнему студенту какого-то инженерного ВУЗа из волжского городка, попавшему на два года, как и я, только на 6 месяцев позже и в офицерском звании, и добросовестно несущему службу – для него добросовестность заключалась в том, чтобы в редкие свободные от пьянства с прапорщиками моменты тщательно проверять форму одежды подчиненных и выносить взыскания).
Любельский, который чуть нетвердой походкой направлялся видимо из части в офицерское общежитие, заметил меня метров за двадцать и сделал стойку, после чего быстрым шагом (почти бегом), по-военному придерживая планшет, приблизился и атаковал:
— Рядовой Мовчан! Что за нах*й??????
Моё блаженство невозможно было поколебать таким простым матерным выражением, но вежливость моя взяла свое и я, не переставая улыбаться, ответил:
— А чо?
— Что за вид, б*дь? – Любельский взял на тон выше.
Кураж во мне почувствовал выход. «Где б*дь?» — серьезно спросил я, даже обернувшись немного.
— Ох*л?!!! Где форма, нах??? Почему соска во рту нах, когда говоришь со старшим по званию??? – лейтенант был уверен, что добыча (да какая – минимум гауптвахта, а то может даже и дисбат) уже в руках и мое сопротивление только увеличивало ее ценность.
— Какая форма? А-а, моя форма! Я ее в части снял и бросил, товарищ лейтенант, — моему куражу тоже казалось, что чем дальше, тем становится интереснее.
Обычно бледно-розовое лицо Любельского пошло красными пятнами негодования и вожделения одновременно. «Самоволка, е*ть конем! Ужрался в ж*пу, с*ка! Сгною на губе – мухой п*дуешь в роту, доклад старшине, ждешь меня тихий, как за*па пионерки!»
Но мой кураж решил, что время развязки еще не пришло: «Я, товарищ лейтенант, не могу – я занят, докурить надо, потом на автобус, у меня в городе дела».
У Любельского пятна срослись в единое ярко-красное покрытие лица, челюсть приотпала.
«Я же не против, понимаете, я бы даже старшине доложил – может вы за ним сходите, если он поторопится, он меня здесь застанет»
«Б*дь… Караул, еб*ть!!!!» — звонко выкрикнул в пространство Любельский покачнувшись. Часовой краснач у КПП подозрительно посмотрел в нашу сторону и что-то сказал сидевшим рядом на скамейке и курившим патрульным. Мой кураж понял, что пора и честь знать.
«Володя, Володя-я – ты что, не понял, я ж дембельнулся! Чего кричишь? Все, никакой роты, у меня документы на руках, я автобуса жду, домой еду!»
Слово «дембельнулся» было видимо таким важным для самого Любельского, что подействовало на него как нашатырь. Он замер, затем напряжение в фигуре спало, он как будто сдулся, глаза потухли. С упреком, в котором была плохо скрыта мука, он то ли пожаловался, то ли спросил: «Ну что ж ты, *дак, мозги е*шь то?»
«Извини, Володя, я пошутить хотел» — мой кураж куда-то отошел и пришлось отвечать мне самому.
Любельский неопределенно махнул рукой, шагнул в сторону и пошел, не оглядываясь, в сторону общежитий…
Вы спросите меня, любезный читатель, почему я вдруг вспомнил эту давнюю-давнюю историю? А вот почему:
Стоит жаркий конец мая 2019-го. И лидер самой большой страны мира с самым худшим ростом экономики за последние 10 лет на полунемой вопрос всех: «Как же можно проводить международный экономический форум и в сотый раз плести про привлечение иностранных инвестиций в момент, когда местные силовики по заказу местных блатных бизнесменов посадили верхушку крупнейшего и наиболее разумного иностранного инвестиционного фонда?» вдруг отвечает: «Да я что? Я бы и не сажал бы… Я бы даже его – Калви этого, руководителя фонда, на форум этот бы позвал, поговорил с ним! Вот может ФСИН его сможет туда доставить – тогда и поговорим!»
Я вижу, как пятнами покрываются крупные инвесторы, бизнесмены, экономисты и политологи, в попытке понять, что же это такое за набор слов? А я – не только понял, я физически почувствовал то, что чувствует говоривший. Да да, это именно оно. Все эти иностранные инвесторы, политесы и протоколы, МВФ и Совет Европы, международное право и этические нормы – всё это было в кошмарном сне, а он – проснулся.
А в настоящем – ощущение могучей армии, увенчанной ядерными ракетами, в руках; тесно сжатое кольцо из миллиона преданных и готовых на всё ради него опричников-силовиков; подобострастные взгляды, льстивые речи, угодливая готовность послужить ото всех вокруг. И да, конечно, это двуглавое, как российский герб, чувство – право решать, и немыслимый кураж, желание поглумиться, вытворить, наконец-то показать всем, кто он, и кто – они.
Так что – не надо искать в шутке двойного смысла только потому, что она слишком цинична. Просто он дембельнулся и дембельнул свою страну. Нахрен не нужны ему ни инвестиционный климат, ни инвесторы, ни вообще все эти развлечения «цивилизованного мира» — все это ему как крики Худайназарова на плацу под топот испуганных духов-новобранцев. Кто хочет оставаться (или не может дембельнуться) – пусть тянут лямку; его страна – не будет.
Вот только мне, как в свое время Володе Любельскому – исполнительному парню лет 25 с Поволжья – хочется тоскливо спросить тот же вопрос, и, шагнув в сторону, нетвердой походкой отправиться куда-то туда, в мир «лямки», Худайназарова, за обшарпанный забор, который, как думает наш дембель, огородил неугодный ему мир, а на самом деле – опоясал его страну. Ну что ж, я не первый – до меня это сделали многие; осталось меньше, да и они, похоже, собираются.
Андрей Мовчан
Был конец жаркого мая 1988-го и по Иваново – городу дождей, б*дей и воинских частей – уже ползло лето; пыль смешивалась с душным воздухом, плывущим на покрытые корявым асфальтом улочки пригорода с окрестных ЖБК, цемскладов, котельных текстильных фабрик.
Я стоял, прислонившись плечом к забору своего военного городка в 100 метрах от КПП, курил «Полет» из свежеоткрытой, свежекупленной в ларьке пачки, и целиком отдавался новым ощущениям: я еще чувствовал пыль, духоту, слышал грохот самосвалов на разбитой дороге, дробный топот сотни бегущих в ногу за забором сапог, хриплые крики старшего сержанта Худайназарова, «воспитывающего» молодняк в карантине («х*й Назара» называли его все в роте, вслед за одним таджиком, которого он так и не сумел выучить правильному произношению своей фамилии), мое плечо упиралось в обшарпанный бетонный забор, который два года без малого отделял меня от нормальной жизни – но все эти ощущения казались мне в тот момент гостями из прошлого, тенями, призраками, кошмарным сном, который я видел – и вот проснулся, а они еще не оставили меня насовсем.
Настоящим же было непривычное ощущение от легких кроссовок на ногах, джинсов-варенок (по последней моде, с множеством карманов и клепками) на бедрах, простора расстегнутого на три пуговицы ворота рубашки с острым воротником; настоящим было чувство, делившееся внутри меня на две четких части: первой было прямо физически ощущаемое на уровне где-то повыше желудка право решать (что угодно – стоять или нет, курить или бросить, уйти или остаться); второй – растущая внутри, распирающая и рвущаяся наружу жажда прямо сейчас вытворить что-то совершенно невозможное, невообразимое, категорически запрещенное.
Этот кураж, от которого, казалось, болели мышцы, заставлял меня по-дурацки лыбиться в пространство: я радовался всему – забору, дороге, пыли, вони от самосвалов, тусклому солнцу, крикам Худайназарова, двум дебелым девицам, шедшим к остановке автобуса, лейтенанту-срочнику Любельскому (вчерашнему студенту какого-то инженерного ВУЗа из волжского городка, попавшему на два года, как и я, только на 6 месяцев позже и в офицерском звании, и добросовестно несущему службу – для него добросовестность заключалась в том, чтобы в редкие свободные от пьянства с прапорщиками моменты тщательно проверять форму одежды подчиненных и выносить взыскания).
Любельский, который чуть нетвердой походкой направлялся видимо из части в офицерское общежитие, заметил меня метров за двадцать и сделал стойку, после чего быстрым шагом (почти бегом), по-военному придерживая планшет, приблизился и атаковал:
— Рядовой Мовчан! Что за нах*й??????
Моё блаженство невозможно было поколебать таким простым матерным выражением, но вежливость моя взяла свое и я, не переставая улыбаться, ответил:
— А чо?
— Что за вид, б*дь? – Любельский взял на тон выше.
Кураж во мне почувствовал выход. «Где б*дь?» — серьезно спросил я, даже обернувшись немного.
— Ох*л?!!! Где форма, нах??? Почему соска во рту нах, когда говоришь со старшим по званию??? – лейтенант был уверен, что добыча (да какая – минимум гауптвахта, а то может даже и дисбат) уже в руках и мое сопротивление только увеличивало ее ценность.
— Какая форма? А-а, моя форма! Я ее в части снял и бросил, товарищ лейтенант, — моему куражу тоже казалось, что чем дальше, тем становится интереснее.
Обычно бледно-розовое лицо Любельского пошло красными пятнами негодования и вожделения одновременно. «Самоволка, е*ть конем! Ужрался в ж*пу, с*ка! Сгною на губе – мухой п*дуешь в роту, доклад старшине, ждешь меня тихий, как за*па пионерки!»
Но мой кураж решил, что время развязки еще не пришло: «Я, товарищ лейтенант, не могу – я занят, докурить надо, потом на автобус, у меня в городе дела».
У Любельского пятна срослись в единое ярко-красное покрытие лица, челюсть приотпала.
«Я же не против, понимаете, я бы даже старшине доложил – может вы за ним сходите, если он поторопится, он меня здесь застанет»
«Б*дь… Караул, еб*ть!!!!» — звонко выкрикнул в пространство Любельский покачнувшись. Часовой краснач у КПП подозрительно посмотрел в нашу сторону и что-то сказал сидевшим рядом на скамейке и курившим патрульным. Мой кураж понял, что пора и честь знать.
«Володя, Володя-я – ты что, не понял, я ж дембельнулся! Чего кричишь? Все, никакой роты, у меня документы на руках, я автобуса жду, домой еду!»
Слово «дембельнулся» было видимо таким важным для самого Любельского, что подействовало на него как нашатырь. Он замер, затем напряжение в фигуре спало, он как будто сдулся, глаза потухли. С упреком, в котором была плохо скрыта мука, он то ли пожаловался, то ли спросил: «Ну что ж ты, *дак, мозги е*шь то?»
«Извини, Володя, я пошутить хотел» — мой кураж куда-то отошел и пришлось отвечать мне самому.
Любельский неопределенно махнул рукой, шагнул в сторону и пошел, не оглядываясь, в сторону общежитий…
Вы спросите меня, любезный читатель, почему я вдруг вспомнил эту давнюю-давнюю историю? А вот почему:
Стоит жаркий конец мая 2019-го. И лидер самой большой страны мира с самым худшим ростом экономики за последние 10 лет на полунемой вопрос всех: «Как же можно проводить международный экономический форум и в сотый раз плести про привлечение иностранных инвестиций в момент, когда местные силовики по заказу местных блатных бизнесменов посадили верхушку крупнейшего и наиболее разумного иностранного инвестиционного фонда?» вдруг отвечает: «Да я что? Я бы и не сажал бы… Я бы даже его – Калви этого, руководителя фонда, на форум этот бы позвал, поговорил с ним! Вот может ФСИН его сможет туда доставить – тогда и поговорим!»
Я вижу, как пятнами покрываются крупные инвесторы, бизнесмены, экономисты и политологи, в попытке понять, что же это такое за набор слов? А я – не только понял, я физически почувствовал то, что чувствует говоривший. Да да, это именно оно. Все эти иностранные инвесторы, политесы и протоколы, МВФ и Совет Европы, международное право и этические нормы – всё это было в кошмарном сне, а он – проснулся.
А в настоящем – ощущение могучей армии, увенчанной ядерными ракетами, в руках; тесно сжатое кольцо из миллиона преданных и готовых на всё ради него опричников-силовиков; подобострастные взгляды, льстивые речи, угодливая готовность послужить ото всех вокруг. И да, конечно, это двуглавое, как российский герб, чувство – право решать, и немыслимый кураж, желание поглумиться, вытворить, наконец-то показать всем, кто он, и кто – они.
Так что – не надо искать в шутке двойного смысла только потому, что она слишком цинична. Просто он дембельнулся и дембельнул свою страну. Нахрен не нужны ему ни инвестиционный климат, ни инвесторы, ни вообще все эти развлечения «цивилизованного мира» — все это ему как крики Худайназарова на плацу под топот испуганных духов-новобранцев. Кто хочет оставаться (или не может дембельнуться) – пусть тянут лямку; его страна – не будет.
Вот только мне, как в свое время Володе Любельскому – исполнительному парню лет 25 с Поволжья – хочется тоскливо спросить тот же вопрос, и, шагнув в сторону, нетвердой походкой отправиться куда-то туда, в мир «лямки», Худайназарова, за обшарпанный забор, который, как думает наш дембель, огородил неугодный ему мир, а на самом деле – опоясал его страну. Ну что ж, я не первый – до меня это сделали многие; осталось меньше, да и они, похоже, собираются.