De alienis filum

PHIL SUZEMKA

Детали вылезли там, где им и положено. Там, где в них прятался дьявол. Рапорт комзвена Шестова шёл через головы прямого начальства сразу маршалу Блюхеру и больше напоминал донос, чем рапорт.

«Доношу до вашего сведения, что во время моих бесед с экипажем самолёта РД «URSS — NO25» в Заливе Счастья, мною были получены следующие сведения особо важного значения:
Экипаж самолёта РД «URSS — NO25» (далее АНТ-25) по словам членов экипажа полностью потерял пространственную ориентировку при выходе от Охотского моря на берег в районе залива и не смог определить местонахождение мыса Меньшикова, что привело к потере направления на устье Амура и город Николаевск и, как следствие, к вынужденной аварийной посадке с потерей полуоси левой стойки шасси…».

Дальше в рапорте говорилось о многих вещах. Например, об отказе командира вылететь на гидроплане с докладом советскому правительству и о посылке им вместо себя штурмана. Излагались подозрения в саботаже, приведшего к поломке полуоси тележки шасси при посадке. Рассказывалось об употреблении экипажем на острове спиртных напитков. Было много чего. Диму заинтересовало окончание документа.

«За время полёта самолёта АНТ-25 над территорией материка экипажем на неизвестном таёжном озере были обнаружены капитальные строения (предположительно, деревня или иное поселение). Вблизи обнаруженного поселения двое из трёх членов экипажа (первый и второй пилот) наблюдали на суше гидроплан-амфибию конструкции «Шавров — тип 2». На моё предложение немедленно сообщить по форме об обнаруженных строениях и гидроплане никто из членов экипажа самолёта АНТ-25 согласия не дал.
В силу имевшего места быть два года назад неожиданного и бесследного исчезновения гидроплана Ш-2, ранее принадлежавшего спецавиаотряду ОГПУ Николаевска-на-Амуре, а также последовавшему за этим такому же исчезновению оперуполномоченного ОГПУ, предполагаю наличие преступной связи между двумя этими исчезновениями и отказом командира и второго пилота самолёта АНТ-25 сообщить о своих находках органам советского правопорядка».

Рапорт был отпечатан на машинке. Внизу стояла так же напечатанная фамилия командира звена и его должность. Но ни исходящего номера, ни даты на бумаге не значилось. Отметок канцелярии командующего ДВА или каких-то других структур не было. Да и личной подписи Шестова тоже не стояло. То есть, рапорт не был нигде зарегистрирован и никуда не отправляясь, просто сгинул в «колчаковских сундуках», как сгинуло в них же многое другое.
Возможно, бумагу Шестова специально придержали для уже набирающего ход «дела Блюхера», а грянувшая потом всенародная слава экипажа АНТ уже не позволила вытаскивать на свет документ, очерняющий героев. Тогда всё было понятно. И даже отсутствие подписи Шестова укладывалось в общую картину. Ну, правда, откуда это у командира авиазвена взялась вдруг пишущая машинка?!

На первый взгляд, ситуация с пропавшей «Шаврушкой» и сгинувшим чекистом ничего общего с расследованием не имела. Если б он не одно «но»: в примечании к рапорту комзвена указал, что перед пропажей амфибии в ОГПУ велось дело не то о японских, не то о китайских шпионах. Было оно засекречено и в управлении о нём знали лишь то, что называлось оно «Делом Зелёной Иконы». И ещё одно – что лётчик пропавшего самолёта несколько раз вылетал по этому поводу куда-то на север.
Вот «Зелёная Икона» Диму-то и заинтересовала. Тем более, что в разговорах, оставшихся в донесениях сотрудников управления (верней, в полуграмотных доносах мелких злопыхателей, фикстровавших болтовню сотрудников) «Зелёная Икона» иногда называлась «Китайской Богоматерью». Китайская Богоматерь – это звучало сильно. Было над чем подумать.

Дима на всякий случай измерил линейкой расстояние от Николаевска до южной части Сахалина, вернее, до пятидесятой параллели, ниже которой остров назывался уже словом «Карафуто» и управлялся из Токио. Меньше трёхсот километров. Крейсерская скорость у Ш-2 – около восьмидесяти пяти километров. Максимальная – почти сто сорок. Чтобы перелететь Татарский пролив и приземлиться у японцев пропавшей чекистской «Шаврушке» нужно было не больше трёх часов. И что? – никто в крае по этому поводу даже не почесался? Странное какое-то дело…

…Через день после того, как «Святой Миколай» встал у причала, к Болотному Погосту подошли ещё два коча с Летнего Берега: «Святой Пафнутий» и «Святитель Спиридон». С «Пафнутием» всё было хорошо, а «Спиридон» требовал обновы: льдом сильно подрало набои, треснул огибень, в шторм переломилась чаплина.

— В неделю управимся, — пообещал кормщикам Бырз, — а там все втроём и пойдёте.

«Спиридона» вытянули на берег, плотники ушли искать дерёво на чаплину и огибень, в длинных больших печах мастера взялись парить сосновые доски, пока другие раскрывали повреждённый борт коча. Всей работой руководил Бырз. Отовсюду только и слышались его ругательства:

— Кудря, скоблёное твоё рыло! Скоро набои вязать, а у тебя вица ещё не чищена, ерпиль ты брыдлый! Только и знаешь, что ащеулить попусту. Так! Кто Бобыню с Елдыгой видел?! Куда эти два мимозырных шпыня подевались?! В кузню по гвозди ушли? Оба? А один сходить не мог? Послал же господь сдёргоумков! Поспешай, хрещёные, поспешай! Неклюль! Ну, чего ты встал, как остолбень?! Смолу я топить буду?

И только с главным мастером, неторопливым Обидой Лешутиным по прозвищу Тёмная Деньга, Бырз говорил без ругани, с почтением, отдавая дань умению Тёмной Деньги исправить любою поломку, обнаружить, почуять, унюхать любую трещину даже в тех местах, куда не сразу и доберёшься.
Пока шли работы, Доброшка сидел без дела. Самоеды, что встали кочевьем у края леса, постоянно заглядывали в Болотный Погост. В первый же вечер Бырз и познакомил кормщика Мокошина с ырымащем. Увидев корабли, люди урэхей принесли в деревню с целый берковец вяленого оленьего мяса, собольих шкурок, дымлёной ровдуги. Ырымащ пришёл с внучкой, пришёл как добрый знакомый. Пока Доброшка, Бырз и Тутыгыш втроём разговаривали за столом, Улькэ сидела в углу, на сундуке, вертя по привычке в руках свою зелёную игрушку.

— Что это у неё? — удивился кормщик.
— То же, что и у нас с тобой, — ответил Бырз.

В доме было жарко натоплено. Доброшкины совик с цибакой лежали на лавке, сам он сидел в лёгкой бурузунке. Сунув руку за расстёгнутый ворот, кормщик вытащил и поставил на стол свою нетленницу. Завороженная Улькэ соскочила с сундука и подошла к ним.

— Ам намум Улькэ, — произнесла она, ставя свою куколку рядом с Доброшкиной. — Нан манын маныр?
— Имя сказала, — пояснил ырымащ. — Зовут Улькэ. Твоё спросила.
— Улькэ, говоришь? По-нашему, значит, Ульянка? Ну, а меня Доброшкой люди кличут.
— Рошка, — улыбнулась Улькэ.
— Да не Рошка, а Доброшка. По книгам я Добр, крестили меня так. Добр Мокошин, Завидов сын. А ты говори просто Доброшка.
— Рошка! — упрямо повторила Улькэ.

От Харбина в Пекин ехали с комфортом, по железке. Четыре лошади — две ездовые и две вьючные — топтались в товарном, а груз казаки сдали в багаж. Сначала у есаула была идея купить лошадей на месте, да Онопко воспротивился:

— Как хочете, Лександр Викентьич, а без своего Орлика я не поеду! Кто знает, чего мы там купим? Продадут нам китайцы двух своих бегемотов — и куда мы на них? Даже не думайте! Не-не-не!
— Ты про бегемотов-то откуда знаешь? — удивился Павиевский.
— Всеволод Фадеич поведали. Когда с япошками бились, помните, кто у матушки-России союзником был?
— Черногория, помню. Тоже мне союзничек. Где Япония, а где они! Бегемота-то ты откуда взял?
— А господин ротмистр мне рассказывали. Про жизнь про ихнюю черногорскую, про речь, про то, про сё. Так он сказал, есть в Африке такой зверь, прозываемый бегемот.
— А Черногория при чём? — не понял есаул.
— А Всеволод Фадеич сказали, по-черногорскому бегемот будет «нильский конь». Я и запомнил. Особенно, когда он картинку с бегемотом показал. Не, Лександр Викентьич! Я как на картинку глянул — сразу господину ротмистру сказал: пусть на этой нильской кобыле негры у себя по Африке джигитуют, а я, поди, даже не соображу, как её запрячь толком. Да и зубы у этого коня, я вам доложу, такие — дюймовый трензель враз перекусит. Так что, говорю ж, как хочете, а только лошадок нам своих брать надо.

«L’école de pilotage», открытую братьями Фарман в городке Châlons-sur-Marne, Северин-Тадеуш окончил за два месяца. Мог бы и раньше, если б не зарядившие в то лето дожди. Первые два раза ротмистр поднимался в воздух, сидя за спиной самого Анри Фармана, и ещё три раза летал с его братом Морисом. После этого monsieur l’ingénieur отправился в самостоятельный полёт.
В школе Северин был не единственным студентом из России. Приезжал учиться корабельный инженер-капитан Мациевич, летали с Северином и два одессита – Уточкин и Ефремов, и даже jeune fille одна русская летала, по фамилии Зверева, суфражистка и редкостная егоза.
После того как в военных манёврах Франции в небо поднялись сразу десять «Фарманов» и двадцать «Блерио», на Дворцовой наконец приняли решение закупить аэропланы для армии. В Крыму и Гатчине заработали офицерские школы авиаторов, при одесском аэро-клубе открыли Военно-авиационный класс. Там же, в Одессе, вместе с мастерами из морского батальона известный уже всей империи спортс-мэн Уточкин собирал свой собственный демонстрационный Farman IV, а на велосипедном заводе «Dux», что у Тверской заставы, приступили к выпуску того же аэроплана по лицензии, купленной у французов.
Но не только иноземные машины летали над Россией. В небо с той или иной долей успеха поднимались отечественные «Люсик», «Птенец», «Ласточка», «Чур-1», «Канар», «Лям» и даже «Райт-Абрамович». На Куренёвском аэродроме в Киеве господа Былинкин и Сикорский испытывали свои «БиС»-2 и «БиС»-3, и селяне, над головами которых жужжал очередной «БиС», только хватались за соломенные капелюхи и ошеломлённо, хотя и весьма к месту, чертыхались: «О то ж бiс!»

Вся страна заболела авиацией. И даже тот столичный рифмоплёт, стихами про «духи и туманы» которого умучали Северина дальневосточные матроны, тоже включился в дело, тиснув в каком-то журнале строчки:

Зачем ты в небе был, отважный,
В свой первый и последний раз?
Чтоб львице светской и продажной
Поднять к тебе фиалки глаз?

Иль отравил твой мозг несчастный
Грядущих войн ужасный вид:
Ночной летун, во мгле ненастной
Земле несущий динамит?

«Надо же! — подивился тогда ротмистр. — Дурак дурак, а про ночные бомбардировщики соображает!»

Если б ещё не фиалки глаз да не светские львицы, но, видать, без бреда рифмоплёт не мог. Светских львиц в походном зверинце авиатора Яворского хватало, а глаза Форы он забыть не мог. В вагоне-ресторане «Норд-Экспресса» спросил у неё:

— А что у вас за имя такое странное – Фора? Никогда не слыхал.
— Смеяться не будете? — стрельнула она взглядом. — Ну, что ж, расскажу, только давайте выпьем сначала.

Вагонный половой принёс «Louis Roederer» в гранёной хрустальной бутылке. Северин вопросительно посмотрел на собеседницу. Та кивнула.

— Наливай, братец, — по-русски сказал немцу ротмистр.

— Дед был крепостным, — начала Фора, — а папенька в купцы вышел. В гильдию, правда, не вписывался: третью уже отменили, а на вторую капитала не хватило. Частным образом торговал у нас в Горбатове нитками. Ну, а фамилию имел самую простецкую – Кривой. То ли кто-то из предков-крепостных окривел, то ли помещик пошутил таким образом – неизвестно. Так что, в девичестве и я была Кривой. Ну, и брат – Кривой. Так сказать, два Кривых из Горбатова.
Так это ещё полбеды! Папенька наш, Евпсихий Африканович Кривой, хоть и был едва грамотным, но к высокому стремился. А от неведомых ему красивых слов вообще столбенел. И надо ж было случиться, что в молодости запало ему два греческих названия: амфора и пифос. Уж не знаю, откуда он их в нашем богом забытом Горбатове выкопал.
Ну, а дальше всё предсказуемо. Родились в семействе Евпсихия Африкановича близнецы, мальчик и девочка. Меня назвали Амфорой, а брата, разумеется, Пифосом. Можете себе представить, господин Яворский? — родных детей обозвать древнегреческими бочками?!
Господи, вы б знали, как надо мной в гимназии издевались! Столько плакала… Сами представьте – Кривая Амфора Горбатова! Мне так и говорили — «амфору только могила исправит». А Амфора Евпсихиевна вам как? Привыкла, конечно… В университете стала представляться как Фора.
— В университете? — удивился Северин. — Вы учились в университете?
— Да, недалеко от дома, у нас на Волге, в Казанском. Вольнослушательницей, естественно, как же ещё! На физико-математическом. Ну, а потом окончила Высшие женские юридические курсы. Если вам понадобится собрать адскую машину или вы проворуетесь, то физик и адвокат – к вашим услугам.

Она показала глазами на запотевшую мельхиоровую шампанницу, из которой торчало горлышко «Родерера»:

— Давайте мы с вами ещё немножко выпьем.
— Скажите, — спросил ротмистр, наливая вино. — А брат ваш имя не сменил?
— Фоська-то? — нееет!.. Говорит: Пифосом родился, Пифосом и помру. Может, говорит, во мне Диоген живёт! Фоська у нас циник…

…Самой древней нитью была золотая. И самой мрачной, как и всё, что уходит в глухую темноту начала времён. Никто не знал, когда она появилась. Нить богатства. Нить войны. Нить смерти. Она захватывала города и страны и всякий раз, когда она где-то появлялась, люди тут же попадали под её власть. И сама она была нитью власти. Обладание ею разрешало обманывать и убивать. Императоры посылали её вассалам и это был приговор к смерти. Узелки на нити говорили о количестве приговорённых.
Но никаких узелков не хватило бы, чтобы рассказать, скольких воинов она отправила на смерть, скольких простолюдинов она обрекла на нищету, сколько полей по её воле было вытоптано и сожжено, сколько жилищ разрушено, сколько людских надежд она смыла в море забвения грязными потоками своего обманчивого сияния. Злобный ткач, что придумал и сплёл её, мог быть доволен. Золотая нить смерти опутала землю, подавляя волю и сознание людей, делая всесильными тех, кто касался её и превращая остальных в отверженных и проклятых.
И когда мудрецы самых древних народов решили бороться с золотом, пришло время нефритового камня и время зелёной нити.
На краю света, там где Небо сливается с землёй, из охраняемых драконами чертогов Небесного Правителя и Владычицы Уходящего Солнца вытекали две реки – белая и чёрная. У подножья гор они сливались, рождая камень Хэ Тянь. Камень благородства и спокойствия, разума и достоинства, здоровья и просветления. Камень застывшей вечности.
С ним было очень сложно работать. Иногда резчик годами украшал Хэ Тянь искусной резьбой и всего одно неверное движение руки, один малейший скол безвозвратно уничтожал многолетний труд мастера. Вот почему в этой стране говорят: «Золото имеет цену. Нефрит же – бесценен».

Рахамиэль прикрыл глаза, помолчал и продолжил:

— Конечно, всё это не больше, чем символы и знаки принадлежности. Один молится золоту, другой привержен зелёному камню. А мир устроен так, что верх берёт то одно, то другое начало. Зло всегда будет воевать с добром и никто никогда не узнает, на чьей стороне окажется победа. Любое прошлое борется с настоящим. Любое прошлое пытается вернуть потерянного им человека. И любое настоящее защищает его. В любом из нас свиты две нити – золотая и нефритовая. И только от нас зависит, какая из них победит.
Но есть и третья нить – сверкающая нить божественного будущего. Та, что способна подарить веру в разум и величие человека. Не глупый разум, направленный на то, чтобы извлечь выгоду. Не показное величие, что в лучшем случае закончится тем, что твой прах не смешают с землёй, а поместят в мавзолей. Праху нет никакой разницы, где лежать. Я говорю о разуме и величии, которые не ведут назад, не останавливают в сегодняшнем дне, а заставляют идти вперёд.

Золотая нить – Нить Смерти. Нефритовая – Нить Счастья. Бриллиантовая – Нить Бессмертия и Сияющего Будущего.

…О «Китайской Богоматери» в архивах больше ничего не было. Сведения обнаружились в книжке, которую перед отлётом Дима купил у дрожащего от похмелья бича, шлявшегося у аэропорта в поисках денег. Издание было таким же потрёпанным, как и продававший его бич, имело на обложке практически такие же разводы, какие цвели на лице у его хозяина, и почему-то от книги тоже пахло перегаром. Называлась она «Легенды и сказания Ламского моря. Приморское Книжное Издательство. 1959 год».
Ламутские легенды мало чем отличались от легенд других племён, живших на охотских берегах. Всё та же «каменная старуха», та же «нерпа-обманщица», всё тот же несчастный и немного туповатый дракон, которого садист-ламут триста лет кормил горящей берестой. Дима прямо так и видел, как охотник уговаривает рептилию: «Хоть раз в день да нужно поесть горячего!».

О сказаниях, появившихся во времена коллективизации, научный коллектив сборника мягко отозвался в предисловии так: «В советское время легенды эвенов обрели новое звучание, позволив талантливым сказителям этого самобытного народа искусно переплести древние космогонические воззрения с яркими приметами колхозного строя».
Наиболее «искусным переплетением» был рассказ самобытного народа про то, как в 1934 году колхозная артель космогонически бегала по тайге за двумя мамонтами, а «самой яркой приметой колхозного строя» ламутские сказители сочли кражу бочки спирта из общественного чума. Если верить повествованию, бочку спёр какой-то птеродактиль, по привычке нажравшийся горящей бересты. Звали птеродактиля Эгдэн Дэги-Делгэнкэ.
Честно говоря, истории эти Диму разозлили. Он ещё удивился, как это составители сборника не привели в сносках старинных ламутских пословиц, вроде «За двумя мамонтами погонишься – ни одного тюленя не поймаешь» или «Лучше спирт в чуме, чем птеродактиль в небе». Досадное такое научное упущение со стороны Приморского Книжного Издательства.
А вот вообще, бывает же такое! — как втемяшится в голову какое-нибудь слово и ничем его потом из этой головы не выбить. Ведь сколько времени прошло, а разбуди Диму ночью и спроси его, как по-ламутски будет птеродактиль, тут же бы выпалил: «Эгдэн Дэги-Делгэнкэ, твою мать!»

Но одна легенда зацепила. Она называлась «Зелёная Икона Озера» и к колхозному строю никакого отношения не имела.

«Там, где заканчивается Демнэ и начинается большой Тэнэр, на самом-самом берегу жили Нючи. Вода в тэнэре была глубокая и чистая, в него впадало много рек и рыба плескалась в нём так, словно она переполняла собою озеро. Не было лучше места, чтоб наловить её и сделать дэкчэ или талак. В реках нерестилась екэбэ, на водопой приходили нукэчэн и хонначан, на отмелях кормилась илаглика.
Из брёвен болгита нючи построили себе утэны, в которых жили, а один утэн они построили своему хэвки, которого звали Христ. Самый главный нючи носил имя Ай. Зелёной краской он нарисовал на большой доске мать хэвки Хрúста и все нючи приходили к ней молиться.
Они жили мирно и никого не трогали. Охотники и рыбаки, добиравшиеся до берегов тэнэра, заходили к нючи в их деревянные утэны и даже ночевали там, если случалась непогода.
Но однажды злые люди захотели убить нючи и сжечь их деревню. Летней ночью они принесли с собой огонь, чтобы зажечь дома и убивать нючи, когда те выйдут тушить пожар. Злые люди уже подошли к деревне. Им оставалось только бросить огонь. Но в это время из утэна хэвки Хрúста вышел старик Ай. Он высоко держал над головой доску с Зелёной Женщиной. В небе раздался гром и потоки воды обрушились на берег. Это был не просто дождь, это был настоящий Мурэч-Удан. Но молнии в злых людей летели не с неба, а из глаз Зелёной Женщины и злые люди ослепли от этих молний. Нючи сбросили тела нападавших в воду и злые люди ушли на дно тэнэра, где их съела прожорливая олра.
А деревня нючи исчезла, как будто её вовсе никогда не было. Рассказывают только, что иногда, летними ночами, над поверхностью воды можно видеть лицо Зелёной Женщины, которую нарисовал старик Ай и которая спасла нючи от верной гибели.
Шаманы запретили ламутам приходить к тэнеру, в котором лежали кости злых людей. Шаманы сказали, что старик Ай был великим хэвки и что его Зелёная Женщина может ослепить и ламутов. Поэтому теперь никто не знает, где находится тэнер».

«Просто  какое-то сказание о граде Китеже в оригинальной колхозной обработке!», — подумал Дима. Из словарика, приведённого в конце сборника, выяснилось, что «тэнэр» — это просто озеро, «екэбэ» — горбуша, «нючи» — русские, а «илаглика» — обычный гусь. Русский старик с не самым русским именем «Ай» тоже разъяснился: слово «Ай» по-ламутски означало «добро». Какое-то русское Добро построило на озере не то деревню, не то небольшой монастырь, а потом это Добро куда-то делось. Ну, это понятно: русское добро вообще недолговечно. Кстати, Дима почти не сомневался, что и «злые люди» тоже были «нючи». Откуда было другим-то взяться? — не японцы ж пришли на таёжное озеро за гусями! Вот только вопрос: действительно ли деревня исчезла вместе с Зелёной Женщиной или это просто ламуты забыли дорогу к озеру после приказа своих шаманов? И не та ли это деревня, которую видел экипаж АНТ-25, разворачивая самолёт в сторону залива Счастья?

Отношения в отряде были ровными, хорошими. Разве что Онопко постоянно лаялся с китайским поваром по поводу рецептов. Но это легко объяснялось: пластуна обучали амурские манчжуры, а повар вырос на западе стране, вот у них вкусы и не сходились. Однажды взялись готовить чисанчи, так чуть не поубивали друг друга из-того, с чем этот чисанчи подавать — с хойсином или ж с чу хоу. Онопко плюнул и сказал, что будет варить борщ.

— Рассудите их, барон, — предложил Павиевский.

Маннергейм улыбнулся, покрутил головой и признался:

— Да мне всё равно. Я б сейчас грютту съел с удовольствием или пару тарелок лохикейтто. Это у нас, в Великом Княжестве такое делают. Соскучился по вкусу. Как уехал в Николаевское училище, так с тех пор ни разу и не пробовал. А хойсин или чу хоу… да хоть керосином пускай свой чисанчи польют: велика ли разница? — всё равно съедим. А борщ, кстати, я вообще не люблю.

Почему-то последнее признание задело есаула:

— Простите, полковник, если понапрасну обижу, но вот что я заметил: всё вам, инородцам, то одно у нас не нравится, то другое. Один, понимаешь, берёзки ненавидит, другой какие-то финские блюда поминает…
— Кто это берёзки ненавидит?
— Да неважно, был тут один такой, тоже нерусский, как и вы. Уехал недавно. То государь у него идиот, то министры — недоумки вороватые. Всё ему не так. Я вот себе думаю и понять не могу: а случись война, не из таких ли людей враги отечества получаются? Сегодня грютту какую-то вспомнит, завтра ещё что ему на память придёт, а дальше — вообще всё русское хаять будет. Вот уже и готовый враг. Не так ли, Карл Густавович? Ну вот скажите, в чём я, по-вашему, не прав?
— Не забывайтесь, Александр Викентьевич, — холодно произнёс барон. — Я — полковник российской армии и, бог даст, ещё стану в этой армии генералом. Я приносил присягу государю-императору и не намерен запятнать себя хоть малейшим её нарушением. Да, я швед, но прежде всего — я русский офицер. Как вы себе это представляете, господин Павиевский? Маннергейм — враг России?!! Да вы с ума сошли, есаул…

Да, всё-таки, жалко, что упустили нэф, отчаливший с этим негодяем Поло из Корцулы. Очень уж много знала их семья о тех краях, откуда во Флоренцию и Прато стали просачиваться «жёлтые люди».
Но, если бы только Прато и Флоренция! — меняльные письма с переводами  денег, где упоминались «жёлтые», касались не одной Тосканы! Антверп, Брюж, Дерлейк, Майнц, Ханновер, вплоть до Ирландии и богохранимой Испании, где в Террассе и Аликанте были всё те же жёлтые!
Сначала помогавший викарию монашек обратил внимание на слово цеавав, что означало «желтоватый». Потом несколько раз проскочило анашим им ор цеавав, то есть, «люди с жёлтой кожей», и, наконец, просто анашим цаховим — «жёлтые люди». Что за напасть на нашу голову?! Боимся мавров и сарацин, а получаем жёлтых?! И как их всех теперь отследить, если они множатся подобно первородному греху? Где взять людей, чтобы держать под контролем эту распоясавшуюся заразу?

«Да, — вздохнул фра Луиджи, — хорошего соглядатая вырастить куда сложней, чем обычного монаха». Брат Эли, при котором доминиканец как-то обмолвился о проблеме, не пойми к чему, предварительно собрав в своём убогом тартарском мозгу лигурийские слова, сказал: «Понуждая неумного человека усердно молиться Господу, не следует исключать того, что он может нанести увечья собственной голове, особенно спереди».
— Ты это к чему? — не понял викарий.
— Поговорка такая у нас, — засопел варвар. — Как мог, так и молвил по-вашему.
— Бред какой-то, а не поговорка! — раздражённо бросил фра Луиджи. — Вечно ты всякую ерунду несёшь. Я тебе про другое сказал. Да пусть бы они хоть все лбы порасшибали, а добыли б мне венецианца! Но куда им! — шпионить, знаешь, — это тебе не молиться. Одно дело — de jure монах, другое — de facto шпион.
— Истину глаголешь, брате Лука! И я об том! — сурово согласился тартарец и тоже перешёл на латынь, — Аnserem ad porcus non amicus est, как пить дать!
— Гусь не является другом свиньи? — озадачился викарий. — Вот ты это про что сейчас, ирод?!
— Про гуся и про свинью, — честно ответил брат Эли.

Павиевский понимал, что домой, на Кубань, он уже вряд ли вернётся. Да и что там делать? Кому ты нужен в станице со знанием иероглифов? И зачем? Китайскими закорючками дурные слова писать на стенах приюта мученницы Агафьи? Да нет, лучше уж и не мечтать вернуться, не об чем мечтать. «Был камыш на речке Пшиш — шиш тебе, а не камыш!». Есть бамбук на Сунгари и пялиться тебе на него до второго прихода бога войны Гуаньди.

…Через неделю после возвращения на Сунгари есаул листал за завтраком «Харбинскiй Вѣстникъ». Синематограф «Арс» показывал фильму «Барделис Великолепный» с Джоном Джильбертом в заглавной роли, Железнодорожное Собрание извещало о концерте Мозжухина и Клео Карини, «Студiя Салонныхъ Танцевъ» господина Новикова предлагала «изучать последнiе исполняемые въ Америкѣ фокстроты» (занятiя группами и отдѣльно, утреннiя и вечернiя, а также въ частныхъ домахъ).
И вдруг, перевернув страницу, Павиевский увидел небольшую заметку, перепечатанную из японской «Ёмиури»: в Токио закончился съезд китайской партии «Тунмэнхой», определивший пути развития Китая. С заключительным докладом о принципах национализма, народовластия и народного благосостояния выступил господин Сунь Ятсен. Требования новой партии: свержение власти манчжуров, восстановление суверенитета Китая, уравнение прав на землю и, самое главное, — учреждение республики. О как!

— Вон оно что! — вслух сам себе сказал есаул, откладывая «Вѣстникъ» в сторону. — Пути развития Китая, значит? Ну, что ж! Раз Кубани не видать, займёмся плотненько Китаем с его путями. И партией этой займёмся… как её?.. —  «Тунмэнхоем». Республику желаете, господин Ятсен? Ну-ну! Что там ваша китайская бабка про Юрьев день надвое говорила?..

Александр Викентьевич ещё немного подумал, дотянулся до штофа, налил, выпил, рассеянно погрыз вяленый мухомор и опять перечитал заметку. Сунь Ятсен, значит. Опять вылез. То ихэтуани, то «Синчжунхой», то вот теперь «Тунмэнхой» этот новоявленный. И опять — единый путь, единая нить, единый пояс. И судьба единая. Очень знакомо, ровно то, над чем бился уехавший, точней сказать, — изгнанный с Дальнего Востока ротмистр. Действительно, что ль, империи наплевать на Китай? Тогда зачем все эти петербургские крики про Желтороссию? Зачем Артур отдали? Зачем в Портсмуте Сахалин надвое порезали? По-цумасу дзё-яку, твою мать! Это ради него эскадра Рожественского гибла, ради По-цумасу дзё-яку всей страной «врагу не сдаётся» горланили, так, что ли?
Есаул ещё до конца не понимал как связано то подземелье, где только сообразительностью Онопко их не завалило, с этим единым путём и нитями времени. Но чувствовал, что связь эта есть. Где? Какая? В чём? Почему Сунь этот тоже про единую нить талдычит? С чего тогда ихэтуани вскинулись? Из какой китайской табакерки «Синчжунхой» с «Тунмэнхоем» древними чертями выскочили? И что вообще кипит на дне этого старинного котла, в котором мы пока даже пузырей на поверхности не видим?
Ротмистр-то эти пузыри увидел сразу. Или почувствовал. Вот он, Главный Штаб! Люди с понятием, тонкие: настоящая разведка, одно слово! А что такое, допустим, разведка у казаков? — ну, перелезли пластуны за бугор, сунули зазевавшемуся неприятелю портянку в рот да и перетащили супостата через тот же бугор обратно к своим. Вот и вся недолга. А тут ползи не ползи, портянок не напасёшься. Надо что-то другое придумывать…

Решительно скинув мундир, сапоги и, оставшись лишь в нательной рубахе и штанах с лампасами, есаул привычно угнездился в позу цветка, зовомого лотосом. Концентрации мешали завязки кальсон, струящиеся из-под лампасов. Тогда, закрыв глаза, Александр Викентьевич отключил внимание от белых тесёмок, и начал негромко бормотать из Кон-Фу-Цзы: «Благородный муж в душе по-настоящему безмятежен. Низкий же человек, напротив, всегда озабочен дурными мыслями»…

— Как же! Безмятежен он! — обиженно прошептал Онопко, некстати явившийся на пороге с кастрюлей. — Его высокоблагородие, значит, в казённых штанах на грязном полу безмятежно хернёй маются, а Онопко озабочен, чего б такого благородному мужу вкусненько пожрать после молитвы. И это ещё посмотреть, чьи мысли дурнее: штаны-то потом обратно Онопке стирать, пока благородный муж выпивать будут. Тю!..