Чёрт занёс Трубу на ту пекарню! А то ему другого места не было. Откуда ж мы знали, что в двигателе веретёнка, а не нормальное масло?! И откуда нам было знать, что скобы только наживили, а не затягивали? Вечно Труба что-нибудь придумает, что мы потом всем Хутором расхлёбываем!..
…Генка Балаш и Серёга Масленников приехали вдвоём на одном мотоцикле. Причём, интересно приехали: Генка впереди правой рукой крутил ручку газа, а Серёга из-под него дотягивался до сцепления. Левая же Генкина рука была закована в гипс и висела на бинте.
C Балашом вообще-то всю дорогу что-то случалось. Один раз в речку с разбега нырнул. Я, говорит, вниз башкой стоймя прыгну. А оно так стоймя получилось, что стоймей некуда: башка по плечи в ил ушла, над водой одни пятки остались. Как буёк стоял! Водой его маленько колышет, а так — почти не шелохнётся. Если одну ногу красным покрасить, а другую зелёным — хоть баржи мимо Генки пускай. Чистый бакен!
Еле выдрали его с того ила. Башка, когда выдирали, так чпокнула, аж пузыри наверх пошли. Некоторые, правда, сомневались потом: и не башка, мол, это чпокала, и пузыри не из башки шли, но нам разбираться некогда было. Слава богу, спасти успели. Сам-то он так перепугался, что даже ил с головы смыть забыл. Сидел под ракитой, глазами лупал, пока оно всё не присохло как на собаке. Ил, тина, ветки какие-то, волосы вообще как у чёрта торчали. От плеч вниз, получается, — человек человеком, а от плеч вверх — не то корова, не то марсианин. Зелёный, страшный, одни только глаза белые да зубы ещё.
И, главное, он же чего сделал-то после этого?! Он же в таком виде к ночи домой поехал! Мамка дверь на стук открыла, смотрит, а там при луне стоит не пойми что. И ведь нет бы ему объяснить ей всё по-нормальному, так он ничего лучше не придумал, как сказать: «Это я — Генка, чё вылупилась?» А сам забыл, что матери уже чуть не сорок лет стукнуло! Тоже ж думать надо! Люди говорят, еле откачали старуху, чуть дуба не дала со страху…
А то приходим мы к нему однажды с Серёгой, а он на мотоцикле своём красной краской всякие гайки мелкие подкрашивает. И на носу у него пятно красное. На самой пипке. Ну мы посмеялись, что он нос покрасил, Генка постеснялся для виду, и только вечером Луба нам всё рассказал, как было:
— Да вы чё? — говорит. — Это ж его на переезде возле Заготзерна шлагбаумом по носу прихватило. Он к переезду подъехал, остановился с Валькой поболтать, а тут электричка на Конотоп. Самое интересное, как чётко шлагбаум-то опустился: не на башку, главное, не на переносицу, а конкретно одну пипку ободрало и всё. Повезло Балашу! Он с того и гайки взялся красить, чтоб думали, вроде это он случайно краской по носу мазнул.
И всё у него так! За яблоками или там за грушами лезем, все люди как люди, а Генка вечно с корзинкой, как пенсионер. А на корзинке, главное, надпись — «Привет с Ялты!» Вот какой, спрашивается, привет?! С какой, на хрен, Ялты?! А такой привет получается, что хоть бы раз он её в чужом саду не кинул, когда мы то от кобелей, то от хозяев через заборы тикали! Даже смешно: по грядкам же видно, что там чуть не стадо лосей бегало, а к ответу только одного Генку тягали. Из-за корзинки его. Одна она такая на Хуторе. Да и Генка такой один.
С рукой этой переломанной тоже молодец… Он где-то в журнале насмотрелся, как американцы у мотоциклов рули делают. Не нормальные рули, не заводские, а такие, знаете, которые задранные. Они, как рога, почти на метр вверх торчат. Когда на таком мотоцикле едешь, руки так задираешь, будто тебе «хенде-хох» из-за угла крикнули.
Ну и доездился, понятно! — под Шилинкой на кочку наскочил, его с дороги и выкинуло. На тех ямках, между прочим, многих так выкидывает. Но у всех по-человечески выходит: мотоцикл в одну сторону, ты — в другую, поднялся да и дальше поехал. А Генка в руле своём модном застрял и с мотоциклом кувыркался. Вот и два перелома откуда. Его из руля болгаркой выпиливали, так что пришлось потом обратно заводской руль ставить и всё по новой соединять.
А тут уже хочешь — не хочешь, надо с Серёгой договариваться, чтоб, пока гипс не снимут, вдвоём ездить: Генка на переднем сиденьи газ крутит, Серёга с заднего к сцеплению тянется. Как они только не спились вот так, вдвоём ездивши — уму непостижимо…
Они к нам тогда подъехали, а минут через пять и Труба подошёл.
— Здоровте, мужики, — сказал Труба. — Ну? Какие планы? На танцы?
— Охота по морде получать! — фыркнул Луба.
— В Севске свадьба сегодня, — сообщил Труба. — Люди гуляют. А мы как эти… Как не знаю кто…
— До Севска сорок километров, — напомнил я. — А у нас мотоциклов на всех не хватит.
— Тебе дядька «Яву» не даст? — спросил Луба.
Я покачал головой:
— Не даст. Я на той неделе через забор на ней проехал. Дядька до сих пор злой.
— И как забор? — поинтересовался Труба.
— Нормально забор, — сказал я. — Крепче «Явы» оказался…
— Ну, дак вот я вам скажу! — Труба поднял руку. — На пекарне ихний «пятьдесят второй» на ночь остался. Незакрытый: я дверку дёрнул — залезай, кто хотит. И до утра пекарня его не хватится. Как вам такое?..
Мы задумались. Со стороны бани подошли Шкалик и Валерка.
— Живой? — спросил я Валерку, ухмыляясь.
— А ты куда мой штык дел? — спросил Валерка. — Я обыскался.
— В дровнике от тебя же и сховал, — сказал я. — Ещё раз мне такое устроишь, я тебя, полудурка, сам зарежу. Меня дед чуть не убил за ту яблонку…
…Неделю назад Валерка со Шкаликом выпивали. В смысле, выпивали они и до и после, но неделю назад Валерку занесло ко мне. Причём, Шкалика он тогда где-то потерял, чего вообще-то делать не стоило. На Хуторе, кто б ты ни был, и в каком бы состоянии не находился, а домой всегда дойдёшь. Если, конечно, ты не Валерка.
Любой кобель всегда прибежит домой, какая б сука его куда не увела. Любой кот вернётся к своей сметане. Ни одна корова не свернёт в чужие ворота. И только Валерка никогда не мог добраться до хаты без Шкалика. Говорят, у моряков есть такой прибор, по которому они доплывут куда надо. И у лётчиков такой прибор есть. А у Валерки вместо прибора — Шкалик, поэтому пили они всегда вместе. Если выбирать, то, конечно, Шкалик лучше любого прибора: и нальёт, и выпьет с тобой, и до дома доведёт.
А в тот раз, вот даже не знаю, где они друг друга потеряли, но выйдя вечером из хаты, я услышал голос с небес. И голос этот сразу позвал именно меня.
Не буду притворяться, будто я подумал, что это Бог или ещё что такое не сильно обычное, типа инопланетян. Все в курсе, что Бог хуторских вызывает к себе только двумя способами: или через ментов повесткой (если ненадолго), или сразу через врачей (это если насовсем). А вот так, чтобы грозиться с неба или, тем более, матюкаться, так Бог у нас себя вообще не ведёт.
И инопланетяне в рамках держатся. Видели-то их многие, а слышать — мало кто. Те, кто слыхал, говорят, инопланетяне обычно не разговаривают, а только поют что-то жалостное. Тоненько-тоненько так, но что именно поют — не разобрать. Были б умней — по электричкам бы ходили: сами, вроде, на бутылку сшибают, а сами нас изучают. Потому, что нас изучать — лучше электрички ещё ничего не придумано.
А тут матюки с неба — ну, какие инопланетяне! Я голову поднял — на золотом наливе Валерка висит. Распялился как кролик и орёт как кот. На дерево он с забора упал, потому, что калитки не нашёл. Он-то думал, что домой попал. А ветка отломалась, когда я его снимал. Да, главное, жалко-то как! — лучшая ветка была на всём дереве.
А он увидел, что натворил и его тут же на суицид пробило. «Суицид» — это не я придумал, это он сам откуда-то выкопал. Постоянно суицидом своим пугает. Он вообще много таких слов непонятных знает, но «суицид» у него главное. Я, говорит, если повешусь, вы не думайте, что это я повесился: это я суицид себе спроворил. И чуть что — ну, не долили ему или девка поленом огреет, сразу: ну, говорит, всё! ховайтесь в жито! сейчас чистый суицид будет! Всех умучал. И в тот раз тоже: я, говорит, яблонку погубил, я и себя погублю! Чисто Евгений Онегин, когда тот сына убивал!
Я тогда даже не заметил, откуда он штык выхватил. Из штанов, наверное, откуда ж ещё! Как размахнётся, как лупанёт себя со всей дури в живот! Ну, думаю, доигрался!
А штык у Валерки, правда, хороший. Австрийский, двусторонний, длиной чуть не пол-метра, с двумя бороздками. Штык на Хуторе с восемнадцатого года остался. В эту войну его даже партизаны два раза взаймы у Валеркиной бабки брали, но, правда, отдавали всегда. Валерка им свиней по Хутору режет. Ну, и себя иногда.
Я, помню, специально ему за спину зашёл (думал, при такой длине лезвие ж насквозь должно вылезти, правильно?). А ничего вообще не вылезло. Он, оказывается в ремень себе попал. Во такой вот меткий. Ты, говорит, не переживай, суицид не всегда с первого раза получается, давай передохнём минут пять, покурим да я потом обратно зарежусь.
Ну, тут я уже ждать не стал, закинул штык в дрова и повёл Валерку домой через поле. Вышли мы с ним как раз на середину поля между Хутором и дорогой на Шилинку, он остановился, огляделся и говорит: «Зарезаться не получилось, давай, я хоть повешусь тут? Гони верёвку или шарф какой-нибудь». А сам на меня так смотрит, как будто я без верёвки из хаты не выхожу!
Вот реально умеет человек другого человека чуть до греха не довести! Я говорю, ты совсем спрыгнувший?! На чём ты повесишься?! На километр кругом овёс растёт, ты на овсе, что ли, вешаться собрался?! Пошли, говорю, я хоть до кладбища тебя доведу — там дубки, там вешайся на здоровье, достал ты меня, ей-богу! Можешь для начала и могилку сам себе выкопать, чтоб мы её тебе потом не рыли.
Еле уговорил, между прочим. Потом он до дома почти как человек шёл, только в какой-то момент за гусями погнался, но гуси в речку попрыгали да уплыли, а водный суицид Валерке никогда не нравился, это ещё со школы известно. Он у нас в третьем классе со льдины упал, а когда вылез, сказал: «Нехай глумные в такой холодной воде топятся, я не буду»…
…Я уже долго тут про пацанов рассказываю, никак к теме подобраться не получается, но это не специально, а просто, чтоб объяснить, с кем мы тогда на ту свадьбу поехали.
Генка с Серёгой мотоцикл отогнали, обратно вернулись. Генка идёт — одна рука замотана, во второй — любимая корзинка «Привет с Ялты». Валерка ко мне в дровник за штыком сбегал. Шкалик новые клёши надел. Луба сходил, откуда-то самогона всем принёс. Я успел с Людкой у почты поругаться. Девка хорошая, но не даёт. Хотя, что значит «не даёт»? — можно подумать, я тогда знал, с какого боку это «брать»! Может, и хорошо, что не дала: а вдруг бы опозорился?! А так — не дала и не дала…
Пока я Людкой ругался, подошли Цаца с Сясей. Их вообще-то Сашками обоих звать, просто один себя в два года называл «Сяся», а другой, соответственно — «Цаца». Так и остались на всю жизнь. Получилось нас вместе с ними и с Трубой целых девять человек.
…На пекарне стало понятно, что все в кабину ГАЗ-52 никак не влезают. Восемь максимум. Труба сказал: «Ну и чёрт с вами! Жмитесь там в кабине, а я в будке поеду, как король!» (Интересно, откуда у Трубы сведения, что короли любят ездить в будках с надписью «Хлеб»?!)
Лотки мы переложили, чтоб ему там просторно было. Он залез, мы его снаружи закрыли на щеколду и давай в кабину набиваться. Получилось так: мне достался левый кусок руля и педаль сцепления. Серёге Масленникову — бибикалка и педаль тормоза. Луба отвечал за педаль газа и правую сторону руля. Генке доверили переключать скорости. А остальные просто так друг на друге сидели, как опята на пне.
Менты, что в тот вечер на посту выпивали, потом рассказывали: мы, говорят, как увидели, что вас там в кабине, что той хамсы в бочке, ну, думаем, это хлопцы точно в Севск на свадьбу поехали, не иначе!
…Места у нас всё больше исторические. Валерка рассказывал, в Нéгино войска стояли при каком-то царе. У Дóбруни с поляками битва была. Наш Хутор как раз за поляков был. В смысле, опять мы тот раз не угадали. Севск тоже место известное, не хуже того же Рыльска.
Один корреспондент в «Брянском рабочем» красиво так написал: в наших краях, говорит, каждый клочок земли пахнет историей! И как давай рассказывать, где тут у нас что было и когда какую деревню построили, так даже удивительно! Брянску тысяча лет, Стародубу — тысяча двести, Хутору — восемьсот, Трубчевску — вообще хрен кто помнит сколько. Действительно, запах истории. Хотя, если не знать, как она пахнет, можно и нос зажать с непривычки. Мы-то все, понятно, уже принюхались и даже не замечаем, а приезжему иногда тяжело бывает. Особенно, если человек из города, где, допустим, вообще никакой историей никогда не пахло…
…До Севска доехали нормально, только движок грелся, это все четыре водителя сразу заметили. Но мы ж тогда про веретёнку и не догадывались. Просто ехали да и всё. По команде «третья!» или «четвёртая!» я выжимал сцепление, Генка перекидывал скорость в нейтраль, Луба перегазовывал, я опять выжимал сцепление, Генка ставил нужную передачу, после чего мы все — я, Серёга и Луба — продолжали рулить, а Серёга ещё и бибикал. В общем, как люди ехали. Минут за сорок управились.
…Севская свадьба, оказывается, гудела второй день и, соответственно, там уже мало кто что понимал. Нас приняли за своих, но слегка забытых. В смысле — «садитесь, хлопцы, за стол, токо вас всю дорогу и ждали, звиняйте, не помним как кого звать и хто вы такие вообще…»
Мы сказали, что мы «со стороны жениха» и правильно сделали. Во-первых, этот хмырь жених к нашему приезду спал как убитый, а, во-вторых, когда на свадьбу приходят девять мужиков «со стороны невесты», то это как-то не очень в смысле морали и всего такого. Поэтому, от невесты одного Трубу выставили. Невеста, честно говоря, уже тоже ничего не соображала, поэтому Трубу признала. Оживилась даже. Нормальный мужик, после будки хлебом пахнет.
Может и обошлось бы, если б не Генка. Может, и погуляли бы. Да тут так вышло, что невеста сидела-сидела рядом с Трубой и вдруг падать принялась. Ну, не держится девка на лавке и всё! Раз подняли, два подняли, а потом решили её к Генке посадить: у него всё ж таки одна рука в гипсе, а гипс, он сам по себе держит, Генке и напрягаться не надо.
Приткнули её к нему с левого боку, Генка рукой, как экскаватор, в трёх плоскостях развернулся, зацепил невесту за шею, смотрим — зацепил крепко, одна голова из гипса торчит, как влитая. Фату ей поправили и стали дальше выпивать.
А гости-то тоже ничего не соображают: слышим, «горько!» орут. Генке деваться некуда, начал он невестой манипулировать. Кстати, когда у тебя рука в гипсе, а голова невесты нормально в локте зафиксирована, это несложно. Генка просто водил рукой к себе — от себя: голова подъехала — поцеловал, голова отъехала — выпил. И по новой. Туда-сюда, туда-сюда, нормально, в принципе.
Но тут жених проснулся. Подошёл, посмотрел. И главное, не то его обидело, что у невесты голова ездит, а то, как у неё руки по Генкиным штанам волочатся, когда он головой управляет. И жених, сволочь, расстроился. Как даст Генке по голове жбаном! Прямо без предупреждения, как немец напал. И хорошо ж напал! — ей-богу, думали, это от головы осколки разлетаются! Луба потом общее мнение высказал. Я, говорит, как это увидел, сразу подумал: если Генка и выживет, не пришлось бы нам по результату ещё и башку ему гипсом обмазывать…
Тут и гости подскочили. Глянули, а у Генки, оказывается, уже полный его «Привет с Ялты» набит — самогона три бутылки, закусь какая-то, даже рюмки в корзинку положил. Все сразу обиделись и ему ещё раз жбаном вкатили. Мы смотрим — нас мало, жбанов ещё много. Слава богу, Валера выручил. Как почуял, что его время пришло. Прыгнул на табуретку, штыком своим машет, ложись, орёт, сволочи, а то я всем и каждому такой суицид устрою — полгода в Севске гробов не достать будет!
Про суицид они, конечно, не поняли, а про гробы быстро дошло. Народ так испугался, что от некоторых тут же запах истории пошёл. Мы под это дело из хаты выскочили и в какой-то сарай забились. Полчаса посидели, слышим — вроде не ищут. Одни кобели заливаются.
Генка из корзинки всё вынул, выпили мы, закусили, решили поспать до рассвета, пока эти не угомонятся. В сарае в одном углу сено лежало, в другом кирпичи были сложены. Генка на них и полез. Вы, говорит, как хочете, а я буду как на печке спать.
Улеглись мы кое-как, заснули на сене, а среди ночи — грохот. Валерка за штык, остальные за спички. Кое-как осветили — твою ж мамку! — в том углу сарая, где Генкина «печка» была, теперь гора кирпичей и из неё рука в гипсе торчит. Валера говорит, вы тут его вытягивайте пока, а я пойду погляжу, что снаружи. Мало ли что, больно уж кобели от нашего грохота разгавкались, как бы хозяева не проснулись.
Мы кирпичи разгребли, Генку достали, а дальше он уже сам здоровой рукой по кирпичу вбок откидывал, корзинку свою добывал. Тут Валера вернулся. Народу, говорит, во дворе человек десять пьяных спят. Я, говорит, двоих штыком потыкал, вроде, спят пока крепко, но лучше всё равно уходить. Только без шума. Как он выразился — «тихой хомо-сапой».
Шкалик потом, когда всё закончилось, спросил у него, что это слово значит. А я уже со слов Шкалика узнал. Шкалик сказал, что «смыться тихой хомо-сапой» у Валерки означает «незаметно уйти как человек». И ещё Шкалик говорил, Валерка даже посмеялся, что мы этого слова не помним. «Он сказал, вроде, мы это по химии проходили», — объяснил мне Шкалик.
Но тогда мы действительно постарались всё сделать без слов и лишнего шума. Сначала Трубу в будку затолкали, потом сами в кабину упаковались. Коробку сперва на вторую передачу поставили и тогда завелись. За ворота выбрались шустро, только во дворе через какое-то бревно переехали. Но тихо: будка грюкнула и больше никаких звуков. Аккуратно ушли, можно сказать. Без шума и паники.
И вообще, казалось, всё шло нормально. Ехали быстро, все движения и команды отработаны. Свернули с трассы на свою дорогу. Казалось — ещё минут двадцать и будем на Хуторе. И тут, уже где-то напротив Устари, дёрнул чёрт Лубу оглянуться. Оглянулся дёрнутый чёртом Луба и аж переменился весь. Потом ещё раз оглянулся и говорит: «Будки нету!»