«Честно говоря, на Байконуре всё всегда шло не так…»
26 мая, 2018 7:07 дп
PHIL SUZEMKA
Phil Suzemka:
СТРАШНАЯ МЕСТЬ
…У Шаркова есть сын. У всех есть сын. Ничего особенного, даже если не сын. Чтоб был сын, тоже большого ума не надо. И даже небольшой ни к чему. Но у Шаркова всё, не как у людей. Гришу родила Катя. Шарков к этому отношение имел постольку-поскольку. Но отцы — психи: называется — ты роди, а я воспитаю. А что из этого выйдет — одному богу известно. Ну, и ещё мне, в силу природной наблюдательности и умению делать далеко идущие обобщения…
Андрюха воспитывал Гришку предельно сурово, простецки полагая, что в старости тот станет ему опорой и подмогой. Например, стакан воды подаст, когда Шарков уже ничего другого ни пить, ни наливать не сможет. В Гришкином детстве Шарков этим стаканом воды бредил, как верблюд в Каракумах.
А потом Гришка вырос и решил отомстить отцу за воспитание.
***
…Лучшую часть своей жизни Шарков провёл на Байконуре, а худшая у него началась сейчас. Я заметил, так всегда бывает: когда у тебя ни денег, ни жилья, ни каких бы то ни было перспектив — то это почему-то обязательно лучшая часть твоей жизни. Ты молод, глуп, самонадеян и думаешь: ещё немного и наступит, наконец, лучшая часть жизни с обязательно прилагающимися к ней деньгами, яхтами, собственными домами и томными посещениями галереи degli Uffizi.
Потом, наконец, на тебя рушатся все эти галереи с яхтами, а лучшая часть жизни, как выясняется, осталась где-то на Байконуре. Просто загадка, откуда это во Вселенной такие порядки идиотские!
***
…На космодроме Андрей Шарков отвечал за какую-то пимпочку, которую накручивают сверху на ракету, чтоб спасти экипаж, если что-то пойдёт не так.
Честно говоря, на Байконуре всё всегда шло не так, потому что Шарков вечно отвлекался от своих пимпочек. Экипажи в смысле спасения были предоставлены сами себе и к концу Андрюхиной службы наладились обильно увешивать спускаемые модули дешёвыми иконами, что казалось им более надёжной защитой, чем участие в их судьбе Шаркова. В невесомости по жилым помещениям МКС летали капли святой воды и повсюду болтались вверх ногами Николы-угодники. Шарков же, вместо службы Родине, занимался альпинизмом и плаванием.
…В моём воображении, если на планете поискать самое никудышнее место для альпинизма и плавания, то это как раз и будет Байконур. Но Шарков и там умудрился изыскать какие-то заоблачные горы и безбрежные водные пространства. Однажды он даже обмолвился, что мысль поднять паруса посетила его именно на Байконуре, в перерывах между восхождениями, пимпочками и заплывами.
Поначалу я ему не верил. Я вообще недоверчивый. К примеру, мне встречался человек, утверждавший, будто большие дозы самогона излечивают алкоголизм. Я знал другого: тот говорил, что жизнь в пустыне прекрасна. Ещё он добавлял, что если на закате выходить за бархан справлять малую нужду так, чтоб на тебя, раскачиваясь от восторга, смотрели два суслика, то подобная процедура за неделю избавляет от простатита.
Раньше я считал этих людей фантазёрами или лгунами. После рассказов Шаркова об альпинизме и плавании в окрестностях Байконура я мало того, что стал верить тем двум — я окончательно убедился в том, что Земля плоская, а звёзды — это серебряные гвозди, вбитые ангелами в небесную твердь..
Хотя поначалу я был скептичен и придирчив: степной альпинизм и пустынный кроль с брасом у меня вызывали сомнения. Мне почему-то представлялось, что все восхождения в районе Байконура могут быть только горизонтальными, с переползанием от одного саксаула до другого аксакала. Что же до плаваний, я полагал, что передвигаясь по барханам на двугорбом корабле пустыни, свои моря Андрюха видел исключительно в виде миражей, которые помимо рефракций создавались ещё и исключительной «палёностью» туземной водки.
***
Потом Андрюха меня переубедил, я ему во всём поверил, но сейчас не об этом, сейчас о Гришке.
…Многократно ободрав альпинистское пузо служилого человека о верблюжью колючку, офицер Шарков вознамерился и из сына сделать «настоящего мужчину», как он это себе представлял. Бедный ребёнок был вынужден заниматься всеми видами спорта, которые пихал в него ненормальный родитель. Плавание входило туда как спорт номер один.
«В пустыне чахлой и скупой, на почве зноем раскалённой» часто можно было видеть «ползучего альпиниста» Шаркова, расхаживающего вдоль арыка с ядовитой хворостиной, выдранной им из куста анчара. Хворостиной Андрей Валентинович гонял Гришку, обучая того плавать в арыке на время и дальность. Одновременно анчаром Шарков хотел донести до Гришки мысль, что Дантес зря застрелил Пушкина.
Отчего-то Андрюхе казалось, что спустя годы Гришка будет ему за это всё по-сыновнему благодарен. Годы, как водится, прошли спустя рукава. А Гриша всё запомнил. Включая фамилию «Дантес».
***
Потом Байконур с пимпочками кончился, начался дом в элитном посёлке, баня, размерами едва уступающая дому, знакомства с разными людьми и божественное шкворчание между домом и баней продукции Сталика Ханкишиева, который, в силу одарённости своей кулинарной натуры, сам не всегда понимал, над чем именно он в данный момент колдует с поварёшкой — то ли над оши-сирканизом, то ли — над айвой в чихиртме.
Тем временем, измочаленный нежной отеческой заботой и ухайдаканный нескончаемой родительской любовью, Гришка вырвался на волю, а вырвавшись, быстро и плодовито родил двоих детей. Этим он как бы поставил точку в Шарковских притязаниях на своё личное время, ясно дав понять, чтоб больше к нему не приставали.
…Я видел Гришу всего один раз. В Голландии. В Хорне. И я запомнил его глаза, когда тот смотрел на отца. Я тогда, ещё помню, вздрогнул: Григорий Мелехов в «Тихом Доне», мне кажется, с бóльшей теплотой смотрел на мужа Аксиньи, чем один Шарков на другого…
***
Худшая часть жизни поначалу казалась не такой уж и худшей. Гришка с юной женой и ещё более юными мелкими умотал во Францию, а в деревне на постоянной основе завёлся Василевский.
Вообще, чета Василевских для меня всегда иллюстрировала собой единство и борьбу противоположностей в её первичном и оттого незамысловатом карельском варианте. Валера шлялся по разным полюсам недоступности, откуда привозил Шаркову вкусную радиоактивную оленину. А Наташа, будучи доктором наук, объясняла, что эту оленину нельзя жрать в силу её повышенной радиоактивности. Шарков же гармонию семейства не нарушал, отчего и оленину охотно ел, и Наташу внимательно слушал.
…Исходя из того, что и как Василевские рассказывали о себе, я так понял, что друг на друга они наткнулись в карельских лесах ещё в те былинные времена, когда Элиас Лённрот если уже и написал, то вряд ли ещё успел опубликовать «Калевалу». То есть, грубо говоря, — давно.
Тяга Василевского к прекрасному ограничивалась постоянным употреблением финского слова «perkele», которым, по мысли Валеры, можно было описать всё прекрасное вообще: от кустарной добычи дёгтя из берёзовой коры до фильмов Ларса фон Триера и работ Хельмута Ньютона.
Соблазненье Натальи карельский прохиндей Василевский оформил в лучших традициях национального эпоса, в брачный период погнав предполагаемую невесту за ягодами. Разумеется, брачный период у лося Василевского вообще ничем не ограничивался, но ягоды в Карелии всё-таки растут не круглый год. И Валера понимал, что трубными «и-го-го!» и «perkele!» он может созывать в своё урочище претенденток на собственные рога когда ему вздумается, а вот заготовительный период на севере краток и со сбором ягод следовало поторопиться.
Стояло чудесное полу-финское лето со всеми его прелестями — болотами, клещами, комарами и обворожительно звенящим гнусом. Сам деревенский соблазнитель Василевский по неграмотности рвал обычную бруснику, а соблазняемая, но образованная Наталья собирала плоды Вакциниума Верескового (листья очерёдные, обратнояйцевидные, с булавовидными образованиями), что, если разобраться, то, в принципе, — одно и то же.
***
…Шарков с Василевским ели в деревне оленину, добытую Васильевским и бруснику, в очередной раз собранную Натальей, а Гришка во Франции вынашивал планы мести за загубленное детство. В советской и российской армиях «Орденом Загубленного Детства» называется значок об окончании суворовского училища. С известной долей допущения педагогические методы Шаркова с его вечными «ракета — дура, блок наведения — молодец» или «после бана в Фейсбуке укради, но выпей» можно отчасти признать именно суворовскими, хотя, с поправкой на арык, Гришка, на мой взгляд, скорее был нахимовцем.
Маму он пощадил: то, что в его младые казахстанские годы Катя обычно держала в руках, было дирижерской палочкой. Тонкой и лёгкой. И уж точно не такой ядовитой, как та хворостина из анчара, которой Шарков гонял водоплавающего ребёнка туда-сюда по арыку.
Палочку Гришка забыл, а хворостину запомнил. У себя в Париже он даже выучил, что хворостина по-французски будет «branche sèche», ракетная пимпочка — «dispositif de catapulte», а арык — «fossé». Гришка долго готовил свою месть.
…Если б Шарков ограничился заплывами в степи, глядишь, ещё б и обошлось. Но однажды он погнал ребёнка переплывать Босфор (в байконурских представлениях Шаркова о пределах мироздания Босфор был самым большим из известных Роскосмосу арыков).
Усмирить садистские наклонности отца на ту пору оказалось некому: Катя уехала покупать новую палочку, карельский данаец Василевский урча носился по северу, собирая для Шаркова свои радиоактивные дары, гениальный Ханкишиев мечтательно обдумывал новый рецепт блюда «жиз-быз», в силу чего оставленный без присмотра Андрюха окончательно распоясался.
Гришка Босфор переплыл. Но это была последняя капля. После Босфора он приступил к финальной стадии организации отмщения.
…Тем временем в деревню в очередной раз вернулся Василевский, недавно принявший рекламный пóстриг под маркетинговым именем «Лучший Фотограф-Маринист России».
Среди всякой северной всячины, привезённой Василевским, была не только радиоактивная оленина, но также треска с повышенным содержанием мышьяка, а, кроме того — камбала, которая была чуть более плоской, чем положено, вследствие того, что у Североморска её долго топтали атомными подлодками. В общем, на этом благостном фоне звонок Гришки прозвучал совсем неожиданно.
— Отец! — торжественно сказал Григорий. — Я хочу тебя отблагодарить. Причём сразу за всё. Я купил тебе путёвку в зáмок Иф! Другими словами — c’est un billet pour le Сhâteau d’If!
— Мне уже сейчас радоваться или как? — строго спросил Шарков. — С чего ты взял, что отцу понравиться быть узником зáмка Иф? Может, я всю жизнь мечтал посидеть в Шоушенке, Алькатрасе или «Чёрном дельфине»! При чём тут Иф?!
— Тебе не придётся там сидеть, — объяснил сын. — Тебе придётся оттуда плыть.
— Гриша! — вкрадчиво сказал Шарков. — Когда я говорил, что в старости ты подашь мне воды, я вовсе не имел в виду её количество. Лично мне столько воды не надо. Может, я лучше вместо этого с внуками поиграю?..
— Они уже без тебя играть научились, — жёстко ответил Григорий. — Ты поплывёшь, отец…
— А нельзя Château d’If поменять хотя бы на Fort Boyard, раз уж всё равно Франция?!! — вскричал Шарков. — Побегаю там вверх-вниз да и гори оно огнём!
— Нельзя… — раздался ответ сына.
Из-за плохой связи с Францией голос его звучал гулко и зловеще.
…Уже сошёл снег и мы закрывали банный сезон. Василевский опять побывал на каком-то заброшенном могильнике ядерных отходов, откуда приволок нам на закусь очень вкусную херню, от которой исходило неоновое сияние и которая показывала 58 микрозиверт в час, хотя мы её, по совету мудрого Ханкишиева, на всякий случай два раза прокипятили.
— Это ничего! — обнадёжил нас карельский прохиндей Василевский, тайком оглядываясь на грамотную жену. — Если с пивом и водкой, то 58 ещё ничего: со спиртом, было, что и по 72 микрозиверта закусывали…
— А мне по фиг, — неожиданно сказал Шарков, — до Марселя я всё равно не доплыву, так что можно было и не кипятить…
Мы понимали, что Григорий поступил с отцом хуже, чем в своё время с Эдмоном Дантесом поступили Кадрус, Данглар, Фернан и Вильфор вместе взятые. Причём стать графом Монте-Кристо Андрюхе не светило: Дантес, как все помнят, плыл не в Марсель, где его могла ждать полиция, а к себе на остров за сокровищами. В Гришкином варианте о сокровищах речи почему-то вообще не шло.
— Да и чёрт с ними, с каменьями и золотом, — произнёс Андрюха. — обойдусь. Меня другое волнует: буду тонуть, а непонятно что кричать…
— Это да, это да… — завздыхали мы.
Немецкий Шарков знал. Английский знал как мог. Французского не знал вообще.
— Если что — кричи «perkele!» — предложил Василевский.
— А это что?
— Неважно. Это по-фински.
— Думаешь, поможет?
— Ну… Между Риихимяки и Лаппеенрантой всегда помогало, — пожал плечами Василевский.
— Или можно крикнуть «Зэгмэт олмаса, менйун гэтирин!» — предложил Ханкишиев. — Это по-азербаджански «Дайте мне меню, пожалуйста»…
— Ты думаешь, Эдмон Дантес говорил на азербайджанском? — иронично спросил Василевский.
— Нет! — съязвил я. — Они у Дюма все говорили по-фински. На азербайджанском они только меню просили, когда тонули…
— Да ладно вам, — опять заговорил Шарков, неожиданно вспомнив про хворостину из анчара. — Эдмон Дантес! Эдмон Дантес! Ну, Дантес, и что? — по крайней мере, хоть Пушкина убивать не надо…
…Гений Ханкишиев, нежно накрыв казаны с бозбашем и уч-баджи, негромко заиграл на кашгарском рубабе что-то щемящее из Абдурахима Хаита. Катя рассеянно чертила на песке дирижёрской палочкой формулу «Гриша + Иф = минус Андрюша».
Василевский, пытаясь успокоить и отвлечь товарища, потешал его всякими весёлыми второстепенными вопросами, вроде: будут ли Шаркова перед броском со стены в море заворачивать в холстину, как это следует из сюжета романа, и станут ли для правдоподобия привязывать ему к ноге ядро.
А я на всякий случай спросил, не понадобится ли ему в зáмке аббат Фариа? Ну так. Опять же, для сюжета. Нормальный аббат, хорошо знакомый, говорящий по-русски, в меру пьющий. Да и вообще — куда без Фариа в таком деле!
Идея стать знаменитым аббатом пришла мне в голову сразу по нескольким причинам. Во-первых, хотелось помочь Андрюхе. Например, исповедать его перед заплывом, вызнать все секреты про байконурские пимпочки, а потом за какие-нибудь смешные деньги поделиться тайной исповеди с офицерами Дирексьон Женераль. Меня этим фокусам ещё Игнатий Лойола учил.
Во-вторых, по слухам, во французской тюрьме жить в наше время намного лучше, чем в вольной России (там хотя бы нет казаков и не бьют нагайками).
А, в-третьих, давно привлекала фраза аббата о том, что супер-образованным человеком можно стать, прочитав всего двести книг. Сто книг я уже прочёл, так что не видел никаких препятствий к тому, чтоб стать высокопоставленным заграничным клириком с отдельной благоустроенной камерой, имеющей шикарный вид на море.
Да и нормально живут нормальные аббаты в нормальных странах, как я уже давно понял из рекламы Benetton! (всю дорогу их с Beneteau путаю…)
— Так мы не поняли, ты всё-таки плывёшь или не плывёшь? — спросил Василевский.
— That all is still quite iffy… — грустно произнёс Шарков с упором на последнее слово, после чего добавил: — Знаете, о чём я думаю? О том, что хотя бы с внуками надо помягче, а то кто знает, что они мне лет через двадцать устроят…
***
«…Он плыл и плыл, и грозный замок мало-помалу сливался с ночным туманом. Он уже не различал его, но все ещё чувствовал. Он плыл с силою и упорством отчаяния. Вдруг ему показалось, что небо, и без того уже чёрное, ещё более темнеет и в ту же минуту он почувствовал сильную боль в колене. Воображение подсказало, что это удар пули и что сейчас он услышит звук выстрела; но выстрела не было. Дантес протянул руку и нащупал что-то твёрдое. Тогда он подогнул ноги и коснулся земли…»
PHIL SUZEMKA
Phil Suzemka:
СТРАШНАЯ МЕСТЬ
…У Шаркова есть сын. У всех есть сын. Ничего особенного, даже если не сын. Чтоб был сын, тоже большого ума не надо. И даже небольшой ни к чему. Но у Шаркова всё, не как у людей. Гришу родила Катя. Шарков к этому отношение имел постольку-поскольку. Но отцы — психи: называется — ты роди, а я воспитаю. А что из этого выйдет — одному богу известно. Ну, и ещё мне, в силу природной наблюдательности и умению делать далеко идущие обобщения…
Андрюха воспитывал Гришку предельно сурово, простецки полагая, что в старости тот станет ему опорой и подмогой. Например, стакан воды подаст, когда Шарков уже ничего другого ни пить, ни наливать не сможет. В Гришкином детстве Шарков этим стаканом воды бредил, как верблюд в Каракумах.
А потом Гришка вырос и решил отомстить отцу за воспитание.
***
…Лучшую часть своей жизни Шарков провёл на Байконуре, а худшая у него началась сейчас. Я заметил, так всегда бывает: когда у тебя ни денег, ни жилья, ни каких бы то ни было перспектив — то это почему-то обязательно лучшая часть твоей жизни. Ты молод, глуп, самонадеян и думаешь: ещё немного и наступит, наконец, лучшая часть жизни с обязательно прилагающимися к ней деньгами, яхтами, собственными домами и томными посещениями галереи degli Uffizi.
Потом, наконец, на тебя рушатся все эти галереи с яхтами, а лучшая часть жизни, как выясняется, осталась где-то на Байконуре. Просто загадка, откуда это во Вселенной такие порядки идиотские!
…На космодроме Андрей Шарков отвечал за какую-то пимпочку, которую накручивают сверху на ракету, чтоб спасти экипаж, если что-то пойдёт не так.
Честно говоря, на Байконуре всё всегда шло не так, потому что Шарков вечно отвлекался от своих пимпочек. Экипажи в смысле спасения были предоставлены сами себе и к концу Андрюхиной службы наладились обильно увешивать спускаемые модули дешёвыми иконами, что казалось им более надёжной защитой, чем участие в их судьбе Шаркова. В невесомости по жилым помещениям МКС летали капли святой воды и повсюду болтались вверх ногами Николы-угодники. Шарков же, вместо службы Родине, занимался альпинизмом и плаванием.
…В моём воображении, если на планете поискать самое никудышнее место для альпинизма и плавания, то это как раз и будет Байконур. Но Шарков и там умудрился изыскать какие-то заоблачные горы и безбрежные водные пространства. Однажды он даже обмолвился, что мысль поднять паруса посетила его именно на Байконуре, в перерывах между восхождениями, пимпочками и заплывами.
Поначалу я ему не верил. Я вообще недоверчивый. К примеру, мне встречался человек, утверждавший, будто большие дозы самогона излечивают алкоголизм. Я знал другого: тот говорил, что жизнь в пустыне прекрасна. Ещё он добавлял, что если на закате выходить за бархан справлять малую нужду так, чтоб на тебя, раскачиваясь от восторга, смотрели два суслика, то подобная процедура за неделю избавляет от простатита.
Раньше я считал этих людей фантазёрами или лгунами. После рассказов Шаркова об альпинизме и плавании в окрестностях Байконура я мало того, что стал верить тем двум — я окончательно убедился в том, что Земля плоская, а звёзды — это серебряные гвозди, вбитые ангелами в небесную твердь..
Хотя поначалу я был скептичен и придирчив: степной альпинизм и пустынный кроль с брасом у меня вызывали сомнения. Мне почему-то представлялось, что все восхождения в районе Байконура могут быть только горизонтальными, с переползанием от одного саксаула до другого аксакала. Что же до плаваний, я полагал, что передвигаясь по барханам на двугорбом корабле пустыни, свои моря Андрюха видел исключительно в виде миражей, которые помимо рефракций создавались ещё и исключительной «палёностью» туземной водки.
***
Потом Андрюха меня переубедил, я ему во всём поверил, но сейчас не об этом, сейчас о Гришке.
…Многократно ободрав альпинистское пузо служилого человека о верблюжью колючку, офицер Шарков вознамерился и из сына сделать «настоящего мужчину», как он это себе представлял. Бедный ребёнок был вынужден заниматься всеми видами спорта, которые пихал в него ненормальный родитель. Плавание входило туда как спорт номер один.
«В пустыне чахлой и скупой, на почве зноем раскалённой» часто можно было видеть «ползучего альпиниста» Шаркова, расхаживающего вдоль арыка с ядовитой хворостиной, выдранной им из куста анчара. Хворостиной Андрей Валентинович гонял Гришку, обучая того плавать в арыке на время и дальность. Одновременно анчаром Шарков хотел донести до Гришки мысль, что Дантес зря застрелил Пушкина.
Отчего-то Андрюхе казалось, что спустя годы Гришка будет ему за это всё по-сыновнему благодарен. Годы, как водится, прошли спустя рукава. А Гриша всё запомнил. Включая фамилию «Дантес».
***
Потом Байконур с пимпочками кончился, начался дом в элитном посёлке, баня, размерами едва уступающая дому, знакомства с разными людьми и божественное шкворчание между домом и баней продукции Сталика Ханкишиева, который, в силу одарённости своей кулинарной натуры, сам не всегда понимал, над чем именно он в данный момент колдует с поварёшкой — то ли над оши-сирканизом, то ли — над айвой в чихиртме.
Тем временем, измочаленный нежной отеческой заботой и ухайдаканный нескончаемой родительской любовью, Гришка вырвался на волю, а вырвавшись, быстро и плодовито родил двоих детей. Этим он как бы поставил точку в Шарковских притязаниях на своё личное время, ясно дав понять, чтоб больше к нему не приставали.
…Я видел Гришу всего один раз. В Голландии. В Хорне. И я запомнил его глаза, когда тот смотрел на отца. Я тогда, ещё помню, вздрогнул: Григорий Мелехов в «Тихом Доне», мне кажется, с бóльшей теплотой смотрел на мужа Аксиньи, чем один Шарков на другого…
***
Худшая часть жизни поначалу казалась не такой уж и худшей. Гришка с юной женой и ещё более юными мелкими умотал во Францию, а в деревне на постоянной основе завёлся Василевский.
Вообще, чета Василевских для меня всегда иллюстрировала собой единство и борьбу противоположностей в её первичном и оттого незамысловатом карельском варианте. Валера шлялся по разным полюсам недоступности, откуда привозил Шаркову вкусную радиоактивную оленину. А Наташа, будучи доктором наук, объясняла, что эту оленину нельзя жрать в силу её повышенной радиоактивности. Шарков же гармонию семейства не нарушал, отчего и оленину охотно ел, и Наташу внимательно слушал.
…Исходя из того, что и как Василевские рассказывали о себе, я так понял, что друг на друга они наткнулись в карельских лесах ещё в те былинные времена, когда Элиас Лённрот если уже и написал, то вряд ли ещё успел опубликовать «Калевалу». То есть, грубо говоря, — давно.
Тяга Василевского к прекрасному ограничивалась постоянным употреблением финского слова «perkele», которым, по мысли Валеры, можно было описать всё прекрасное вообще: от кустарной добычи дёгтя из берёзовой коры до фильмов Ларса фон Триера и работ Хельмута Ньютона.
Соблазненье Натальи карельский прохиндей Василевский оформил в лучших традициях национального эпоса, в брачный период погнав предполагаемую невесту за ягодами. Разумеется, брачный период у лося Василевского вообще ничем не ограничивался, но ягоды в Карелии всё-таки растут не круглый год. И Валера понимал, что трубными «и-го-го!» и «perkele!» он может созывать в своё урочище претенденток на собственные рога когда ему вздумается, а вот заготовительный период на севере краток и со сбором ягод следовало поторопиться.
Стояло чудесное полу-финское лето со всеми его прелестями — болотами, клещами, комарами и обворожительно звенящим гнусом. Сам деревенский соблазнитель Василевский по неграмотности рвал обычную бруснику, а соблазняемая, но образованная Наталья собирала плоды Вакциниума Верескового (листья очерёдные, обратнояйцевидные, с булавовидными образованиями), что, если разобраться, то, в принципе, — одно и то же.
***
…Шарков с Василевским ели в деревне оленину, добытую Васильевским и бруснику, в очередной раз собранную Натальей, а Гришка во Франции вынашивал планы мести за загубленное детство. В советской и российской армиях «Орденом Загубленного Детства» называется значок об окончании суворовского училища. С известной долей допущения педагогические методы Шаркова с его вечными «ракета — дура, блок наведения — молодец» или «после бана в Фейсбуке укради, но выпей» можно отчасти признать именно суворовскими, хотя, с поправкой на арык, Гришка, на мой взгляд, скорее был нахимовцем.
Маму он пощадил: то, что в его младые казахстанские годы Катя обычно держала в руках, было дирижерской палочкой. Тонкой и лёгкой. И уж точно не такой ядовитой, как та хворостина из анчара, которой Шарков гонял водоплавающего ребёнка туда-сюда по арыку.
Палочку Гришка забыл, а хворостину запомнил. У себя в Париже он даже выучил, что хворостина по-французски будет «branche sèche», ракетная пимпочка — «dispositif de catapulte», а арык — «fossé». Гришка долго готовил свою месть.
…Если б Шарков ограничился заплывами в степи, глядишь, ещё б и обошлось. Но однажды он погнал ребёнка переплывать Босфор (в байконурских представлениях Шаркова о пределах мироздания Босфор был самым большим из известных Роскосмосу арыков).
Усмирить садистские наклонности отца на ту пору оказалось некому: Катя уехала покупать новую палочку, карельский данаец Василевский урча носился по северу, собирая для Шаркова свои радиоактивные дары, гениальный Ханкишиев мечтательно обдумывал новый рецепт блюда «жиз-быз», в силу чего оставленный без присмотра Андрюха окончательно распоясался.
Гришка Босфор переплыл. Но это была последняя капля. После Босфора он приступил к финальной стадии организации отмщения.
…Тем временем в деревню в очередной раз вернулся Василевский, недавно принявший рекламный пóстриг под маркетинговым именем «Лучший Фотограф-Маринист России».
Среди всякой северной всячины, привезённой Василевским, была не только радиоактивная оленина, но также треска с повышенным содержанием мышьяка, а, кроме того — камбала, которая была чуть более плоской, чем положено, вследствие того, что у Североморска её долго топтали атомными подлодками. В общем, на этом благостном фоне звонок Гришки прозвучал совсем неожиданно.
— Отец! — торжественно сказал Григорий. — Я хочу тебя отблагодарить. Причём сразу за всё. Я купил тебе путёвку в зáмок Иф! Другими словами — c’est un billet pour le Сhâteau d’If!
— Мне уже сейчас радоваться или как? — строго спросил Шарков. — С чего ты взял, что отцу понравиться быть узником зáмка Иф? Может, я всю жизнь мечтал посидеть в Шоушенке, Алькатрасе или «Чёрном дельфине»! При чём тут Иф?!
— Тебе не придётся там сидеть, — объяснил сын. — Тебе придётся оттуда плыть.
— Гриша! — вкрадчиво сказал Шарков. — Когда я говорил, что в старости ты подашь мне воды, я вовсе не имел в виду её количество. Лично мне столько воды не надо. Может, я лучше вместо этого с внуками поиграю?..
— Они уже без тебя играть научились, — жёстко ответил Григорий. — Ты поплывёшь, отец…
— А нельзя Château d’If поменять хотя бы на Fort Boyard, раз уж всё равно Франция?!! — вскричал Шарков. — Побегаю там вверх-вниз да и гори оно огнём!
— Нельзя… — раздался ответ сына.
Из-за плохой связи с Францией голос его звучал гулко и зловеще.
…Уже сошёл снег и мы закрывали банный сезон. Василевский опять побывал на каком-то заброшенном могильнике ядерных отходов, откуда приволок нам на закусь очень вкусную херню, от которой исходило неоновое сияние и которая показывала 58 микрозиверт в час, хотя мы её, по совету мудрого Ханкишиева, на всякий случай два раза прокипятили.
— Это ничего! — обнадёжил нас карельский прохиндей Василевский, тайком оглядываясь на грамотную жену. — Если с пивом и водкой, то 58 ещё ничего: со спиртом, было, что и по 72 микрозиверта закусывали…
— А мне по фиг, — неожиданно сказал Шарков, — до Марселя я всё равно не доплыву, так что можно было и не кипятить…
Мы понимали, что Григорий поступил с отцом хуже, чем в своё время с Эдмоном Дантесом поступили Кадрус, Данглар, Фернан и Вильфор вместе взятые. Причём стать графом Монте-Кристо Андрюхе не светило: Дантес, как все помнят, плыл не в Марсель, где его могла ждать полиция, а к себе на остров за сокровищами. В Гришкином варианте о сокровищах речи почему-то вообще не шло.
— Да и чёрт с ними, с каменьями и золотом, — произнёс Андрюха. — обойдусь. Меня другое волнует: буду тонуть, а непонятно что кричать…
— Это да, это да… — завздыхали мы.
Немецкий Шарков знал. Английский знал как мог. Французского не знал вообще.
— Если что — кричи «perkele!» — предложил Василевский.
— А это что?
— Неважно. Это по-фински.
— Думаешь, поможет?
— Ну… Между Риихимяки и Лаппеенрантой всегда помогало, — пожал плечами Василевский.
— Или можно крикнуть «Зэгмэт олмаса, менйун гэтирин!» — предложил Ханкишиев. — Это по-азербаджански «Дайте мне меню, пожалуйста»…
— Ты думаешь, Эдмон Дантес говорил на азербайджанском? — иронично спросил Василевский.
— Нет! — съязвил я. — Они у Дюма все говорили по-фински. На азербайджанском они только меню просили, когда тонули…
— Да ладно вам, — опять заговорил Шарков, неожиданно вспомнив про хворостину из анчара. — Эдмон Дантес! Эдмон Дантес! Ну, Дантес, и что? — по крайней мере, хоть Пушкина убивать не надо…
…Гений Ханкишиев, нежно накрыв казаны с бозбашем и уч-баджи, негромко заиграл на кашгарском рубабе что-то щемящее из Абдурахима Хаита. Катя рассеянно чертила на песке дирижёрской палочкой формулу «Гриша + Иф = минус Андрюша».
Василевский, пытаясь успокоить и отвлечь товарища, потешал его всякими весёлыми второстепенными вопросами, вроде: будут ли Шаркова перед броском со стены в море заворачивать в холстину, как это следует из сюжета романа, и станут ли для правдоподобия привязывать ему к ноге ядро.
А я на всякий случай спросил, не понадобится ли ему в зáмке аббат Фариа? Ну так. Опять же, для сюжета. Нормальный аббат, хорошо знакомый, говорящий по-русски, в меру пьющий. Да и вообще — куда без Фариа в таком деле!
Идея стать знаменитым аббатом пришла мне в голову сразу по нескольким причинам. Во-первых, хотелось помочь Андрюхе. Например, исповедать его перед заплывом, вызнать все секреты про байконурские пимпочки, а потом за какие-нибудь смешные деньги поделиться тайной исповеди с офицерами Дирексьон Женераль. Меня этим фокусам ещё Игнатий Лойола учил.
Во-вторых, по слухам, во французской тюрьме жить в наше время намного лучше, чем в вольной России (там хотя бы нет казаков и не бьют нагайками).
А, в-третьих, давно привлекала фраза аббата о том, что супер-образованным человеком можно стать, прочитав всего двести книг. Сто книг я уже прочёл, так что не видел никаких препятствий к тому, чтоб стать высокопоставленным заграничным клириком с отдельной благоустроенной камерой, имеющей шикарный вид на море.
Да и нормально живут нормальные аббаты в нормальных странах, как я уже давно понял из рекламы Benetton! (всю дорогу их с Beneteau путаю…)
— Так мы не поняли, ты всё-таки плывёшь или не плывёшь? — спросил Василевский.
— That all is still quite iffy… — грустно произнёс Шарков с упором на последнее слово, после чего добавил: — Знаете, о чём я думаю? О том, что хотя бы с внуками надо помягче, а то кто знает, что они мне лет через двадцать устроят…
«…Он плыл и плыл, и грозный замок мало-помалу сливался с ночным туманом. Он уже не различал его, но все ещё чувствовал. Он плыл с силою и упорством отчаяния. Вдруг ему показалось, что небо, и без того уже чёрное, ещё более темнеет и в ту же минуту он почувствовал сильную боль в колене. Воображение подсказало, что это удар пули и что сейчас он услышит звук выстрела; но выстрела не было. Дантес протянул руку и нащупал что-то твёрдое. Тогда он подогнул ноги и коснулся земли…»