— Американка — это 71-й, кажется, год, когда снимался фильм «Это сладкое слово — свобода!»? Съемки шли в Ялте и в Коктебеле, два с половиной года, какая удача! Крым — это была как бы Венесуэла. В настоящую же Венесуэлу слетала после небольшая группа:Жалакявичус, Адомайтис, Ира Мирошниченко, Володя Нахабцев — чтоб там снять проходы главных героев по улицам Каракаса.

Это был фильм по мотивам жизни знаменитого террориста, его звали Симон Неми. Из Лебана, как он говорил. Мы с ним познакомились и дружили много лет… Он жил на улице Телевидения, на «Профсоюзной», в цековском доме в однокомнатной квартирке. Я туда к нему иногда приезжал, и мы играли в покер: он нас всех научил, и меня, и Жалакявичуса (с ним мы дружили очень, до смерти практически), и других ребят…

И вот на том фильме — «Свобода» — как-то выдался тяжелый день. У нас ничего не получалось, поэтому мы долго снимали и переснимали. А работа это такая, что можно и кокнуться. И такое бывало: я не раз бился. Я был настоящим каскадером: это не как сейчас нанимают компьютерщиков, когда есть лишние полста тыщ долларов, и те все рисуют. Тогда, в 70-е, у нас все было натурально! И тяжело очень. Иногда были трюки такие, что просто обосраться можно. К примеру, машина падает с моста в речку. Все из кузова выскочили, а я-то в кабине.

После я это дело бросил, а мой ученик Витя Иванов (который после два «Оскара» получил за трюки) до сегодняшнего дня в профессии… Это я его пригласил в кино, и вот он стал таким великим. Замечательный совершенно человек и каскадер от бога. Кстати, мы с ним познакомились в «травме». Я разбитый сильно был: сломал тогда почти все, на мне была как бы хоккейная маска, и через нее просовывали еду — а Витя с чем-то легким лежал. Кроме нас двоих, все остальные в палате были алкоголики (там их полно). И вот они издевались надо мной. Поймают муху, оторвут ей крылья, и запускают под гипс мне: она ползает там — щекотно страшно, и спасения нет! Такая иезуитская вещь достаточно.

И вот Витя вступался за меня, дрался с этими алкашами. Он был тогда совсем мальчишка, только десятый класс закончил. Тогда у него мама умерла, папа ушел к модной престарелой актрисе, у которой танкисту было уютней чем в «машине боевой». Ночами полковник будил ее и коротко излагал ей свой предмет — теорию танкового боя. После Курской дуги актриса сбежала. А Витя остался жить у меня в Чертаново и ездил со мной по картинам. Но я не про это.

И вот на «Свободе», на тех съемках, когда и так все не ладилось (черт знает что в голову лезло), вдруг появилась какая-то ведьма, вся в черном — хотя стояла жара — и стала мешать мне работать. Она очень мешала! Черное платье, черные колготы — все черное. Целыми днями стояла и смотрела, как я работаю. Отстаивала смену! Я возился с машинами, а она смотрела. Однажды в перерыве я к ней подошел и полуматом спрашиваю:

— Какого хрена ты тут торчишь третий день?

А она ни «бэ» ни «мэ» по-русски. Оказалось – американка. Я же по-английски очень плохо. Но как-то мы выяснили, что живем по соседству: я в «Ореанде», а она в «Тавриде» — все на набережной! Короче, слово за слово, словом по столу, встретились мы вечером, выпили вина (я как раз начал выпивать: не так много, но хмелел сильно), и у нас случился роман. По-настоящему. И — не просто. Просто у меня никогда ничего не было. Всегда у меня такие вещи были связаны со скандалами, с милицией.

Там были красивые картинки… Я решил показать своей Мэри Джейн Ялту, с Ай-Петри — оттуда, с площадки. Путь туда был открыт только до санатория «Шахтер», а дальше — нельзя, да и дорога там уже совсем тяжелая. И вот мы с ней заехали наверх, ночь, я показываю ей сверху Ялту, всю в огнях, и вдруг:

— Руки вверх бл*ть!

И — прожектора в глаза. Оказалось, что за нами была погоня еще в городе (я просто был пьяный и не заметил). И вот все эти мотоциклы и машины ехали за нами и наконец догнали, когда я остановился. Меня приняли: правда, наручники не надели — тогда это не было принято — да и наручников не было. Арестовывают… (В смысле — задерживают.) Это длительная процедура: что-то пишут, бумаги разные заполняют. Когда между делом выяснилось, что баба — американка, я увидел в глазах ментов ужас такой, будто настал новый Карибский кризис, только без ракет. Как бы то ни было, меня запихивают в УАЗик, мент подходит к моей иномарке съемочной, и я ему говорю:

— Ты имей в виду, там тормозов нету.

А их в той машине точно не было: ни ручных, никаких. Просто они были вообще сняты, и тормозил я коробкой, а потом выключал зажигание, машина так останавливалась. Запчастей не было: какие ж тормоза на английском автомобиле.

— Ну, а ты сам спустишься?

— Спущусь!

Выпускают меня из УАЗика, я в свою, спускаемся… Впереди газики, после я, дальше — мотоциклы. Спустились — и там все повторяется:

— Руки вверх бл*ть!

Второй дубль ареста моего, значит. Мне жутко смешно было. Повезли меня к врачам на освидетельствование. Это все возле собора Александра Невского. Дали в трубку дышать, а там бидон, в нем еще один бидон, — допотопная система. Я понял, что шанс у меня один — сломать нах*р этот прибор. В общем, я дунул: один бидон из другого вылетел, вода разлилась, и вроде я получился не пьяный. Я ноги оттуда унес. А утром — как быстро! — уже было готово постановление о моем выселении из города Ялта. В основном за то, что у меня прав шесть штук нашли. В милиции они хранились. Их у меня изымали одну корочку за другой, и вот скопилось собрание там у них. Никто в них так не копался, не проверял. А когда все это вылезло, с иностранкой, то нашли! Короче, в 24 часа из Ялты предложили мне свалить. А тут вдруг Брежнев приезжает в Ливадию и вызывает Жалакявичуса. Ильичзовет его в гости: любил он кино. И у них там по этой цековской картине заказной свои разговоры шли. Сперва о делах, а потом традиционный вопрос:

— Есть у вас просьбы какие-то?

Режиссер с глубокой печалью в голосе говорит:

— Да у меня главного каскадера, постановщика, арестовали нах*р: кино встало! Никакие просьбы мне на ум не идут…

Хотя, конечно, кино без меня не встало и встать не могло. Но меры были приняты: постановление отменили, мне вернули права — правда, не все шесть экземпляров, а только один, подлинник. Менты поняли, что меня нельзя трогать, и я после жил в Ялте еще год или полтора, как король. Брежнев меня берег! Ильич! Но это все позже. А на тот момент американская тургруппа уехала в Киев. На следующий день я завожу иномарку, игровую, ту самую без тормозов, и говорю своему ялтинскому товарищу Жене Дашевскому, брату актрисы Гали Дашевской:

— Женя, а я в Киев! Ты со мной?

— Конечно!

И вот мы с ним мчимся в сторону Киева на английский спортивной машине… будь она проклята… На полпути у меня пробивает головку блока. Полдня мы стоим, делаем прокладку и еще окантовку, из консервных банок, больших, из-под селедки. Окантовал я, значит, головку селедкой. Едем дальше… Километров за 10 до Киева вдруг всех гасят. Стоп! Никсон в Киеве! Кругом американская тема… Это какой год? Да какая разница… Дашевский вырезал из газеты большие буквы «ПРЕССА», приклеил их слюнями на лобовое стекло изнутри, и мы преодолели это некое подобие железного занавеса. Так мы попадаем в Киев.

Еще у меня припасена пара бланков с кинокартины: она ж была заказная, по просьбе ЦК снималась, не хухры-мухры — это действовало тогда, и я, бывало, показывал. В Интуристе, к примеру, киевском. Там мы узнаем, где группа, едем в отель, маленький такой, недалеко от Крещатика, под горку. Заходим в ресторан, и как раз эта группа сидит ест! А я грязный (я ж вырубал эту окантовку, чеканил ее: делал все как надо) и страшный, в джинсах, которые еще вчера были белыми… Мэри Джейн подняла глаза от своего борща, увидела меня и… упала в обморок. Этот обморок, он даже непонятно, от чего был. Ей плохо! И вот сколько ей оставалось Киеве — две ночи и два дня — столько она больная и пролежала. Она лежит, врачи вокруг (американка же!), и я тоже вокруг. Потом она как-то оклемалась, все вроде нормально. Я ее провожаю в аэропорт, группа идет на посадку, все 20 человек в меня влюблены. Почему? — Не знаю. Может, потому что я примчался на машине в Киев, бросив все. Группа, помахав мне платочками, улетает в США.

Мы с Мэри Джейн переписывались после лет десять. Я писал ей теми немногими словами, которые знал по-английски, а недостающее восполнял карикатурами. Их рисовал мой знакомец Саша Зегаль (за «выпить и закусить»), а теперь он — трижды народный художник. Язык я даже тогда не выучил, имея такой стимул, да и сейчас его почти не знаю. А потом в какой-то момент — ррраз, и письма прекратились. Она то ли умерла, то ли вышла замуж — тогда разницы для меня не было. Надежды на переселение Американской ведьмы из Л.А. в Москву, на Таганку, практически не было. Я лелеял то, что утекло: задним числом же начинаешь дорисовывать, красок и контраста добавлять в это во всё, придумывать то, чего не было…

— А думал ты тогда свалить в Америку? Ну, хоть слегка, в подсознании?

— Никогда никуда не думал я сваливать. Понимал, что не выпустят: я уже столько наследил к тому времени! Я же работал с дельфинами в Севастополе. Я, кстати, и Витю Иванова туда взял: он ловко управлялся с «миролюбивыми» животными. Тема закрытая была совсем. Да и сейчас лучше про это молчать. Но я не об этом.

Надежды не было. И, казалось, не будет…

(Продолжение следует)