«Большинство из нас алкали волшебной таблетки от всех невзгод…»
1 февраля, 2022 12:42 пп
Инна Сергеевна
Инна Сергеевна:
Перед второй церемонией энтузиазм многих подугас. Слишком тяжела была первая серия встречи с собой.
Занятно, что сильнее всего выкручивало пафосных материалистов и статусных мачо, искусно всю жизнь играющих роли альфа-самцов.
Совсем не весело, когда твоё Эго сморщивается, будто курага, и ты вдруг остаёшься голый перед своей сутью, без миллиардов, мест в списке Форбс, корочек, погон и представлений о своём фейковом могуществе. Тем паче, встаёт ребром нехороший вопрос после таких путешествий: вот ты все понял, дружок, и что ты будешь с этим знанием делать? Как инсталлировать?
Мне стало интересно, зачем многие едут сюда второй, третий раз, почему такая колоссальная разница в трипах: кто-то плачет от счастья и видит мир прекрасным, осознавая себя всем, а кто-топереживает внутренний ад и ужас, сходит с ума и в панике завершает попытки увидеть о себе правду.
— Люди привыкли ко лжи, многих правда травмирует, как яркий свет. Не каждый готов его увидеть, это больно, как больно дышать младенцу, появившемуся на свет из материнской утробы. Вот ты зачем сюда ехала?- Хесус сощурился.
Я хотела была сказать что-то высокодуховное, это расхоже пафосно-пошлое « искала себя». Но поняла, что это не совсем правда. Большинство из нас алкали волшебной таблетки от всех невзгод.
Кто-то потерял ребёнка и не мог оправиться от этого долгие годы, кто-то получил страшные увечья на войне, утерял разум, и отчаявшись излечить транками и часовыми разговорами с психологами ПТСР, решил, что его спасёт аяваска. Кто-то сходил с ума от одиночества и разделения с этим миром и искал умиротворения.
Одни, узнав, что у них- резистентная депрессия, перепробовав все мыслимые препараты, прилетали сюда в отчаянии, чтобы унять мысли о суициде. Кто-то, построив потрясающую карьеру, обретя все распиаренные маркетологами атрибуты счастья, узнав, что это только тень от него, были полны решимости найти счастье тут.
За секунду в голове у меня пронёсся простой инсайт, что это и есть самая уродливая формула нашего существования. Это классическая схема потребления. Сначала я покупаю себе образование, шмотки, знания, и ощущая все равно некую пустоту внутри, хочу купить себе по сходной цене духовности, осознанности и умиротворения.
Именно поэтому ещё в шестидесятые психоделики стали мейнстримом. Закинулся маркой, увидел яркие картинки, испытал эйфорию, вроде как просветлел и все постиг, но на самом деле, остался таким же центрированным на себе эгоистичным ублюдком. А поскольку сознание твоё, как наблюдатель, создаёт наблюдаемое, а ты его глобально не поменял, ты продолжаешь оставаться тем, кто по своим старым лекалам примитивного ума создаёт такой же уродливый дуальный мир, как и раньше. И вся история идёт по кругу.
— Все так. — Кивнул Хесус.
Мне кажется, я уже начала привыкать, что Хесус слышит мои мысли, я даже не удивилась. Он меланхолично продолжил:
— Перед встречей с собой, чтобы вместить этот опыт нужно приехать пустым. Для белого человека быть в аскезе хотя бы месяц- непозволительная роскошь. Ты можешь на месяц отложить телефон?- Хесус захохотал.- Для многих эта поездка останется ярким туристическим впечатлением. В их жизни ничего не поменяется. Каждый увезёт отсюда ровно столько, сколько готов. Сначала это восторг от осознаний, потом- пустота и тоска, ибо если ты не применишь всё то, что ты здесь увидела в своём мире, твои ощущения станут выцветшей фотографией, и ты приедешь за новой порцией аяваски, как за наркотиком, который должен подарить тебе снова ощущение единства. Ты уже всё увидела, единством ты должна стать без вспомогательных веществ.
Я кивнула и посмотрела на стоящего недалеко друга моего отца. Высокий, статный мужчина выделялся из нашей компании не только исполинским ростом, но своей невозмутимостью и умиротворением.
Дядя Миша был выдающимся психиатром. По иронии судьбы, в прошлом- наркологом. Энтеогенами он занимался много лет, самое смешное для мне было то, что зная досконально все о псилоцибинах, пейот оленях и прочих ипомеях, попробовать сие он решился только окончательно отчаявшись у себя вылечить тяжелейшую депрессию, с которой он существовал более тридцати лет. Тридцать лет ада всё-таки вынудили его приоткрыть дверь в себя.
Он подошёл к нам, и, посмотрев мне в глаза, сказал:
— Ты сделала мне самый большой подарок, заставив прилететь сюда. Я ошеломлён тем, что увидел. Всю прошлую ночь пытался уместить это в какие-то слова, определения привычные, не смог. И эта смесь чувств, радость и восторг от того, что ты узнал единство и страшная горечь. Горечь от того, что за шесть часов своего путешествия я узнал больше, чем за тридцать лет глубоких исследований.
Чем больше он говорил о том, как проживал свой трансперсональный опыт, тем больше я убеждалась, что это дежавю. Я слышала это. Это была история Рам Дасса. Изумительнейшего американского психиатра, Гарвардского доктора, который изучив свойства психоделиков и пробыв в Индии несколько лет, описал свой переход, толкнувший его исследовать себя при помощи грибов и ЛСД так:
-День 1 марта 1961 года знаменовал собой высшую точку моей академической карьеры. Я вернулся из Калифорнийского университета в Беркли, где преподавал в качестве приглашенного профессора.
Я читал лекции на двух факультетах: социальных отношений и психологии,
а также в Высшей школе образования и Службе здравоохранения (здесь я работал терапевтом). Я заключил контракты на исследования с Йельским университетом и Стэнфордом. Я получал большой доход и был настоящим коллекционером имущества.
У меня была квартира в Кембридже, битком набитая антиквариатом, и я устраивал очень милые званые обеды. У меня были седан Mercedes- Benz, мотоцикл Triumph 500 CC, самолет Cessna 172, спортивный авто- мобиль MG, парусная лодка и велосипед. Я отдыхал на Карибах, занимаясь там подводным плаванием.
Я жил так, как должен жить успешный профессор бакалавриата в американском мире под лозунгом «Сделай себя сам». Я прошел весь академический путь. Я получил степень доктора философии. Я писал книги. У меня были исследовательские проекты.
Я вел курсы по мотивации человека, теории Фрейда, развитию ребенка. Все это означает, что я действительно хорошо играл в эту игру.
Конспекты моих лекций были элегантно составлены из чужих идей, и все мои исследования соответствовали духу времени — там было то, что должен был исследовать каждый.
В 1955 году я начал заниматься психотерапией, и мой первый пациент предложил мне выкурить косяк. После этого я курил не то чтобы регулярно, скорее время от времени, но еще и пил много алкоголя. Однако у этого первого пациента были друзья, у них тоже были друзья, и все они стали моими пациентами. Я превратился в «модного» терапевта для модного сообщества в Стэнфорде. Когда я приходил на вечеринки, все говорили: «А вот и психиатр»; я садился в углу и выглядел сногсшибательно. Кроме того, я пять лет учился психоанализу, вложив в обучение около 26 000 долларов.
Незадолго до 6 марта, когда я принял психоделик псилоцибин, я ощутил, что в моем мире что-то не так, но никак не мог обозначить и понять, что именно. Я чувствовал, что психологическая наука, которую я преподавал, несостоятельна, что психологи на самом деле не понимают состояний человека, а все их теории о достижениях, тревожности, механизмах защиты и так далее не относятся к сути дела.
Я работал в группе, которая насчитывала от пяти до девяти психологов. Мы каждый день приходили на работу и занимались психологией так же, как другие люди занимаются страхованием или автомеханикой; затем в пять часов вечера мы расходились по домам такими же невротичными, какими были утром. Мне казалось: будь вся эта теория правильной, она бы как-то глубже влияла на мою собственную жизнь. Я понимал, что ученый обязан быть «объективным»; однако для сферы социальных наук эта концепция чрезвычайно наивна. И какая разница, что делает психоанализ (а он делает много чего, я уверен), если я все еще оставался невротиком после пятилетней практики психоанализа? Так думал даже мой собственный психотерапевт; когда я прекратил заниматься анализом, чтобы отправиться в Гарвард, он сказал: «Ты слишком болен, чтобы бросить анализ». Это были его последние слова. Но, поскольку я практиковался в теории Фрейда, я знал его игру достаточно хорошо, чтобы наслаждаться этими ужасно сложными, конкурентными отношениями с моим психоаналитиком, и говорил ему: «Как, разве вы не помните, что Фрейд сказал это в статье от 1906 года? И когда я это говорю, вы должны интерпретировать…» И за это я платил 20 долларов в час!
Что-то шло не так. Хуже всего было то, что я просто не понимал, в чем дело; однако все время чувствовал, что если не я, то кто-то другой должен это понимать. Природа жизни представляла для меня загадку. Все, чему я учил, состояло из микроскопических кусочков, которые никак не складывались в чувство, хотя бы отдаленно напоминающее мудрость. Я просто становился все более и более эрудированным. И мне отлично удавалось отыгрывать три шара знаний одним ударом. Я умел сдавать экзамены в докторантуре, придумывать очень сложные вопросы и выглядеть ужасно мудрым.
Я вырос в иудейской традиции, которая чрезвычайно озабочена высокими достижениями. Несмотря на то что я пять лет посвятил психоанализу, необходимость читать лекции всегда вызывала у меня сильную диарею и напряжение. Пятидневка на преподавательской должности представляла серьезную угрозу для моего желудка. Тем не менее, какими бы ни были мои мотивы, их сила оказалась необычайно велика: будучи весьма посредственным студентом (на самом деле, как ни старался, я так и не поступил учиться в Гарвард; не помогло даже политическое влияние моего отца), я наконец-то устроился работать на факультеты «хороших» вузов.
Я мог просидеть десять часов над книжками и подготовить действительно качественную лекцию о Фрейде или о человеческой мотивации, но ощущал себя так, будто это происходило где-то за стеной. Все это было чисто умозрительным. Я говорил о тех или иных теориях. Я поддерживал эти идеи, эти интеллектуальные концепции, совершенно не связанные с моим собственным опытом. Хотя я мог вложить в это преподавание всю мощь своего эмоционального рвения, здравый смысл подсказывал, что я занимаюсь чем-то, на что не имею права.
И, к своему тщательно скрываемому негодованию, я обнаружил, что такого рода деятельность считали приемлемой большинство моих коллег, которые в своем стремлении быть «научными» думали о личности в терминах математических переменных. Дети были всего лишь амбулаторными переменными, и, как бы мы ни старались, к тому времени, когда мы получали возможность легитимно исследовать такую переменную, она утрачивала свои интуитивные особенности. Таким образом, концепции, с которыми мы работали, на интеллектуальном уровне были занимательными, но не влияли на жизнь.
В общем, я сотрудничал со знатоками когнитивной психологии, психологии личности, психологии развития, но чувствовал, что окружающие меня люди тоже не достигли никаких высот в человеческом плане. Их собственные жизни не состоялись. Им не хватало человеческой красоты, человеческого удовлетворения, человеческого свершения. Я много работал, и мне тоже достались ключи от этого королевства. Все это было мне обещано. Я чувствовал, что вошел в то, что принято называть внутренним кругом; теперь я мог бы стать председателем программы седьмого отдела Американской психологической ассоциации, получать гранты, путешествовать, заседать в правительственных комитетах и диссертационных комиссиях.
Но меня тревожило ужасное сознание того, что я не знаю чего-то важного, и из-за этого все остальное теряло привлекательность. И во мне сидел страх, что следующие сорок лет мне придется прожить в этом неведении, которое, очевидно, в мире считается нормой. А в нерабочее время мы играли в го, резались в покер и без конца повторяли старые шутки.
Все это было слишком пустым. В этом было совсем мало честности.
И однажды я почувствовал, что роль профессора в Стэнфорде и Гарварде вовлекла меня в какую-то бессмысленную игру, в которой студенты изящно играли роль студентов, а преподаватели — преподавателей. Я вставал и говорил то, что прочитал в книгах, а они записывали все это и возвращали мне в форме экзаменационных ответов; но ничего при этом не происходило. Мне казалось, что я нахожусь в звукоизолированной комнате. В происходящем было слишком мало смысла. Слишком мало настоящего…
Инна Сергеевна
Инна Сергеевна:
Перед второй церемонией энтузиазм многих подугас. Слишком тяжела была первая серия встречи с собой.
Занятно, что сильнее всего выкручивало пафосных материалистов и статусных мачо, искусно всю жизнь играющих роли альфа-самцов.
Совсем не весело, когда твоё Эго сморщивается, будто курага, и ты вдруг остаёшься голый перед своей сутью, без миллиардов, мест в списке Форбс, корочек, погон и представлений о своём фейковом могуществе. Тем паче, встаёт ребром нехороший вопрос после таких путешествий: вот ты все понял, дружок, и что ты будешь с этим знанием делать? Как инсталлировать?
Мне стало интересно, зачем многие едут сюда второй, третий раз, почему такая колоссальная разница в трипах: кто-то плачет от счастья и видит мир прекрасным, осознавая себя всем, а кто-топереживает внутренний ад и ужас, сходит с ума и в панике завершает попытки увидеть о себе правду.
— Люди привыкли ко лжи, многих правда травмирует, как яркий свет. Не каждый готов его увидеть, это больно, как больно дышать младенцу, появившемуся на свет из материнской утробы. Вот ты зачем сюда ехала?- Хесус сощурился.
Я хотела была сказать что-то высокодуховное, это расхоже пафосно-пошлое « искала себя». Но поняла, что это не совсем правда. Большинство из нас алкали волшебной таблетки от всех невзгод.
Кто-то потерял ребёнка и не мог оправиться от этого долгие годы, кто-то получил страшные увечья на войне, утерял разум, и отчаявшись излечить транками и часовыми разговорами с психологами ПТСР, решил, что его спасёт аяваска. Кто-то сходил с ума от одиночества и разделения с этим миром и искал умиротворения.
Одни, узнав, что у них- резистентная депрессия, перепробовав все мыслимые препараты, прилетали сюда в отчаянии, чтобы унять мысли о суициде. Кто-то, построив потрясающую карьеру, обретя все распиаренные маркетологами атрибуты счастья, узнав, что это только тень от него, были полны решимости найти счастье тут.
За секунду в голове у меня пронёсся простой инсайт, что это и есть самая уродливая формула нашего существования. Это классическая схема потребления. Сначала я покупаю себе образование, шмотки, знания, и ощущая все равно некую пустоту внутри, хочу купить себе по сходной цене духовности, осознанности и умиротворения.
Именно поэтому ещё в шестидесятые психоделики стали мейнстримом. Закинулся маркой, увидел яркие картинки, испытал эйфорию, вроде как просветлел и все постиг, но на самом деле, остался таким же центрированным на себе эгоистичным ублюдком. А поскольку сознание твоё, как наблюдатель, создаёт наблюдаемое, а ты его глобально не поменял, ты продолжаешь оставаться тем, кто по своим старым лекалам примитивного ума создаёт такой же уродливый дуальный мир, как и раньше. И вся история идёт по кругу.
— Все так. — Кивнул Хесус.
Мне кажется, я уже начала привыкать, что Хесус слышит мои мысли, я даже не удивилась. Он меланхолично продолжил:
— Перед встречей с собой, чтобы вместить этот опыт нужно приехать пустым. Для белого человека быть в аскезе хотя бы месяц- непозволительная роскошь. Ты можешь на месяц отложить телефон?- Хесус захохотал.- Для многих эта поездка останется ярким туристическим впечатлением. В их жизни ничего не поменяется. Каждый увезёт отсюда ровно столько, сколько готов. Сначала это восторг от осознаний, потом- пустота и тоска, ибо если ты не применишь всё то, что ты здесь увидела в своём мире, твои ощущения станут выцветшей фотографией, и ты приедешь за новой порцией аяваски, как за наркотиком, который должен подарить тебе снова ощущение единства. Ты уже всё увидела, единством ты должна стать без вспомогательных веществ.
Я кивнула и посмотрела на стоящего недалеко друга моего отца. Высокий, статный мужчина выделялся из нашей компании не только исполинским ростом, но своей невозмутимостью и умиротворением.
Дядя Миша был выдающимся психиатром. По иронии судьбы, в прошлом- наркологом. Энтеогенами он занимался много лет, самое смешное для мне было то, что зная досконально все о псилоцибинах, пейот оленях и прочих ипомеях, попробовать сие он решился только окончательно отчаявшись у себя вылечить тяжелейшую депрессию, с которой он существовал более тридцати лет. Тридцать лет ада всё-таки вынудили его приоткрыть дверь в себя.
Он подошёл к нам, и, посмотрев мне в глаза, сказал:
— Ты сделала мне самый большой подарок, заставив прилететь сюда. Я ошеломлён тем, что увидел. Всю прошлую ночь пытался уместить это в какие-то слова, определения привычные, не смог. И эта смесь чувств, радость и восторг от того, что ты узнал единство и страшная горечь. Горечь от того, что за шесть часов своего путешествия я узнал больше, чем за тридцать лет глубоких исследований.
Чем больше он говорил о том, как проживал свой трансперсональный опыт, тем больше я убеждалась, что это дежавю. Я слышала это. Это была история Рам Дасса. Изумительнейшего американского психиатра, Гарвардского доктора, который изучив свойства психоделиков и пробыв в Индии несколько лет, описал свой переход, толкнувший его исследовать себя при помощи грибов и ЛСД так:
-День 1 марта 1961 года знаменовал собой высшую точку моей академической карьеры. Я вернулся из Калифорнийского университета в Беркли, где преподавал в качестве приглашенного профессора.
Я читал лекции на двух факультетах: социальных отношений и психологии,
а также в Высшей школе образования и Службе здравоохранения (здесь я работал терапевтом). Я заключил контракты на исследования с Йельским университетом и Стэнфордом. Я получал большой доход и был настоящим коллекционером имущества.
У меня была квартира в Кембридже, битком набитая антиквариатом, и я устраивал очень милые званые обеды. У меня были седан Mercedes- Benz, мотоцикл Triumph 500 CC, самолет Cessna 172, спортивный авто- мобиль MG, парусная лодка и велосипед. Я отдыхал на Карибах, занимаясь там подводным плаванием.
Я жил так, как должен жить успешный профессор бакалавриата в американском мире под лозунгом «Сделай себя сам». Я прошел весь академический путь. Я получил степень доктора философии. Я писал книги. У меня были исследовательские проекты.
Я вел курсы по мотивации человека, теории Фрейда, развитию ребенка. Все это означает, что я действительно хорошо играл в эту игру.
Конспекты моих лекций были элегантно составлены из чужих идей, и все мои исследования соответствовали духу времени — там было то, что должен был исследовать каждый.
В 1955 году я начал заниматься психотерапией, и мой первый пациент предложил мне выкурить косяк. После этого я курил не то чтобы регулярно, скорее время от времени, но еще и пил много алкоголя. Однако у этого первого пациента были друзья, у них тоже были друзья, и все они стали моими пациентами. Я превратился в «модного» терапевта для модного сообщества в Стэнфорде. Когда я приходил на вечеринки, все говорили: «А вот и психиатр»; я садился в углу и выглядел сногсшибательно. Кроме того, я пять лет учился психоанализу, вложив в обучение около 26 000 долларов.
Незадолго до 6 марта, когда я принял психоделик псилоцибин, я ощутил, что в моем мире что-то не так, но никак не мог обозначить и понять, что именно. Я чувствовал, что психологическая наука, которую я преподавал, несостоятельна, что психологи на самом деле не понимают состояний человека, а все их теории о достижениях, тревожности, механизмах защиты и так далее не относятся к сути дела.
Я работал в группе, которая насчитывала от пяти до девяти психологов. Мы каждый день приходили на работу и занимались психологией так же, как другие люди занимаются страхованием или автомеханикой; затем в пять часов вечера мы расходились по домам такими же невротичными, какими были утром. Мне казалось: будь вся эта теория правильной, она бы как-то глубже влияла на мою собственную жизнь. Я понимал, что ученый обязан быть «объективным»; однако для сферы социальных наук эта концепция чрезвычайно наивна. И какая разница, что делает психоанализ (а он делает много чего, я уверен), если я все еще оставался невротиком после пятилетней практики психоанализа? Так думал даже мой собственный психотерапевт; когда я прекратил заниматься анализом, чтобы отправиться в Гарвард, он сказал: «Ты слишком болен, чтобы бросить анализ». Это были его последние слова. Но, поскольку я практиковался в теории Фрейда, я знал его игру достаточно хорошо, чтобы наслаждаться этими ужасно сложными, конкурентными отношениями с моим психоаналитиком, и говорил ему: «Как, разве вы не помните, что Фрейд сказал это в статье от 1906 года? И когда я это говорю, вы должны интерпретировать…» И за это я платил 20 долларов в час!
Что-то шло не так. Хуже всего было то, что я просто не понимал, в чем дело; однако все время чувствовал, что если не я, то кто-то другой должен это понимать. Природа жизни представляла для меня загадку. Все, чему я учил, состояло из микроскопических кусочков, которые никак не складывались в чувство, хотя бы отдаленно напоминающее мудрость. Я просто становился все более и более эрудированным. И мне отлично удавалось отыгрывать три шара знаний одним ударом. Я умел сдавать экзамены в докторантуре, придумывать очень сложные вопросы и выглядеть ужасно мудрым.
Я вырос в иудейской традиции, которая чрезвычайно озабочена высокими достижениями. Несмотря на то что я пять лет посвятил психоанализу, необходимость читать лекции всегда вызывала у меня сильную диарею и напряжение. Пятидневка на преподавательской должности представляла серьезную угрозу для моего желудка. Тем не менее, какими бы ни были мои мотивы, их сила оказалась необычайно велика: будучи весьма посредственным студентом (на самом деле, как ни старался, я так и не поступил учиться в Гарвард; не помогло даже политическое влияние моего отца), я наконец-то устроился работать на факультеты «хороших» вузов.
Я мог просидеть десять часов над книжками и подготовить действительно качественную лекцию о Фрейде или о человеческой мотивации, но ощущал себя так, будто это происходило где-то за стеной. Все это было чисто умозрительным. Я говорил о тех или иных теориях. Я поддерживал эти идеи, эти интеллектуальные концепции, совершенно не связанные с моим собственным опытом. Хотя я мог вложить в это преподавание всю мощь своего эмоционального рвения, здравый смысл подсказывал, что я занимаюсь чем-то, на что не имею права.
И, к своему тщательно скрываемому негодованию, я обнаружил, что такого рода деятельность считали приемлемой большинство моих коллег, которые в своем стремлении быть «научными» думали о личности в терминах математических переменных. Дети были всего лишь амбулаторными переменными, и, как бы мы ни старались, к тому времени, когда мы получали возможность легитимно исследовать такую переменную, она утрачивала свои интуитивные особенности. Таким образом, концепции, с которыми мы работали, на интеллектуальном уровне были занимательными, но не влияли на жизнь.
В общем, я сотрудничал со знатоками когнитивной психологии, психологии личности, психологии развития, но чувствовал, что окружающие меня люди тоже не достигли никаких высот в человеческом плане. Их собственные жизни не состоялись. Им не хватало человеческой красоты, человеческого удовлетворения, человеческого свершения. Я много работал, и мне тоже достались ключи от этого королевства. Все это было мне обещано. Я чувствовал, что вошел в то, что принято называть внутренним кругом; теперь я мог бы стать председателем программы седьмого отдела Американской психологической ассоциации, получать гранты, путешествовать, заседать в правительственных комитетах и диссертационных комиссиях.
Но меня тревожило ужасное сознание того, что я не знаю чего-то важного, и из-за этого все остальное теряло привлекательность. И во мне сидел страх, что следующие сорок лет мне придется прожить в этом неведении, которое, очевидно, в мире считается нормой. А в нерабочее время мы играли в го, резались в покер и без конца повторяли старые шутки.
Все это было слишком пустым. В этом было совсем мало честности.
И однажды я почувствовал, что роль профессора в Стэнфорде и Гарварде вовлекла меня в какую-то бессмысленную игру, в которой студенты изящно играли роль студентов, а преподаватели — преподавателей. Я вставал и говорил то, что прочитал в книгах, а они записывали все это и возвращали мне в форме экзаменационных ответов; но ничего при этом не происходило. Мне казалось, что я нахожусь в звукоизолированной комнате. В происходящем было слишком мало смысла. Слишком мало настоящего…