«Бог же через её голову всегда глядел с иконы на ту полку, где стоял у них самогон…»
3 октября, 2018 5:39 пп
PHIL SUZEMKA
Phil Suzemka:
ТИРЛИЧ. Часть Третья
— Гребёнка моя де? — спросила мать, оглядываясь. — Нема! И сковородник пропал обратно. Сань! Не брал?
— Мне надо? — спросил я.
— Дед, ты?
— Отчепись, — лениво произнёс дед, — кому яны нада, кроме тебе?
— И то, — согласилась мать, начиная злиться, — конешное дело, мне, а кому ж! Токо во хто тут нечисть эту поразводил, шо ни по хате пройти, ни коровы подоить, а? Сань!
— Ну?
— Взянь вже ж миску, налей яму молочка, чи шо, подлюке такому…
— Кому «яму», ма?
— Кому, кому! — домовому нашему, кому ж! Распустился, паразита кусок, с-под рук всё тягает, дьяволово семя!
Я набросил куртку и открыл дверь:
— Не! Давайте, хотя б с домовым вы с дедом сами разбирайтесь. Мне и так хватает, о чём башке болеть…
«Домовых ещё для комплекта не хватало!» — сатанел я, забираясь в грузовик.
***
После поездки в Башаровку и встречи с Кономой что-то не давало покоя. Не сам покойник и даже не его нетопырь — что-то другое, а что именно, я не понимал. Какими-то туманами то всплывали, то растворялись обрывки воспоминаний, лица, случайные фразы разных людей. Ещё мать с этим домовым… В детстве, говорили, что именно домовой придушил бабку Явдоху. Врали. Брехня это всё, точно. Но про Явдоху я запомнил, потому что возле её хаты мы всегда встречались с Тонькой.
***
…В конце того мая родители увезли Тоньку с Хутора. А через пару недель прошёл слух, будто Тонька утонула в Неруссе. «Залилась», как у нас говорят.
Тёмные водовороты и омуты лесной речки время от времени забирали людей с Хутора. К этому привыкли. Утонуть в Неруссе — это было как отвести беду от остальных хат. На похоронах пели Лазаря, крестились, а меж собой шушукались, что теперь год-два-три можно жить спокойно. Пока опять кто не «зальéтся»…
Как утонула Тонька – никто из наших не видел. Говорили, будто нашли её далеко, едва ль не в Десне. Но всё это были слухи. Ни одного креста на нашем кладбище не прибавилось. Родители Тоньки на Хутор больше ни разу не приехали. Так что, нашли или не нашли – кто ж знает… Была Тонька – и исчезла. Но представить это мне тогда было невозможно.
Странное дело, себя нынешнего я почему-то всегда отделял от себя-ребёнка. И на того Саньку смотрел не как на себя, а как на совершенно другого человека, оставшегося и исчезнувшего где-то в прошлом вместе с Тонькой.
***
— А шо с людями делается, када яны помрут? — спросил Санька у деда после известия о Тонькиной смерти.
— С кем як… — пожал плечами дед. — Хто те на небо, хто те — к чертям. Кого куда. Не пытай, Сань.
— А Тоньку куда? — не отставал Санька.
— Я с откудова знаю? — сказал дед. — Ну, а може, яе в цветок якись превратят. Так, я чуял, бывает. У ландыш, примерно, либо у тирлич. А, може, и у зверушку якусь…
***
Бензопилы, которые я забрал на Ключах, Семёныч велел везти в правление колхоза.
— Вообще-то, они леспромхозовские, — напомнил я.
— Горя нема, шо наши, — равнодушно сказал механик. — Казали, везть у правление — значит, вези у правление.
Правление находилось не у нас, а в Ильинском. Перед кладбищем я повернул направо и сразу же увидел нашу бывшую школу, вернее — то, что от неё теперь осталось: почерневший сруб с проваленной крышей. Мы оказались последним классом, закончившим четырёхлетку.
***
— Стародубцев Витя! – сказала учительница.
Витька кинул взгляд на Ваську с Санькой и, заскрипев крышкой, полез из-за парты. Витька пошёл к доске, а Васька с Санькой, проводив его глазами, снова уткнулись в книжку. Книжка была интересная, с картинками, называлась «История СССР для 4-го класса». Санька с Васькой пока учились в первом.
Школу им колхоз срубил хорошую, в две комнаты, крытую даже не тесом и уж не камышом, как остальные хаты на Хуторе, а самым настоящим железом. В одной комнате учились первый и третий классы, а в другой – второй да четвертый. Первый класс был самым большим – семь детей, в остальных – где как, от двух до пяти.
Посерёдке, между комнатами, Санькин дед сложил печку. Теплую, большую. Бабы обмазали её гончарной глиной и побелили. Зимой, придя в школу, все четыре класса первым делом скидывали валенки и лезли на печку греться. Иногда в валенки забирались из-под пола оторопелые от лютых холодов мыши.
Учительница ходила между партами, уча сразу все классы. Дети скрипели перьями, учительница скрипела половицами, скребла мелом по доске… От печки шло ровное тепло, а в валенках, подняв к небу прослезившиеся глазки и попискивая, млели от невеликого счастья согревшиеся мыши.
***
Секретарша в правлении кивнула на стул:
— Садись, жди. Прокурорские сказали, с тебе допрос сымут. Конфетку хотишь?
— Не хочу. Какой ещё допрос?
— Да по Ключам. С того и велели тые пилы к нам везть. А забирал их ты. Во и допрос. Следователь обещался через полчаса тут быть.
— И что мне теперь — ждать его?
— Ну, жди. Газетки вон полистай пока. Конфетку взянь.
***
Рядом с печкой стояла бутыль с чернилами, которая давно не давала житья задумавшим нехорошее Саньке и Ваське. Началась распутица, и Хутор был отрезан от всего района. А чернила, меж тем, сколько их в чернильницы ни лили, почему-то не кончались.
— Пиши, — сказала Витьке учительница.
— Либо про матку обратно? — с готовностью спросил Витька.
— Пиши, – повторила учительница, — «Мама мыла раму».
…Санька перевернул страницу. «Во, бачишь!», — шепнул он Ваське. На картинке стояли дед с бабкой. Дед закручивал в патрон лампочку, а бабка смотрела на дедово геройство с тихим ужасом.
— Гля, боится! Во дура! — удивился Васька.
— Молится, — ответил Санька.
Бабку было жалко. Кто ж так молится! Вот Санькина мать молилась обстоятельно, даже не молилась, а просто ругалась на лысого, что торчал у них на иконе в красном куту.
— Ну шо ты мне, прости господи, за бог такий! — сердилась мать, — у людей и грóши и всё, и дети хорошие, а тут хоть об стенку бейсь! Ну, вот шо мне с тобой делать, горе ты моё, а?! Тебе ж проси не проси, ты б хоть с дровами помог…
И, качая головой, она начинала тряпкой стирать с лысого пыль, шёпотом продолжая его за что-то упрекать.
Бог же через её голову всегда глядел с иконы на ту полку, где стоял у них самогон. Глядел он сдвинув брови, придирчиво, как строгий покупатель. Пальцы у него были приподняты, так что казалось, будто он вот-вот спросит, указав ими на четверть:
— А во шо это, мамаша, я интересуюсь, у вас там за пляшечка за такая стоит? То, я извиняюсь, случаем, не горелка будет?
Иногда, если во время таких молитв матери попадался под руку Санька, то тряпкой почему-то попадало обоим – и Саньке, и лысому. Тогда Санька глядел на икону, и ему казалось, будто бог поднял руку, чтоб отмахнуться и сказать ему, Саньке: «И не то, хлопчик, бывает. Брось! Мне шо – легче? Гори яно всё……»
Так они иногда переглядывались, а матери боялись оба.
***
В ожидании следователя я лениво перелистывал успевшую основательно пожелтеть подшивку «Брянского рабочего». Раскрыв очередной номер, скользнул взглядом по статье и чуть было не перевернул лист, но что-то остановило. С портрета на меня глядел козлобородый тип в очках, а сама статья называлась «К 30-летию со дня смерти М.И.Калинина». Что значит, «к 30-летию»?! Сейчас семьдесят восьмой. Газета… Я вернулся на первую страницу номера: «3 июня 1976 года».
— Тёть Рай! — спросил я секретаршу. — А где у вас висит грамота деда Кономы?
— Про «Почётный Чабан»? Дак вон она! — тёть-Рая мотнула головой на стенку.
***
…Васька не вытерпел и, засунув книжку под парту, начал чернилами пририсовывать бабке усы.
— Сань! – раздалось от доски.
Витька что-то шептал и тыкал мелом в слово «м…ла».
— «Ы», — шептал Витька, зыркая в сторону учительницы.
Санька кивнул, сверился с букварем и нарисовал пальцами в воздухе большое «Ы». Перевёрнутое, чтоб Витьке легче было понять. Витька обрадованно накорябал «м19ла» и перешел к «раме».
…Санька глянул под парту. Бабка на картинке была уже с бородой, а дед — с рогами. Саньке стало завидно, он тут же вырвал книжку у Васьки и схватился за ручку.
— Саша Стринадкин! – раздалось у него над ухом.
Санька испуганно вскочил:
— Я не справил уроков о то. Я…
— Вот это у тебя что? – показала пальцем учительница на книгу.
Санька опустил голову. Учительница взяла книгу и, посмотрев на Васькино художество, сказала:
— Придется нам, Саша, опять с твоей мамой говорить.
Санька угрюмо кивнул: и так уже было понятно, что лысому сегодня не достанется…
— А чагой-то Санька натворив?! – заорали все четыре класса.
— Саша книгу испортил, — огорчённо сказала учительница, — взял и разрисовал чернилами фотографию.
— А покажьте! – повскакали с мест дети.
Васька сидел убитый, переживая за Саньку и борясь с чувствами.
— Вот, — подняла раскрытую книжку учительница, — это очень старая фотография. Помните, я вам рассказывала, как давным-давно, сразу после нашей революции, в деревню пришел электрический свет. И тогда люди, в благодарность Владимиру Ильичу Ленину, назвали такую лампочку «лампочкой Ильича». А Саша фотографию испортил.
Ваську передёрнуло.
— А я такую лампочку тоже бачил, — неожиданно сказал от доски Витька. – Не верите? Правда-правда! Я у дядьки у посёлке був, дак у их у хате аж две штуки таких ёсть. Токо они не «Ильича» называются, а «сотка»…
Все четыре класса встрепенулись:
— И я бачил!
— И я!
— А мой батька три раза бачил!
— А у меня и батька и матка бачили!
— А я большой вырасту, буду по городах жить, яны там кругом понатыкатые!
— Саша! – неожиданно вспомнила учительница. – А почему ты уроки-то не сделал?
Санька, откровенно удивившись, вылупился на неё:
— Дак карасину ж нема! С откудова я их сделаю! Во интересно!
…Керосин на Хутор не завозили с начала распутицы и он, на самом деле, почти у всех закончился…
***
Следователь задавал какие-то бессмысленные вопросы, проверял мою путёвку, зачем-то фотографировал пилы, а я смотрел то на газету, то на знаменитую грамоту. Там чётко было обозначено над подписью – «М.И.Калинин» и дата: «27 сентября 1949 года». То есть, мало того, что сорок девятый год, так ещё и Сдвиженье…
***
— Ну хорошо, — мельком взглянув на часики, сказала учительница. – С керосином я просто не знаю, тут что-то колхозу решать надо, а вы сейчас давайте собирайте книжки. Уроки закончились. Идёмте домой.
— Вы к нам пóйдете? – угрюмо спросил Санька.
— Я же сказала, мне нужно с мамой твоей поговорить.
Тут Васька не выдержал:
— Не ходите до Саньки! То я всё наделав. Не надо к Саньке, правда!
— Не надо! – слабеньким голоском крикнула Тонька. – Яго отлупют!
Про Витьку, стоявшего по-прежнему у доски, все почему-то забыли. Учительница села на краешек парты:
— Я не хочу, чтоб кого-либо лупили, как вы говорите. Но и чтоб книжки портили, я тоже не хочу! Пойдете со мною оба: и Саша, и Вася!
… Вытряхивая из башмака забывшуюся мышь и выслушивая торопливые и неловкие Санькины признания, Васька тихо, чтоб никто не услышал, сказал:
— Я, Сань, эти чернилы проклятые выпью. Шоб йих вообще б никогда не було!
— Усю бутылку?! – ужаснулся Санька.
— У мене батька, — сообщил обуваясь Васька, — целую такую горелки выпивает у одного. Шо ж я, как сын – чернилы не осилю, када мне уже на второй десяток перевалило?!
— Вдвох выпьем! — решительно сказал Санька. – Шоб яны пропали!
***
…Хата бабки Явдохи была с того краю последней и тонула в ветвях. Сосны мели ветхую крышу с её потемневшей от дождей, побравшейся зелёным мхом соломой, с растрескавшейся выщербленной трубой.
Дубы под хатой просели, сгнили, да и сама хата перекосилась, скособочилась, устав равняться на свой порядок. И кому служить? — помрёт Явдоха, скуксится домовой, вылезет из-за печки, пошарит осиротело по углам. Неслышно заплакав, уйдёт умирать в лес, от горя ничего не видя и натыкаясь сослепу на долго и удивленно потом оглядывающихся грибников.
Он-то Явдоху девкой помнит. Игрался, сволочь, в постель, прости господи, сдуру совался. Всё видел, такое знал, что и деду невдомёк. А спроси — скажет, молока на столе не оставили, с того и полез — разбираться.
Иди теперь по лесу — следов, и тех не оставить. Умирать в одиночку под явором. А когда сверху кидали — это точно! — лучшую хату отгрёб. Друзья от зависти своих по ночами до полусмерти придушивали. И что? — у тех то дети, то внуки, то у внуков дети, то у детей внуки.
А Явдоха одна. И он один. И скоро в лес, к тому явору, где упал, пролетая. Огни горели, дымки вились, жарёнкой пахло. Ах, время! Чёрт ли его выдумал, время-то! И падали мохнатыми снежинками из разорванного мешка на притихший заснеженный Хутор…
***
…В субботу после уроков за школьным сараем собрались все четыре класса. Бутылку принёс Витька, хоронясь от учительницы. Теперь и руки, и рубашка, и даже штаны у Витьки были синими.
— А, може, вылить? – спросила Тонька на всякий случай.
— По пятну снайдут! – отмахнулся Васька.
— А закопать? – предложил кто-то. – Налить, а пятно закопать?
— А свиньи отроють? – насмешливо спросил Васька. – В голове у тебе ёсть шо-нибудь, не? Думать пора ж — третий класс, о то!
И добавил, вздохнув:
— Будем пить.
Вообще-то, чем ближе к питью, тем меньше Саньке хотелось этих чернил. Он только радовался, что сам не предложил их вылить на землю. Вот почему это, интересно, Васька всегда такой умный? – про свиней-то больше никто, а он сразу догадался!
…Расчёт, конечно, был верный. Если сейчас чернила выпить, то до самого конца распутицы в школу их не привезут. А когда та распутица кончится, даже взрослые не знали.
И если честно, то Санька с Васькой давно подозревали, что не так уж много эти взрослые и знают. Вон как про погоду говорить, так они тебе сразу вспоминают что там в какой день было. Вот, мол, если, воробей из лужи попил, то весна тёплая будет! Интересное дело! – а шо им воробей, со стакана, что ли, пить должен?! Сами не знают, что плетут: не взрослые, а так – шо зря!
…Васька сумрачно вытащил из бутылки бумажную пробку и осторожно отхлебнул из горлышка.
— Ну як? – спросили все четыре класса.
Васька насупил брови, наклонил голову набок, как собака, и, не отвечая, с минуту прислушивался к внутренним ощущениям.
— Ну, о то? – повторил вопрос Санька.
Васька, по-прежнему не отвечая, задрал голову, отпил теперь уже несколько глотков, и снова стал прислушиваться.
— Ну же ж?! – испуганно спросила Тонька.
— Пьéм! – радостно сообщил Васька и пустил бутылку по кругу.
Вообще-то вёл себя Васька правильно. Так всегда делали мужики, когда пробовали какой-нибудь подозрительный самогон. Первым обычно пробовал Васькин батька, а уже потом, в зависимости от того, говорил ли он «Пьéм!» или «Отрава!», пили и все остальные. Правда, Васькин батька пил, даже если сам же говорил «Отрава!». А Васька не хотел, чтоб титул самого отчаянного мужика уплывал из их семьи на сторону.
Бутылку прикончили в пять минут и закинули в бурьян. Губы и руки теперь у всех были синими. Саньку мутило. Зато, школы, получалось, до осени теперь уже точно не будет.
— Трахтор! — неожиданно сказал Васька. — Во не сойти с цьёго места, трахтор! Чуете?
Все прислушались и сначала услышали, а потом и увидели: из леса на Хутор выдирался, едва не потонув в последней луже, потрепанный МТЗ. Возле школы он остановился и на землю спрыгнул Васькин дядька, живший далеко отсюда, в районе.
— Шо собралися? — спросил он у детей. — Либо уроки вам отменили?
— Чернилов нема, — выступил вперёд Васька. — И карасир кончився.
Тракторист удовлетворённо кивнул:
— От же ж за той бедой мене и послали. Кажут, и дети без чернилов, и весь Хутор у потёмках. С того и поехав. Так шо, не журитесь, хлопцы! Тут чернилов у порошках — на десять годов вам и детям вашим хватит, да и карасиру пять бидонов. А ну ж, подсобляйте, караси!
Пацаны, не веря своим ушам, слушали то, что говорил тракторист.
— Помогайте ж, кáжу! — повторил тот, протягивая какой-то мешок.
— Да шоб тя антонов огонь попёк с тым трахтором и тыми чернилами! — неожиданно выпалил Васька и, не дожидаясь, пока дядька схватится за какую-нибудь хворостину, рванул к лесу…
***
На Сдвиженье я попал только один раз. Бесы занесли нас с пацанами в тот день в березняк. Хотели нарубить жердей и сделать себе ворота на футбольном поле. До сих пор не могу забыть клубки змей, что, то сплетаясь вместе, то вновь расплетаясь, скользили вокруг нас, отрезая путь назад, к Хутору. Блестящие, масляные гадюки «сдвигались» вместе и «раздвигались» порознь, резко выпрыгивали из клубков вверх с широко раскрытыми пастями. Клубки то катились большими мячами, то затихали на месте.
— Сдвиженье сёдня! — сообразил Васька. — Кидай, хлопцы, жердины, руби орешины!
Встав полукругом и выставив перед собою быстро срубленные длинные пруты орешника, мы медленно начали возвращаться обратно к опушке, раздвигая орешинами змей. Те мгновенно обвивались вокруг прутьев, быстро ползли к рукам, их приходилось постоянно стряхивать и снова отбрасывать к дороге.
— Хрен с им, с тым футболом! — выразил общее настроение Васька, когда мы выбрались. — Зато хотя б живые и непокусатые…
***
…Тонька ждала у плетня, помогая Явдохе развешивать мытые кувшины. Терялись в крапиве кривые жерди. Подлесок наступал на Хутор то крапивой, то лопухами. Вишни, перегнувшись через плетень, что ни год, то роняли ягоды, поднимались ростки, сама собой лезала колючая малина и, в конце концов, бабкина хата совсем скрылась в зелени, отойдя скорее к лесу, чем к Хутору.
Тонька развешивала кувшины, то исчезая в листве, то мелькая опять белой дедовой рубахой, чёрная, загорелая, сама-то с три кувшина ростом. Явдоха вынесла им из хаты по варенику с черникой, Тонька запачкала рубашку, отдала Саньке недоеденный вареник. Они шли на ту полянку, которую никто, кроме Тоньки, не знал.
— Тут кабаны ходили, — заметил Санька, показывая на перерытую землю. — Жёлуди шукали. Бач, нарыли?
— Яны ночью ходют, — беззаботно отозвалась Тонька. — Ты не бойсь.
— Я не боюсь, — сказал Санька. — Я и волков не боюсь. Токо они у нас, заразы, той год собаку зимой задрали, под вороты пролезли. Даже дед выходить забоялся…
— А ты?
— А я не забоялся. Я на печке сидел. Токо маленько забоялся, када завыли, а так — не.
— От волков заговор ёсть, — просто сказала Тонька, — мене твой дед навчил.
— Дед? Мой?! — изумился Санька. — Тебе навчил? А я?!
— А ён, — задумчиво сказала Тонька, грызя травинку, — ён казал, шо хлопцам нельзя. Да и правда, пацаны токо про лошадей да про гайки свои думают.
— Вот и брешешь! — возмутился Санька. — Мы с Васькой такий заговор от самогона знаем — ни один мужик не напьется!
— Спробовали? — поинтересовалась Тонька.
— Спробовали. Я да Васька. На той Духов День. Токо мы потом на всякий случай и бочку на землю перегарнули. Но то так… не считается. Всё равно заговор помог. Мужики неделю злые были. А ты шо грызёшь?
— Тирлич-цветок, — ответила Тонька. — Твой дед навчил. И от волков легко… Токо если вовколака нападёт — тада плохо.
— Дак скоро ж свет проведут, — сказал Санька. — Уже усе говорят. И волков тада не будет. Они прúдут, а мы им лампочку — раз! Во они и побегут обратно.
…Как сквозь решето просеивало солнце лучи сквозь листья. Нагретые поляны колыхались маревом. Взявшись за руки, Санька и Тонька шли по ландыши…
— Яны ж тёплые, ландыши, — сказала Тонька. — Их у банку уставишь — и самому тяплей. Твой дед казал, нема у нас у лесе другого цветка такого.
— А тирлич твой?
— Тирлич – ён другой. Ён для дела. Твой дед казал, нельзя тирлич долго коло себя держать. То я зря так… Наберем, Санька, ландышев, нехай и нам теплей будет. А через деревню пóйдем — побачишь, всем лучше станет. Я знаю!
***
Ехать к Кономе мне было не с чем. Что я ему предъявлю? Статью про Калинина из «Брянского рабочего»? Одному покойнику про другого рассказывать? Так они без меня скорей разберутся. Так сказать, «по своим каналам». Или о грамоте со Сдвиженьем ему напомнить? — так тоже ни к чему. У Кономы на всё один ответ: «Я вже мёртвый и ничóго не помню». К ведьме он меня не пустил, лешие как в болото провалились, дед что-то своё мутит. В какую дверь ни ткнись — все заколочены.
***
— Ты Тонькин жених!
— Я не жених ниякой, — испуганно сказал Санька. — Мы с ёй только по ландыши ходили…
— Жених, жених, — вздохнул Васька. — Ты и в лапту забыл када гулял…
— Я учóра у лапту гулял!
— Ага! — презрительно сказал Васька. — А Тоньку увидел, дак сразу битку — кидь, и к Тоньке… Жених! Ты, Сань, як хотишь, только хлопец с тебе ниякой стал. Мы все в армию пóйдем, а ты сиди со своей Тонькой. Тю!
Васька, видать, представил, как Санька с Тонькой сидят, и от досады даже плюнул:
— Як глупяк: ни в лапту, ни в армию, ни в догонялки…
— А я до вас приходить буду, — неуверенно произнес Санька.
— Угу. Либо с Тонькой своёй? Жених!
Санька понурился — жених и есть.
— А як поженитесь, — не унимался Васька, — дак вам Тонькины батька с маткой сразу детей надают. Так всегда бывает. Чуешь?
Санька кивнул.
— И в баню тада тебе с ёй ходить. И мыться, и всё… А спать вдвох тесно.
— Тесно, — согласился Санька и огорчённо добавил, — а я ещё и падаю. Мне матка тулуп дедов на пол стелит.
Васька присвистнул:
— А теперь и Тонька падать будет. Тулупов на вас не напасесся… Совсем глумная семья! А то вон, помнишь, Мишка с того краю казал, шо хлопцы и девки делают, когда ночью вдвох остаются? Помнишь, не? Во так вот вам!
— Помню, — тихо сказал Санька, — а вдруг мы не будем?
— Будете, будете! Куда вы с Тонькой денетесь! А вас за это с ёй потом в тюрьму посодют. Помнишь, Мишка казал, шо за это бывает? Ну и сидите у своёй тюрьме, як два приглумка…
— Вась, — ещё тише спросил Санька, затаив какую-то мысль, — а ты не чуял, скоко за это годов дают?
— Не чуял, — сумрачно отрезал Васька. — Оно мне нада?
И, подумав, прибавил:
— Богато. Вам с Тонькой хватит…
Деваться было некуда. Да и хлопцы, на самом деле, правы – жених. Чего ж тут! Без Тоньки Санька этим летом совсем никуда. Уже и в лапту неинтересно, так что куда ж дальше: жениться надо.
А тут ещё и баня эта! Баня, чёрт… Тоже ведь правда: женатые, они всегда в баню вдвоем ходят. Да ещё Мишка с того краю, — уж его-то чёрт зачем принес! А тут ночью пошли за Явдохину хату сало жарить – и принесло ж того Мишку, будто на их краю своих хлопцев нету и сало жарить не с кем! А уж, главное, рассказал-то, рассказал! И про то, что девки и хлопцы голыми ночью делают, и про то, как их за это самое милиция ловит и в тюрьму сажает, и всё тебе тут. Хоть не слушай. Саньке две ночи потом какие-то индюки снились!
…Но и тоже ж интересно, какая с себя Тонька голая. Если как Мишка говорил, так вообще всё не как у людей… И уж тут женись не женись, а без бани и не поглядеть. Может, Мишка и брешет…
Ну, допустим, поженят их в субботу (женят, Санька заметил, раз в неделю, по субботам, больше нельзя, наверное). Поженят, конечно, чистыми – сперва помоют, потом поженят, это — как пить дать! Уж если мать Саньку и в гости-то грязного не пускает, то под свадьбу-то точно мыть наладится.
Хорошо б, конечно, не в корыте. Корыто Санька ненавидел: мать моет, в глазах мыло, корыто мелкое, в хату бабки какие-то шастают, соседки за солью, а тут на тебе – жениха моют! Не, лучше в бане, с дедом!
Санька сидел у своей хаты на лавочке под ракитой и, грызя стебелек, пытался представить их с Тонькой семейную жизнь.
Была пятница. Дед топил баню. Мать прибиралась в доме, выносила свиньям, орала на курей. Среди этого всего тонкий слух Саньки уловил шорох ботвы на соседском огороде и шлепанье ног. Санька привстал, глянул через плетень на Тонькину хату и увидел, что Тонькина бабка шла по огороду к их старой баньке, а за ней бежала с полотенцами сама Тонька.
«Мыться Тонька будет, — подумал Санька. – Голая…»
Он снова вернулся к своим мыслям. Получается, что после свадьбы целую неделю они с Тонькой в баню не пойдут.
В то, что им сразу «надают детей», Санька не верил. Детей молодым начинают давать обычно через год, а то и больше, и то не по пять штук сразу, а помаленьку – по одному-два, чтоб привыкали. Это Санька знал по опыту. У всех соседей так. К тому ж, куда им с Тонькой детей, когда они сами оба с кровати ещё падают. Потому-то мать Саньке или тулуп на пол стелит, или сама спит с краю, а его к стенке запихивает. Ну и шо это получается? – либо мать и Тоньку к ним третьей возьмёт? А даже если и не возьмёт – все равно семья никакая: то жених, то невеста с кровати падают, а мать их подымай!
Тю! Санька огорченно сплюнул: понапридумывают же ж, собаки, с этими свадьбами!
Мимо Саньки с воплями промчались Васька с Витькой. У Васьки был обод колеса и они с Витькой пытались гнать его каждый своей хворостиной. Тёплая пыль, взбитая босыми ногами, мягко улеглась на лопухи, пацаны умчались к колодцу, крики стихли.
…Санька вздохнул. Ведь ещё и сказать Тоньке об этом как-то придется. А как? Ну, скажем, неделя прошла, дед баню натопил, подойти да сказать Тоньке прямо: «Шо-то от тебя, Тонька, воняет сильно, пóйдем в баню, я вон трусов чистых набрал…»
— Сань! – раздался из хаты голос матери. – Санька, ирод, де тя черти носют!
Мать вышла во двор:
— Шо ж мовчишь-то? – спросила она. – Идите вже у баню с дедом. Я вам там на лавке чистых трусов положила.
— А Тонька? – машинально спросил Санька, продолжая думать о своем. – Шо ж я так, без Тоньки в баню-то?
— А ну-к, повтори, анчибела ты кусок? — почти ласково спросила мать, протягивая руку к крапиве. – Ах, ты ж, я те щас…
И изловчилась, успела уцепиться, ухватила Саньку за штаны…
…Потом, когда Санька сидел и плакал в лопухах у Тонькиного плетня, не отвечая на крики искавшей его матери, вышла из калитки и села на лавочку у ворот сама Тонька, вся раскрасневшаяся, в чистой рубашке, в длинной чистой юбке, и начала костяным кривым бабкиным гребнем расчесывать свои тонкие темные волосы.
Волосы были ещё влажными и с гребня на юбку падали капли, расплываясь в темные мокрые пятна. Тонька расчёсывалась, повернув голову набок, и когда она, перебросив гребень в другую руку, повернула голову на другую сторону, то почти сразу увидела в лопухах насупленного Саньку.
— Санечка! – улыбнулась она. – А ты чего здесь?
И, не дожидаясь ответа, похвасталась:
— Так прям легко, взяла б да полетела!
— Летала тут одна такая, — отвернулся от неё Санька, всхлипывая.
— Да ты чего! – удивилась Тонька. – Я ж про баню. Вы ж, я бачила, тоже топили. А я с бабой в нашу ходила. Знаешь, как хорошо! А ты ж не был ещё, не?
— Не был, — сказал Санька, — и не буду вже никада! Я, Тонька, вообще, в баню не хожу. Я, Тонька, в хате замкнусь и в корыте помоюсь. Того что я, Тонька, голых баб, чуешь, вообще ненавижу!
***
Старый отпустил ручку сепаратора, дождался пока тот перестанет жужжать и пока стекут из желобка в банку последние капли, после чего, аккуратно перелив сливки в маслобойку, взялся за пестик.
— Дед! — спросил я. — А в каком году Конома к Калинину в Кремль ездил?
— У сорок девятым, а шо?
— А то… Калинин в сорок шестом умер. То тебе как?
Дед отложил пестик на лавку и накрыл маслобойку деревянным кружком.
— Не брешешь?
— Да вот не брешу! Но ты ж тогда жил! Ты ж должен был знать, что никакого Калинина уже третий год как не было!
— А подпись на грамоте? — спросил дед.
— Подпись есть, а Калинина нету уже!
— Бач! — удивился старый, скользнув взглядом по висящим на гвозде сапогам, в которых Конома якобы ездил в Москву. — А хто ж яго тада у том Кремле у моих сапогах обнимав, раз не Калинин?
— Я не знаю. Но точно не Калинин.
— Може, Сталин?
— Может, и Сталин.
Дед зыркнул на меня, потом на стену, потом снова на меня и, решительно подойдя к стене, перевесил сапоги на один гвоздь выше.
***
…Заканчивалось лето. На Хутор стремительно опускалась ночь. Сашка с дедом сидели у крыльца. Мать уже два раза орала на них из окна, чтоб шли вечерять. Санька сидел и думал, в какую зверушку могли превратить Тоньку…
— Пошли, Сань, — сказал старый, поднимаясь с лавки, — поздно. Не журись! Ну, ось такая яна — жизнь… Не исправишь.
Санька встал и в этот момент ему в плечо ткнулся нетопырь.
— Отчепись! — испуганно закричал пацан, пытаясь оторвать его от рубашки.
Под пальцами у него билось маленькое тельце.
— А ну, сиди спокойно, хлопец, — сказал дед. — Не елозь.
Он легко снял мышонка с Саньки и посадил его к себе на раскрытую ладонь.
— Бачишь, — сказал дед, — ён тебе сам спугался.
И медленно подняв ладонь над головой, негромко произнёс:
— Лети, малый! Лети…
Нетопырь сорвался и растаял в опустившейся на Хутор синей мгле.
— Исправишь! — убеждённо сказал Санька. — О то брешешь, деда! — якщо сильно треба, то завжды можно исправить…
…to be continued…
PHIL SUZEMKA
Phil Suzemka:
ТИРЛИЧ. Часть Третья
— Гребёнка моя де? — спросила мать, оглядываясь. — Нема! И сковородник пропал обратно. Сань! Не брал?
— Мне надо? — спросил я.
— Дед, ты?
— Отчепись, — лениво произнёс дед, — кому яны нада, кроме тебе?
— И то, — согласилась мать, начиная злиться, — конешное дело, мне, а кому ж! Токо во хто тут нечисть эту поразводил, шо ни по хате пройти, ни коровы подоить, а? Сань!
— Ну?
— Взянь вже ж миску, налей яму молочка, чи шо, подлюке такому…
— Кому «яму», ма?
— Кому, кому! — домовому нашему, кому ж! Распустился, паразита кусок, с-под рук всё тягает, дьяволово семя!
Я набросил куртку и открыл дверь:
— Не! Давайте, хотя б с домовым вы с дедом сами разбирайтесь. Мне и так хватает, о чём башке болеть…
«Домовых ещё для комплекта не хватало!» — сатанел я, забираясь в грузовик.
***
После поездки в Башаровку и встречи с Кономой что-то не давало покоя. Не сам покойник и даже не его нетопырь — что-то другое, а что именно, я не понимал. Какими-то туманами то всплывали, то растворялись обрывки воспоминаний, лица, случайные фразы разных людей. Ещё мать с этим домовым… В детстве, говорили, что именно домовой придушил бабку Явдоху. Врали. Брехня это всё, точно. Но про Явдоху я запомнил, потому что возле её хаты мы всегда встречались с Тонькой.
…В конце того мая родители увезли Тоньку с Хутора. А через пару недель прошёл слух, будто Тонька утонула в Неруссе. «Залилась», как у нас говорят.
Тёмные водовороты и омуты лесной речки время от времени забирали людей с Хутора. К этому привыкли. Утонуть в Неруссе — это было как отвести беду от остальных хат. На похоронах пели Лазаря, крестились, а меж собой шушукались, что теперь год-два-три можно жить спокойно. Пока опять кто не «зальéтся»…
Как утонула Тонька – никто из наших не видел. Говорили, будто нашли её далеко, едва ль не в Десне. Но всё это были слухи. Ни одного креста на нашем кладбище не прибавилось. Родители Тоньки на Хутор больше ни разу не приехали. Так что, нашли или не нашли – кто ж знает… Была Тонька – и исчезла. Но представить это мне тогда было невозможно.
Странное дело, себя нынешнего я почему-то всегда отделял от себя-ребёнка. И на того Саньку смотрел не как на себя, а как на совершенно другого человека, оставшегося и исчезнувшего где-то в прошлом вместе с Тонькой.
***
— А шо с людями делается, када яны помрут? — спросил Санька у деда после известия о Тонькиной смерти.
— С кем як… — пожал плечами дед. — Хто те на небо, хто те — к чертям. Кого куда. Не пытай, Сань.
— А Тоньку куда? — не отставал Санька.
— Я с откудова знаю? — сказал дед. — Ну, а може, яе в цветок якись превратят. Так, я чуял, бывает. У ландыш, примерно, либо у тирлич. А, може, и у зверушку якусь…
***
Бензопилы, которые я забрал на Ключах, Семёныч велел везти в правление колхоза.
— Вообще-то, они леспромхозовские, — напомнил я.
— Горя нема, шо наши, — равнодушно сказал механик. — Казали, везть у правление — значит, вези у правление.
Правление находилось не у нас, а в Ильинском. Перед кладбищем я повернул направо и сразу же увидел нашу бывшую школу, вернее — то, что от неё теперь осталось: почерневший сруб с проваленной крышей. Мы оказались последним классом, закончившим четырёхлетку.
***
— Стародубцев Витя! – сказала учительница.
Витька кинул взгляд на Ваську с Санькой и, заскрипев крышкой, полез из-за парты. Витька пошёл к доске, а Васька с Санькой, проводив его глазами, снова уткнулись в книжку. Книжка была интересная, с картинками, называлась «История СССР для 4-го класса». Санька с Васькой пока учились в первом.
Школу им колхоз срубил хорошую, в две комнаты, крытую даже не тесом и уж не камышом, как остальные хаты на Хуторе, а самым настоящим железом. В одной комнате учились первый и третий классы, а в другой – второй да четвертый. Первый класс был самым большим – семь детей, в остальных – где как, от двух до пяти.
Посерёдке, между комнатами, Санькин дед сложил печку. Теплую, большую. Бабы обмазали её гончарной глиной и побелили. Зимой, придя в школу, все четыре класса первым делом скидывали валенки и лезли на печку греться. Иногда в валенки забирались из-под пола оторопелые от лютых холодов мыши.
Учительница ходила между партами, уча сразу все классы. Дети скрипели перьями, учительница скрипела половицами, скребла мелом по доске… От печки шло ровное тепло, а в валенках, подняв к небу прослезившиеся глазки и попискивая, млели от невеликого счастья согревшиеся мыши.
***
Секретарша в правлении кивнула на стул:
— Садись, жди. Прокурорские сказали, с тебе допрос сымут. Конфетку хотишь?
— Не хочу. Какой ещё допрос?
— Да по Ключам. С того и велели тые пилы к нам везть. А забирал их ты. Во и допрос. Следователь обещался через полчаса тут быть.
— И что мне теперь — ждать его?
— Ну, жди. Газетки вон полистай пока. Конфетку взянь.
***
Рядом с печкой стояла бутыль с чернилами, которая давно не давала житья задумавшим нехорошее Саньке и Ваське. Началась распутица, и Хутор был отрезан от всего района. А чернила, меж тем, сколько их в чернильницы ни лили, почему-то не кончались.
— Пиши, — сказала Витьке учительница.
— Либо про матку обратно? — с готовностью спросил Витька.
— Пиши, – повторила учительница, — «Мама мыла раму».
…Санька перевернул страницу. «Во, бачишь!», — шепнул он Ваське. На картинке стояли дед с бабкой. Дед закручивал в патрон лампочку, а бабка смотрела на дедово геройство с тихим ужасом.
— Гля, боится! Во дура! — удивился Васька.
— Молится, — ответил Санька.
Бабку было жалко. Кто ж так молится! Вот Санькина мать молилась обстоятельно, даже не молилась, а просто ругалась на лысого, что торчал у них на иконе в красном куту.
— Ну шо ты мне, прости господи, за бог такий! — сердилась мать, — у людей и грóши и всё, и дети хорошие, а тут хоть об стенку бейсь! Ну, вот шо мне с тобой делать, горе ты моё, а?! Тебе ж проси не проси, ты б хоть с дровами помог…
И, качая головой, она начинала тряпкой стирать с лысого пыль, шёпотом продолжая его за что-то упрекать.
Бог же через её голову всегда глядел с иконы на ту полку, где стоял у них самогон. Глядел он сдвинув брови, придирчиво, как строгий покупатель. Пальцы у него были приподняты, так что казалось, будто он вот-вот спросит, указав ими на четверть:
— А во шо это, мамаша, я интересуюсь, у вас там за пляшечка за такая стоит? То, я извиняюсь, случаем, не горелка будет?
Иногда, если во время таких молитв матери попадался под руку Санька, то тряпкой почему-то попадало обоим – и Саньке, и лысому. Тогда Санька глядел на икону, и ему казалось, будто бог поднял руку, чтоб отмахнуться и сказать ему, Саньке: «И не то, хлопчик, бывает. Брось! Мне шо – легче? Гори яно всё……»
Так они иногда переглядывались, а матери боялись оба.
***
В ожидании следователя я лениво перелистывал успевшую основательно пожелтеть подшивку «Брянского рабочего». Раскрыв очередной номер, скользнул взглядом по статье и чуть было не перевернул лист, но что-то остановило. С портрета на меня глядел козлобородый тип в очках, а сама статья называлась «К 30-летию со дня смерти М.И.Калинина». Что значит, «к 30-летию»?! Сейчас семьдесят восьмой. Газета… Я вернулся на первую страницу номера: «3 июня 1976 года».
— Тёть Рай! — спросил я секретаршу. — А где у вас висит грамота деда Кономы?
— Про «Почётный Чабан»? Дак вон она! — тёть-Рая мотнула головой на стенку.
…Васька не вытерпел и, засунув книжку под парту, начал чернилами пририсовывать бабке усы.
— Сань! – раздалось от доски.
Витька что-то шептал и тыкал мелом в слово «м…ла».
— «Ы», — шептал Витька, зыркая в сторону учительницы.
Санька кивнул, сверился с букварем и нарисовал пальцами в воздухе большое «Ы». Перевёрнутое, чтоб Витьке легче было понять. Витька обрадованно накорябал «м19ла» и перешел к «раме».
…Санька глянул под парту. Бабка на картинке была уже с бородой, а дед — с рогами. Саньке стало завидно, он тут же вырвал книжку у Васьки и схватился за ручку.
— Саша Стринадкин! – раздалось у него над ухом.
Санька испуганно вскочил:
— Я не справил уроков о то. Я…
— Вот это у тебя что? – показала пальцем учительница на книгу.
Санька опустил голову. Учительница взяла книгу и, посмотрев на Васькино художество, сказала:
— Придется нам, Саша, опять с твоей мамой говорить.
Санька угрюмо кивнул: и так уже было понятно, что лысому сегодня не достанется…
— А чагой-то Санька натворив?! – заорали все четыре класса.
— Саша книгу испортил, — огорчённо сказала учительница, — взял и разрисовал чернилами фотографию.
— А покажьте! – повскакали с мест дети.
Васька сидел убитый, переживая за Саньку и борясь с чувствами.
— Вот, — подняла раскрытую книжку учительница, — это очень старая фотография. Помните, я вам рассказывала, как давным-давно, сразу после нашей революции, в деревню пришел электрический свет. И тогда люди, в благодарность Владимиру Ильичу Ленину, назвали такую лампочку «лампочкой Ильича». А Саша фотографию испортил.
Ваську передёрнуло.
— А я такую лампочку тоже бачил, — неожиданно сказал от доски Витька. – Не верите? Правда-правда! Я у дядьки у посёлке був, дак у их у хате аж две штуки таких ёсть. Токо они не «Ильича» называются, а «сотка»…
Все четыре класса встрепенулись:
— И я бачил!
— И я!
— А мой батька три раза бачил!
— А у меня и батька и матка бачили!
— А я большой вырасту, буду по городах жить, яны там кругом понатыкатые!
— Саша! – неожиданно вспомнила учительница. – А почему ты уроки-то не сделал?
Санька, откровенно удивившись, вылупился на неё:
— Дак карасину ж нема! С откудова я их сделаю! Во интересно!
…Керосин на Хутор не завозили с начала распутицы и он, на самом деле, почти у всех закончился…
Следователь задавал какие-то бессмысленные вопросы, проверял мою путёвку, зачем-то фотографировал пилы, а я смотрел то на газету, то на знаменитую грамоту. Там чётко было обозначено над подписью – «М.И.Калинин» и дата: «27 сентября 1949 года». То есть, мало того, что сорок девятый год, так ещё и Сдвиженье…
***
— Ну хорошо, — мельком взглянув на часики, сказала учительница. – С керосином я просто не знаю, тут что-то колхозу решать надо, а вы сейчас давайте собирайте книжки. Уроки закончились. Идёмте домой.
— Вы к нам пóйдете? – угрюмо спросил Санька.
— Я же сказала, мне нужно с мамой твоей поговорить.
Тут Васька не выдержал:
— Не ходите до Саньки! То я всё наделав. Не надо к Саньке, правда!
— Не надо! – слабеньким голоском крикнула Тонька. – Яго отлупют!
Про Витьку, стоявшего по-прежнему у доски, все почему-то забыли. Учительница села на краешек парты:
— Я не хочу, чтоб кого-либо лупили, как вы говорите. Но и чтоб книжки портили, я тоже не хочу! Пойдете со мною оба: и Саша, и Вася!
… Вытряхивая из башмака забывшуюся мышь и выслушивая торопливые и неловкие Санькины признания, Васька тихо, чтоб никто не услышал, сказал:
— Я, Сань, эти чернилы проклятые выпью. Шоб йих вообще б никогда не було!
— Усю бутылку?! – ужаснулся Санька.
— У мене батька, — сообщил обуваясь Васька, — целую такую горелки выпивает у одного. Шо ж я, как сын – чернилы не осилю, када мне уже на второй десяток перевалило?!
— Вдвох выпьем! — решительно сказал Санька. – Шоб яны пропали!
***
…Хата бабки Явдохи была с того краю последней и тонула в ветвях. Сосны мели ветхую крышу с её потемневшей от дождей, побравшейся зелёным мхом соломой, с растрескавшейся выщербленной трубой.
Дубы под хатой просели, сгнили, да и сама хата перекосилась, скособочилась, устав равняться на свой порядок. И кому служить? — помрёт Явдоха, скуксится домовой, вылезет из-за печки, пошарит осиротело по углам. Неслышно заплакав, уйдёт умирать в лес, от горя ничего не видя и натыкаясь сослепу на долго и удивленно потом оглядывающихся грибников.
Он-то Явдоху девкой помнит. Игрался, сволочь, в постель, прости господи, сдуру совался. Всё видел, такое знал, что и деду невдомёк. А спроси — скажет, молока на столе не оставили, с того и полез — разбираться.
Иди теперь по лесу — следов, и тех не оставить. Умирать в одиночку под явором. А когда сверху кидали — это точно! — лучшую хату отгрёб. Друзья от зависти своих по ночами до полусмерти придушивали. И что? — у тех то дети, то внуки, то у внуков дети, то у детей внуки.
А Явдоха одна. И он один. И скоро в лес, к тому явору, где упал, пролетая. Огни горели, дымки вились, жарёнкой пахло. Ах, время! Чёрт ли его выдумал, время-то! И падали мохнатыми снежинками из разорванного мешка на притихший заснеженный Хутор…
***
…В субботу после уроков за школьным сараем собрались все четыре класса. Бутылку принёс Витька, хоронясь от учительницы. Теперь и руки, и рубашка, и даже штаны у Витьки были синими.
— А, може, вылить? – спросила Тонька на всякий случай.
— По пятну снайдут! – отмахнулся Васька.
— А закопать? – предложил кто-то. – Налить, а пятно закопать?
— А свиньи отроють? – насмешливо спросил Васька. – В голове у тебе ёсть шо-нибудь, не? Думать пора ж — третий класс, о то!
И добавил, вздохнув:
— Будем пить.
Вообще-то, чем ближе к питью, тем меньше Саньке хотелось этих чернил. Он только радовался, что сам не предложил их вылить на землю. Вот почему это, интересно, Васька всегда такой умный? – про свиней-то больше никто, а он сразу догадался!
…Расчёт, конечно, был верный. Если сейчас чернила выпить, то до самого конца распутицы в школу их не привезут. А когда та распутица кончится, даже взрослые не знали.
И если честно, то Санька с Васькой давно подозревали, что не так уж много эти взрослые и знают. Вон как про погоду говорить, так они тебе сразу вспоминают что там в какой день было. Вот, мол, если, воробей из лужи попил, то весна тёплая будет! Интересное дело! – а шо им воробей, со стакана, что ли, пить должен?! Сами не знают, что плетут: не взрослые, а так – шо зря!
…Васька сумрачно вытащил из бутылки бумажную пробку и осторожно отхлебнул из горлышка.
— Ну як? – спросили все четыре класса.
Васька насупил брови, наклонил голову набок, как собака, и, не отвечая, с минуту прислушивался к внутренним ощущениям.
— Ну, о то? – повторил вопрос Санька.
Васька, по-прежнему не отвечая, задрал голову, отпил теперь уже несколько глотков, и снова стал прислушиваться.
— Ну же ж?! – испуганно спросила Тонька.
— Пьéм! – радостно сообщил Васька и пустил бутылку по кругу.
Вообще-то вёл себя Васька правильно. Так всегда делали мужики, когда пробовали какой-нибудь подозрительный самогон. Первым обычно пробовал Васькин батька, а уже потом, в зависимости от того, говорил ли он «Пьéм!» или «Отрава!», пили и все остальные. Правда, Васькин батька пил, даже если сам же говорил «Отрава!». А Васька не хотел, чтоб титул самого отчаянного мужика уплывал из их семьи на сторону.
Бутылку прикончили в пять минут и закинули в бурьян. Губы и руки теперь у всех были синими. Саньку мутило. Зато, школы, получалось, до осени теперь уже точно не будет.
— Трахтор! — неожиданно сказал Васька. — Во не сойти с цьёго места, трахтор! Чуете?
Все прислушались и сначала услышали, а потом и увидели: из леса на Хутор выдирался, едва не потонув в последней луже, потрепанный МТЗ. Возле школы он остановился и на землю спрыгнул Васькин дядька, живший далеко отсюда, в районе.
— Шо собралися? — спросил он у детей. — Либо уроки вам отменили?
— Чернилов нема, — выступил вперёд Васька. — И карасир кончився.
Тракторист удовлетворённо кивнул:
— От же ж за той бедой мене и послали. Кажут, и дети без чернилов, и весь Хутор у потёмках. С того и поехав. Так шо, не журитесь, хлопцы! Тут чернилов у порошках — на десять годов вам и детям вашим хватит, да и карасиру пять бидонов. А ну ж, подсобляйте, караси!
Пацаны, не веря своим ушам, слушали то, что говорил тракторист.
— Помогайте ж, кáжу! — повторил тот, протягивая какой-то мешок.
— Да шоб тя антонов огонь попёк с тым трахтором и тыми чернилами! — неожиданно выпалил Васька и, не дожидаясь, пока дядька схватится за какую-нибудь хворостину, рванул к лесу…
***
На Сдвиженье я попал только один раз. Бесы занесли нас с пацанами в тот день в березняк. Хотели нарубить жердей и сделать себе ворота на футбольном поле. До сих пор не могу забыть клубки змей, что, то сплетаясь вместе, то вновь расплетаясь, скользили вокруг нас, отрезая путь назад, к Хутору. Блестящие, масляные гадюки «сдвигались» вместе и «раздвигались» порознь, резко выпрыгивали из клубков вверх с широко раскрытыми пастями. Клубки то катились большими мячами, то затихали на месте.
— Сдвиженье сёдня! — сообразил Васька. — Кидай, хлопцы, жердины, руби орешины!
Встав полукругом и выставив перед собою быстро срубленные длинные пруты орешника, мы медленно начали возвращаться обратно к опушке, раздвигая орешинами змей. Те мгновенно обвивались вокруг прутьев, быстро ползли к рукам, их приходилось постоянно стряхивать и снова отбрасывать к дороге.
— Хрен с им, с тым футболом! — выразил общее настроение Васька, когда мы выбрались. — Зато хотя б живые и непокусатые…
***
…Тонька ждала у плетня, помогая Явдохе развешивать мытые кувшины. Терялись в крапиве кривые жерди. Подлесок наступал на Хутор то крапивой, то лопухами. Вишни, перегнувшись через плетень, что ни год, то роняли ягоды, поднимались ростки, сама собой лезала колючая малина и, в конце концов, бабкина хата совсем скрылась в зелени, отойдя скорее к лесу, чем к Хутору.
Тонька развешивала кувшины, то исчезая в листве, то мелькая опять белой дедовой рубахой, чёрная, загорелая, сама-то с три кувшина ростом. Явдоха вынесла им из хаты по варенику с черникой, Тонька запачкала рубашку, отдала Саньке недоеденный вареник. Они шли на ту полянку, которую никто, кроме Тоньки, не знал.
— Тут кабаны ходили, — заметил Санька, показывая на перерытую землю. — Жёлуди шукали. Бач, нарыли?
— Яны ночью ходют, — беззаботно отозвалась Тонька. — Ты не бойсь.
— Я не боюсь, — сказал Санька. — Я и волков не боюсь. Токо они у нас, заразы, той год собаку зимой задрали, под вороты пролезли. Даже дед выходить забоялся…
— А ты?
— А я не забоялся. Я на печке сидел. Токо маленько забоялся, када завыли, а так — не.
— От волков заговор ёсть, — просто сказала Тонька, — мене твой дед навчил.
— Дед? Мой?! — изумился Санька. — Тебе навчил? А я?!
— А ён, — задумчиво сказала Тонька, грызя травинку, — ён казал, шо хлопцам нельзя. Да и правда, пацаны токо про лошадей да про гайки свои думают.
— Вот и брешешь! — возмутился Санька. — Мы с Васькой такий заговор от самогона знаем — ни один мужик не напьется!
— Спробовали? — поинтересовалась Тонька.
— Спробовали. Я да Васька. На той Духов День. Токо мы потом на всякий случай и бочку на землю перегарнули. Но то так… не считается. Всё равно заговор помог. Мужики неделю злые были. А ты шо грызёшь?
— Тирлич-цветок, — ответила Тонька. — Твой дед навчил. И от волков легко… Токо если вовколака нападёт — тада плохо.
— Дак скоро ж свет проведут, — сказал Санька. — Уже усе говорят. И волков тада не будет. Они прúдут, а мы им лампочку — раз! Во они и побегут обратно.
…Как сквозь решето просеивало солнце лучи сквозь листья. Нагретые поляны колыхались маревом. Взявшись за руки, Санька и Тонька шли по ландыши…
— Яны ж тёплые, ландыши, — сказала Тонька. — Их у банку уставишь — и самому тяплей. Твой дед казал, нема у нас у лесе другого цветка такого.
— А тирлич твой?
— Тирлич – ён другой. Ён для дела. Твой дед казал, нельзя тирлич долго коло себя держать. То я зря так… Наберем, Санька, ландышев, нехай и нам теплей будет. А через деревню пóйдем — побачишь, всем лучше станет. Я знаю!
***
Ехать к Кономе мне было не с чем. Что я ему предъявлю? Статью про Калинина из «Брянского рабочего»? Одному покойнику про другого рассказывать? Так они без меня скорей разберутся. Так сказать, «по своим каналам». Или о грамоте со Сдвиженьем ему напомнить? — так тоже ни к чему. У Кономы на всё один ответ: «Я вже мёртвый и ничóго не помню». К ведьме он меня не пустил, лешие как в болото провалились, дед что-то своё мутит. В какую дверь ни ткнись — все заколочены.
***
— Ты Тонькин жених!
— Я не жених ниякой, — испуганно сказал Санька. — Мы с ёй только по ландыши ходили…
— Жених, жених, — вздохнул Васька. — Ты и в лапту забыл када гулял…
— Я учóра у лапту гулял!
— Ага! — презрительно сказал Васька. — А Тоньку увидел, дак сразу битку — кидь, и к Тоньке… Жених! Ты, Сань, як хотишь, только хлопец с тебе ниякой стал. Мы все в армию пóйдем, а ты сиди со своей Тонькой. Тю!
Васька, видать, представил, как Санька с Тонькой сидят, и от досады даже плюнул:
— Як глупяк: ни в лапту, ни в армию, ни в догонялки…
— А я до вас приходить буду, — неуверенно произнес Санька.
— Угу. Либо с Тонькой своёй? Жених!
Санька понурился — жених и есть.
— А як поженитесь, — не унимался Васька, — дак вам Тонькины батька с маткой сразу детей надают. Так всегда бывает. Чуешь?
Санька кивнул.
— И в баню тада тебе с ёй ходить. И мыться, и всё… А спать вдвох тесно.
— Тесно, — согласился Санька и огорчённо добавил, — а я ещё и падаю. Мне матка тулуп дедов на пол стелит.
Васька присвистнул:
— А теперь и Тонька падать будет. Тулупов на вас не напасесся… Совсем глумная семья! А то вон, помнишь, Мишка с того краю казал, шо хлопцы и девки делают, когда ночью вдвох остаются? Помнишь, не? Во так вот вам!
— Помню, — тихо сказал Санька, — а вдруг мы не будем?
— Будете, будете! Куда вы с Тонькой денетесь! А вас за это с ёй потом в тюрьму посодют. Помнишь, Мишка казал, шо за это бывает? Ну и сидите у своёй тюрьме, як два приглумка…
— Вась, — ещё тише спросил Санька, затаив какую-то мысль, — а ты не чуял, скоко за это годов дают?
— Не чуял, — сумрачно отрезал Васька. — Оно мне нада?
И, подумав, прибавил:
— Богато. Вам с Тонькой хватит…
Деваться было некуда. Да и хлопцы, на самом деле, правы – жених. Чего ж тут! Без Тоньки Санька этим летом совсем никуда. Уже и в лапту неинтересно, так что куда ж дальше: жениться надо.
А тут ещё и баня эта! Баня, чёрт… Тоже ведь правда: женатые, они всегда в баню вдвоем ходят. Да ещё Мишка с того краю, — уж его-то чёрт зачем принес! А тут ночью пошли за Явдохину хату сало жарить – и принесло ж того Мишку, будто на их краю своих хлопцев нету и сало жарить не с кем! А уж, главное, рассказал-то, рассказал! И про то, что девки и хлопцы голыми ночью делают, и про то, как их за это самое милиция ловит и в тюрьму сажает, и всё тебе тут. Хоть не слушай. Саньке две ночи потом какие-то индюки снились!
…Но и тоже ж интересно, какая с себя Тонька голая. Если как Мишка говорил, так вообще всё не как у людей… И уж тут женись не женись, а без бани и не поглядеть. Может, Мишка и брешет…
Ну, допустим, поженят их в субботу (женят, Санька заметил, раз в неделю, по субботам, больше нельзя, наверное). Поженят, конечно, чистыми – сперва помоют, потом поженят, это — как пить дать! Уж если мать Саньку и в гости-то грязного не пускает, то под свадьбу-то точно мыть наладится.
Хорошо б, конечно, не в корыте. Корыто Санька ненавидел: мать моет, в глазах мыло, корыто мелкое, в хату бабки какие-то шастают, соседки за солью, а тут на тебе – жениха моют! Не, лучше в бане, с дедом!
Санька сидел у своей хаты на лавочке под ракитой и, грызя стебелек, пытался представить их с Тонькой семейную жизнь.
Была пятница. Дед топил баню. Мать прибиралась в доме, выносила свиньям, орала на курей. Среди этого всего тонкий слух Саньки уловил шорох ботвы на соседском огороде и шлепанье ног. Санька привстал, глянул через плетень на Тонькину хату и увидел, что Тонькина бабка шла по огороду к их старой баньке, а за ней бежала с полотенцами сама Тонька.
«Мыться Тонька будет, — подумал Санька. – Голая…»
Он снова вернулся к своим мыслям. Получается, что после свадьбы целую неделю они с Тонькой в баню не пойдут.
В то, что им сразу «надают детей», Санька не верил. Детей молодым начинают давать обычно через год, а то и больше, и то не по пять штук сразу, а помаленьку – по одному-два, чтоб привыкали. Это Санька знал по опыту. У всех соседей так. К тому ж, куда им с Тонькой детей, когда они сами оба с кровати ещё падают. Потому-то мать Саньке или тулуп на пол стелит, или сама спит с краю, а его к стенке запихивает. Ну и шо это получается? – либо мать и Тоньку к ним третьей возьмёт? А даже если и не возьмёт – все равно семья никакая: то жених, то невеста с кровати падают, а мать их подымай!
Тю! Санька огорченно сплюнул: понапридумывают же ж, собаки, с этими свадьбами!
Мимо Саньки с воплями промчались Васька с Витькой. У Васьки был обод колеса и они с Витькой пытались гнать его каждый своей хворостиной. Тёплая пыль, взбитая босыми ногами, мягко улеглась на лопухи, пацаны умчались к колодцу, крики стихли.
…Санька вздохнул. Ведь ещё и сказать Тоньке об этом как-то придется. А как? Ну, скажем, неделя прошла, дед баню натопил, подойти да сказать Тоньке прямо: «Шо-то от тебя, Тонька, воняет сильно, пóйдем в баню, я вон трусов чистых набрал…»
— Сань! – раздался из хаты голос матери. – Санька, ирод, де тя черти носют!
Мать вышла во двор:
— Шо ж мовчишь-то? – спросила она. – Идите вже у баню с дедом. Я вам там на лавке чистых трусов положила.
— А Тонька? – машинально спросил Санька, продолжая думать о своем. – Шо ж я так, без Тоньки в баню-то?
— А ну-к, повтори, анчибела ты кусок? — почти ласково спросила мать, протягивая руку к крапиве. – Ах, ты ж, я те щас…
И изловчилась, успела уцепиться, ухватила Саньку за штаны…
…Потом, когда Санька сидел и плакал в лопухах у Тонькиного плетня, не отвечая на крики искавшей его матери, вышла из калитки и села на лавочку у ворот сама Тонька, вся раскрасневшаяся, в чистой рубашке, в длинной чистой юбке, и начала костяным кривым бабкиным гребнем расчесывать свои тонкие темные волосы.
Волосы были ещё влажными и с гребня на юбку падали капли, расплываясь в темные мокрые пятна. Тонька расчёсывалась, повернув голову набок, и когда она, перебросив гребень в другую руку, повернула голову на другую сторону, то почти сразу увидела в лопухах насупленного Саньку.
— Санечка! – улыбнулась она. – А ты чего здесь?
И, не дожидаясь ответа, похвасталась:
— Так прям легко, взяла б да полетела!
— Летала тут одна такая, — отвернулся от неё Санька, всхлипывая.
— Да ты чего! – удивилась Тонька. – Я ж про баню. Вы ж, я бачила, тоже топили. А я с бабой в нашу ходила. Знаешь, как хорошо! А ты ж не был ещё, не?
— Не был, — сказал Санька, — и не буду вже никада! Я, Тонька, вообще, в баню не хожу. Я, Тонька, в хате замкнусь и в корыте помоюсь. Того что я, Тонька, голых баб, чуешь, вообще ненавижу!
***
Старый отпустил ручку сепаратора, дождался пока тот перестанет жужжать и пока стекут из желобка в банку последние капли, после чего, аккуратно перелив сливки в маслобойку, взялся за пестик.
— Дед! — спросил я. — А в каком году Конома к Калинину в Кремль ездил?
— У сорок девятым, а шо?
— А то… Калинин в сорок шестом умер. То тебе как?
Дед отложил пестик на лавку и накрыл маслобойку деревянным кружком.
— Не брешешь?
— Да вот не брешу! Но ты ж тогда жил! Ты ж должен был знать, что никакого Калинина уже третий год как не было!
— А подпись на грамоте? — спросил дед.
— Подпись есть, а Калинина нету уже!
— Бач! — удивился старый, скользнув взглядом по висящим на гвозде сапогам, в которых Конома якобы ездил в Москву. — А хто ж яго тада у том Кремле у моих сапогах обнимав, раз не Калинин?
— Я не знаю. Но точно не Калинин.
— Може, Сталин?
— Может, и Сталин.
Дед зыркнул на меня, потом на стену, потом снова на меня и, решительно подойдя к стене, перевесил сапоги на один гвоздь выше.
…Заканчивалось лето. На Хутор стремительно опускалась ночь. Сашка с дедом сидели у крыльца. Мать уже два раза орала на них из окна, чтоб шли вечерять. Санька сидел и думал, в какую зверушку могли превратить Тоньку…
— Пошли, Сань, — сказал старый, поднимаясь с лавки, — поздно. Не журись! Ну, ось такая яна — жизнь… Не исправишь.
Санька встал и в этот момент ему в плечо ткнулся нетопырь.
— Отчепись! — испуганно закричал пацан, пытаясь оторвать его от рубашки.
Под пальцами у него билось маленькое тельце.
— А ну, сиди спокойно, хлопец, — сказал дед. — Не елозь.
Он легко снял мышонка с Саньки и посадил его к себе на раскрытую ладонь.
— Бачишь, — сказал дед, — ён тебе сам спугался.
И медленно подняв ладонь над головой, негромко произнёс:
— Лети, малый! Лети…
Нетопырь сорвался и растаял в опустившейся на Хутор синей мгле.
— Исправишь! — убеждённо сказал Санька. — О то брешешь, деда! — якщо сильно треба, то завжды можно исправить…