АНТИСЕМИТЫ И ФУТБОЛ
31 июля, 2018 2:00 пп
PHIL SUZEMKA
Phil Suzemka:
— А на поле хто? — спросил Заика, откусывая морковку.
— Яврей, — ответил Пискля, сверившись с тетрадкой.
— Шо-сь то не нравится мне Яврей, — задумался Заика. — У всех коровы, як коровы, а ихняя Лыска — чисто ангел, а не корова. По небу летает.
— Брешет Яврей, — согласился Пискля. — С того и Яврей, шо всю дорогу брешет.
— Стадо через час? — спросил Заика, доставая вторую морковку.
— Через час. Може, раньше.
— Позычь мне тетрадку, — протянул руку Заика. — И карандаша.
Пискля отдал ему тетрадку с карандашом.
— Хлопцы! — повернулся Заика к нам. — Сидим по кустах, я отмечаю, вы — так запоминайте. Потом поглядим, шо там Яврей напридумал, отмечамши…
***
Белобрысый, синеглазый, курносый Яврей (в смысле, Андрюха Гуленóк) сидел на бугорке запасных и поджидал хуторское стадо. Тот край гонял своих коров по улице, а наших дед Кономá заворачивал через футбольное поле. Стадо ещё минут сорок щипало траву и уже оттуда расходилось по дворам.
Нам это было удобно: не надо ничего косить. Коровы так ровняли поле, что хоть киевское «Динамо» на него выпускай, до того хороший газон с этими коровами получался. Но была и проблема: чёртово стадо оставляло после себя лепёшки, которые приходилось убирать. Вот и сидел Яврей на бугорке запасных в ожидании. В тот день была его очередь смотреть и отмечать.
***
Весной мы с хлопцами приволокли из леса шесть жердин и сделали ворота. Потом по шнуру прокопали лопатами линии и засыпали канавки белым песком. Хорошее поле получилось, как настоящее прямо. Отдельно, как по заказу, был бугор для запасных. Всё как у людей. Так что, с этой весны первенство «Хутор — Тот Край» проходило, считай, профессионально. Песок, понятно, приходилось подсыпать.
И ещё сбоку, почти напротив средней линии, очень удобно росла осина, на которой, раскачиваясь как две вороны, сидели во время игры комментаторы — Шкалик с Чепиком. Двоих мы держали потому, что каждого хватало только на один тайм. Дальше первый комментатор хрип и его было уже не слыхать. Поэтому в перерыве он с осины слезал, а вместо него оттуда начинал орать другой.
Телевизоры были редкостью и что мы, что взрослые слушали футбольные матчи исключительно по радио. Кстати, не жаловались: я вообще думаю, у людей тогда воображение было развито гораздо лучше, чем сейчас. «Осянин передаёт мяч Мирзоеву, тот через центр поля отправляет его на правый фланг Шавло. Снова Мирзоев, снова Шавло. И, наконец, прорыв в штрафную! Но как бежит Осянин! Как бежит Осянин!»… Слушаешь и сразу понимаешь: Осянин, видимо, бежит так, что его и на мотоцикле хрен догонишь.
По радио, между прочим, много чего интересного рассказывали. Футбол комментировали, объясняли, что и какими красками на картинах нарисовано, а то вообще говорили: «давайте внимательно посмотрим на карту Индонезии в районе Куала-Лумпура».
И ничего! — смотрели эту карту на слух и не жужжали! Я даже больше скажу: никому и в голову не приходило на ту Индонезию или ту картину потом дополнительно глазами смотреть. Да и смысл? — и так уже всё по радио объяснили. Правда, представление что об Индонезии, что о картинах складывалось маленько своеобразное, но кому это когда в нашей стране мешало?! В пределах Хутора — точно никому. Так что, радио, кроме шуток, — вещь серьёзная, по себе знаю.
Но вот в случае со Шкаликом и Чепиком лучше б его всё-таки не было: хоть что ты с ними делай, а к зрителям, которые смотрели матч, стоя на краю поля, они со своей осины обращались не иначе, как словами «уважаемые радиослушатели». Вот «радиослушатели» и всё тут!
Хотя, с другой стороны, если подумать, а кто к этим «радиослушателям» хоть раз обращался как к «зрителям»? Вы себе это на Хуторе представляете? Не к соседям же с таким лезть? — «дорогие зрители, если ваш хряк сей момент не уберётся с моего огорода, то, считай, вы этот год без сала остались!» Ну, не так же, правильно?..
А, в общем-то, что Шкалик, что Чепик комментировали неплохо:
— Дорогие радиослушатели! — надрывался или один или другой. — Сегодня шыснацатый мач межжу Тым Краем и Хутором. Давайте паабладируем командам! Капитан сборной Хутора — Васька Заика, на хуторских воротáх — Толик Пискля, у комментаторской будке — наши лучшие спортивные корреспонденты Шкалик и Чепик.
Комментаторская будка скрипела ветками и раскачивалась под лучшими корреспондентами. Заика выводил команду на поле, а Пискля шёл в ворота, высоко подняв руки в перчатках. Руки он поднимал, якобы приветствуя зрителей, но, на самом деле, все знали, что если он их опустит, то перчатки с него свалятся. Перчатки были отцовские. Пискля их тихо умыкал с мая по октябрь, когда батя про них не поминал, а потом, с октября по май, не трогал. Во время игры они лежали за штангой.
И всё б ничего, если б не дед Кономá и его стадо. Сначала мы просто убирали поле или вместе или по очереди. Потом кто-то заметил, что корова на корову не приходится. И тогда решили завести вахту на бугорке запасных.
Каждый дежурный имел при себе тетрадку с разметкой поля. Лепёшки он помечал на схеме кружочками, а рядом ставил букву. Допустим, «З», — это Заика, «П» — Пискля, «С» — это, понятно, моя корова, ну и так далее. Когда подсыхало, приходили и убирали не абы как, а в соответствии с отметками. Каждый — своё. Научный подход, в общем.
Но последнее время хлопцы стали замечать, что когда дежурит Яврей, его корова на схему не попадает. Хотя в остальные дни ничего такого уникального за ней не замечалось.
— Мухлюет Яврей, — грызя морковку, заподозрил Заика. — Надо проверить. А то сильно он умный выискался.
— Того что Яврей, — напомнил Пискля. — Вся ихняя порода брехливая.
***
Честно говоря, про евреев мы понимали не сильно. И даже вообще не понимали. Откуда в лесах взяться евреям? Они ж всё-таки не опята, чтоб к нашим пням щемиться. Просто кто-то из взрослых сказал, что еврей — это плохо. Ну, типа как хорёк. Ты ж хорьку не станешь радоваться, если он к тебе в курятник повадился. Хотя с виду он вроде ничего, даже красивый, но повадки-то один хрен поганые.
То же самое и с евреями. Не смысле, что они по курятникам лазят или что, а просто… ну, как бы это сказать… ну, в общем… да, короче, я и сам толком не знал. Пацаны тоже не знали. И вообще: при чём тут мы? — нам сказали, мы запомнили. А поскольку, говорю ж, своими евреями Хутор был небогат, пришлось нам с хлопцами на эту должность Андрюху Гуленкá назначить: он, по прикидкам, больше всех подходил. Теперь вот его проверять понадобилось: ну, еврей, ну что тут ещё скажешь! Правильно, выходит, всё про них говорят.
Так что, когда издалека раздались первые колокольчики хуторского стада, мы уже лежали, сховавшись по кустам, а Заика раскрыл тетрадку и приготовился заполнять схему.
Ничего не подозревающий Яврей одной рукой тоже достал из штанов карандаш и тетрадку со схемой. В другой он держал любимое лакомство — маргарин «Сливочный». Как не мог Яврей дня прожить, чтоб по привычке не сбрехать, так же не мог и полдня протянуть без своего маргарина.
Правда, практически у каждого из наших хлопцев были в еде свои странности: Заика, например, с ума сходил от морковки. Вёл себя хуже кролика. С ним бесполезно было соваться по ночам в чужие сады. Без разницы — лезли ли мы к кому по клубнику, по вишню или по груши — Заика конкретно лез по морковку. Пробравшись на чужую территорию, он тут же отыскивал в темноте заветную грядку и, усевшись на ней, принимался уничтожать посевы. Если, скажем, без луны, то находили его исключительно по урчанью да хрумканью.
А тот же Пискля обожал землянику с молоком, от которых его рвало. Сегодня сидит толчёт в молоке ягоды, завтра его весь день рвёт, а послезавтра —глядь: Пискля опять с банкой по землянику в лес несётся.
Да чего там далеко ходить! — я сам, например, любил сало с крыжовниковым вареньем. К третьему классу уже немного стеснялся, конечно, но продолжал есть как раньше: хлеб, сало, чеснок и варенье. Иногда вишнёвое, бывало — яблочное, но с крыжовниковым сало всё равно было вкуснее всего.
Яврей же ел маргарин. Что тут такого, по большому счёту?..
***
В общем, Заика оказался прав: после того как стадо, побродив по полю с полчаса, разбрелось по Хутору, метки у Яврея и Заики не совпали. И, главное, судя по Андрюхиной тетради, их Лыска опять как бы мимо поля по небу проплыла. Зато уж корова Пискли прогулялась так прогулялась! Немцы так Брянск в войну не бомбили, как его корова в мирное время по футбольному газону прошлась.
— Это наша Майка такая меткая? — удивился Пискля, разглядывая листок с многочисленными кружочками, возле каждого из которых стояла буква «П».
Яврей насупившись молчал.
— И, гля, не токо, сука, меткая, а ещё ж и вредная какая! — заметил Заика. — По лепёшке в каждый угловой сектор положила, а потом пошла и в обоих воротах отметилась.
— Считай, она туда лепёшки с углового положила, — заметил кто-то из пацанов. — Хорошо, если не головой…
— А в штрафной она шо делала? — язвительно спросил Пискля у Яврея, тыча в очередной кружок.
— В штафной, я так понимаю, она в вороты с одиннадцати метров целилась, — так же язвительно предположил Заика. — А остальное стадо стенкой стояло, да, Яврей?
…Суд, собравшийся на бугорке запасных, долго решал, что делать с преступником. Понятно, морду надо было бить сразу, пока не остыли, а сейчас ни у кого б уже рука не поднялась. Выход, как всегда, нашёл Заика.
— В общем так, Яврей, выбирай, — сказал он, — или месяц не брешешь или месяц без маргарину.
— С откуда? — спросил обвиняемый.
— Завтра прям с утра.
— И покуда?
— И по август. На месяц, — жёстко определил Заика.
— Тада — без маргарину, — опустил голову Яврей. — Целый месяц не брехать я точно не смогу. Шо ж мне — и матке с батей всю дорогу одну правду казать?! Не!
— Як сам хотишь, твой выбор, — развёл руками Заика.
— А сёдня маргарин ещё можно?
— Сёдня жри, а завтра — всё.
На том и порешили. Я пошёл домой поливать помидоры: к вечеру в бочке как раз согрелась вода, которую мы с дедом натаскали утром. Обливая штаны, я тягал туда-сюда лейку и, полив последний куст, только собрался переодеться, как во двор влетел Чепик:
— Яврей маргарином отравился!
— С откудова знаешь?!
— Я ж комментатор, — ответил Чепик. — Кому ж знать, як не мне. Мы со Шкаликом идём мимо ихней хаты, а там врачи уже Яврея в машину волокут. Белый весь, трясётся, а со рта — пузыри маргариновые. Жирные прям пузыри такие и аж, знаешь, переливаются…
Я поставил лейку у бочки и как был, в мокрых штанах, выскочил за Чепиком на улицу. Машина уже уехала. Ворота и калитка у хаты Яврея были закрыты. Возле колодца стояли пацаны.
— Мы сами виноватые: дали глупяку погулять напоследок, — выругался Заика. — Люди кажут: за час три пачки сожрал сдуру. Видать, впрок хотел. На весь месяц.
— Сдуру не сдуру, а всё одно, надо завтра до больницы к ему дойти, — сказал Пискля. — Проведать, гостинцев яких-нияких снести…
— Можно морковки, — предложил Заика. — У бабки Явдохи такая сладкая морковка этот год! Я ночью слазю, нарву…
— Ага, морковки! Ты ж её сам и пожрёшь, пока до больницы дойдём, — резонно заметил Пискля. — Не, шо-то другое надо… Да хоть той же земляники с молоком! И вкусно и вырвет обязательно. А хто-нибудь знает, чем люди от маргарина лечутся?
Этого не знал никто. Все задумались. В глазах у Заики тоже билась какая-то мысль. Но, как выяснилось минутой позже, думал Васька уже не про гостинцы. Думал Васька глобально.
— Пискля, — негромко позвал он Толика. — Тетрадка твоя при тебе?
— При мне.
— А позычь…
Пискля протянул ему тетрадку. Васька повертел её в руках и, неожиданно разорвав тетрадь на четыре части, бросил обрывки в дорожную пыль.
— Во так-то во! — сказал он нам. — И вы свои порвите. С завтрего нияких дежурств. Приходим и убираем все вместе. Не переломимся. А то придумали глупство: моя корова — не моя корова, теперь во Яврея спасать надо. Дожились!
***
…Я порезал шмат на тонкие ломтики, почистил чеснок, положил рядом с солонкой несколько стрелок зеленого лука, только что сорванных с грядки. Потом отчекрыжил ножом горбушку от обгрызенной с одного конца буханки. Обгрыз я её ещё утром, когда шёл из магазина домой. Хлеб тогда был тёплым, только-только из пекарни: кто б удержался, чтоб не обгрызть?!
Посыпав горбушку крупной серой солью, я принялся втирать в неё чеснок.
…На Хутор ложился вечер. Через распахнутое окно веранды тянуло свежестью, прохладой, запахом цветов из палисадника. Чуть-чуть колыхались ситцевые занавески. Далеко, возле колодца, зажглась на столбе лампочка под ржавым жестяным абажуром. Мимо окна медленно проскрипел велосипед, но кто на нём сидел, было не различить.
Я посмотрел на миску с салом, на лежащий у солонки лук, на горбушку, блестящую от растёртого по ней чеснока. Потом ещё немного подумал, вздохнул и, проклиная сам себя, решительно поставил рядом с миской банку крыжовникового варенья с уже торчащей из неё ложкой…
PHIL SUZEMKA
Phil Suzemka:
— А на поле хто? — спросил Заика, откусывая морковку.
— Яврей, — ответил Пискля, сверившись с тетрадкой.
— Шо-сь то не нравится мне Яврей, — задумался Заика. — У всех коровы, як коровы, а ихняя Лыска — чисто ангел, а не корова. По небу летает.
— Брешет Яврей, — согласился Пискля. — С того и Яврей, шо всю дорогу брешет.
— Стадо через час? — спросил Заика, доставая вторую морковку.
— Через час. Може, раньше.
— Позычь мне тетрадку, — протянул руку Заика. — И карандаша.
Пискля отдал ему тетрадку с карандашом.
— Хлопцы! — повернулся Заика к нам. — Сидим по кустах, я отмечаю, вы — так запоминайте. Потом поглядим, шо там Яврей напридумал, отмечамши…
***
Белобрысый, синеглазый, курносый Яврей (в смысле, Андрюха Гуленóк) сидел на бугорке запасных и поджидал хуторское стадо. Тот край гонял своих коров по улице, а наших дед Кономá заворачивал через футбольное поле. Стадо ещё минут сорок щипало траву и уже оттуда расходилось по дворам.
Нам это было удобно: не надо ничего косить. Коровы так ровняли поле, что хоть киевское «Динамо» на него выпускай, до того хороший газон с этими коровами получался. Но была и проблема: чёртово стадо оставляло после себя лепёшки, которые приходилось убирать. Вот и сидел Яврей на бугорке запасных в ожидании. В тот день была его очередь смотреть и отмечать.
Весной мы с хлопцами приволокли из леса шесть жердин и сделали ворота. Потом по шнуру прокопали лопатами линии и засыпали канавки белым песком. Хорошее поле получилось, как настоящее прямо. Отдельно, как по заказу, был бугор для запасных. Всё как у людей. Так что, с этой весны первенство «Хутор — Тот Край» проходило, считай, профессионально. Песок, понятно, приходилось подсыпать.
И ещё сбоку, почти напротив средней линии, очень удобно росла осина, на которой, раскачиваясь как две вороны, сидели во время игры комментаторы — Шкалик с Чепиком. Двоих мы держали потому, что каждого хватало только на один тайм. Дальше первый комментатор хрип и его было уже не слыхать. Поэтому в перерыве он с осины слезал, а вместо него оттуда начинал орать другой.
Телевизоры были редкостью и что мы, что взрослые слушали футбольные матчи исключительно по радио. Кстати, не жаловались: я вообще думаю, у людей тогда воображение было развито гораздо лучше, чем сейчас. «Осянин передаёт мяч Мирзоеву, тот через центр поля отправляет его на правый фланг Шавло. Снова Мирзоев, снова Шавло. И, наконец, прорыв в штрафную! Но как бежит Осянин! Как бежит Осянин!»… Слушаешь и сразу понимаешь: Осянин, видимо, бежит так, что его и на мотоцикле хрен догонишь.
По радио, между прочим, много чего интересного рассказывали. Футбол комментировали, объясняли, что и какими красками на картинах нарисовано, а то вообще говорили: «давайте внимательно посмотрим на карту Индонезии в районе Куала-Лумпура».
И ничего! — смотрели эту карту на слух и не жужжали! Я даже больше скажу: никому и в голову не приходило на ту Индонезию или ту картину потом дополнительно глазами смотреть. Да и смысл? — и так уже всё по радио объяснили. Правда, представление что об Индонезии, что о картинах складывалось маленько своеобразное, но кому это когда в нашей стране мешало?! В пределах Хутора — точно никому. Так что, радио, кроме шуток, — вещь серьёзная, по себе знаю.
Но вот в случае со Шкаликом и Чепиком лучше б его всё-таки не было: хоть что ты с ними делай, а к зрителям, которые смотрели матч, стоя на краю поля, они со своей осины обращались не иначе, как словами «уважаемые радиослушатели». Вот «радиослушатели» и всё тут!
Хотя, с другой стороны, если подумать, а кто к этим «радиослушателям» хоть раз обращался как к «зрителям»? Вы себе это на Хуторе представляете? Не к соседям же с таким лезть? — «дорогие зрители, если ваш хряк сей момент не уберётся с моего огорода, то, считай, вы этот год без сала остались!» Ну, не так же, правильно?..
А, в общем-то, что Шкалик, что Чепик комментировали неплохо:
— Дорогие радиослушатели! — надрывался или один или другой. — Сегодня шыснацатый мач межжу Тым Краем и Хутором. Давайте паабладируем командам! Капитан сборной Хутора — Васька Заика, на хуторских воротáх — Толик Пискля, у комментаторской будке — наши лучшие спортивные корреспонденты Шкалик и Чепик.
Комментаторская будка скрипела ветками и раскачивалась под лучшими корреспондентами. Заика выводил команду на поле, а Пискля шёл в ворота, высоко подняв руки в перчатках. Руки он поднимал, якобы приветствуя зрителей, но, на самом деле, все знали, что если он их опустит, то перчатки с него свалятся. Перчатки были отцовские. Пискля их тихо умыкал с мая по октябрь, когда батя про них не поминал, а потом, с октября по май, не трогал. Во время игры они лежали за штангой.
И всё б ничего, если б не дед Кономá и его стадо. Сначала мы просто убирали поле или вместе или по очереди. Потом кто-то заметил, что корова на корову не приходится. И тогда решили завести вахту на бугорке запасных.
Каждый дежурный имел при себе тетрадку с разметкой поля. Лепёшки он помечал на схеме кружочками, а рядом ставил букву. Допустим, «З», — это Заика, «П» — Пискля, «С» — это, понятно, моя корова, ну и так далее. Когда подсыхало, приходили и убирали не абы как, а в соответствии с отметками. Каждый — своё. Научный подход, в общем.
Но последнее время хлопцы стали замечать, что когда дежурит Яврей, его корова на схему не попадает. Хотя в остальные дни ничего такого уникального за ней не замечалось.
— Мухлюет Яврей, — грызя морковку, заподозрил Заика. — Надо проверить. А то сильно он умный выискался.
— Того что Яврей, — напомнил Пискля. — Вся ихняя порода брехливая.
***
Честно говоря, про евреев мы понимали не сильно. И даже вообще не понимали. Откуда в лесах взяться евреям? Они ж всё-таки не опята, чтоб к нашим пням щемиться. Просто кто-то из взрослых сказал, что еврей — это плохо. Ну, типа как хорёк. Ты ж хорьку не станешь радоваться, если он к тебе в курятник повадился. Хотя с виду он вроде ничего, даже красивый, но повадки-то один хрен поганые.
То же самое и с евреями. Не смысле, что они по курятникам лазят или что, а просто… ну, как бы это сказать… ну, в общем… да, короче, я и сам толком не знал. Пацаны тоже не знали. И вообще: при чём тут мы? — нам сказали, мы запомнили. А поскольку, говорю ж, своими евреями Хутор был небогат, пришлось нам с хлопцами на эту должность Андрюху Гуленкá назначить: он, по прикидкам, больше всех подходил. Теперь вот его проверять понадобилось: ну, еврей, ну что тут ещё скажешь! Правильно, выходит, всё про них говорят.
Так что, когда издалека раздались первые колокольчики хуторского стада, мы уже лежали, сховавшись по кустам, а Заика раскрыл тетрадку и приготовился заполнять схему.
Ничего не подозревающий Яврей одной рукой тоже достал из штанов карандаш и тетрадку со схемой. В другой он держал любимое лакомство — маргарин «Сливочный». Как не мог Яврей дня прожить, чтоб по привычке не сбрехать, так же не мог и полдня протянуть без своего маргарина.
Правда, практически у каждого из наших хлопцев были в еде свои странности: Заика, например, с ума сходил от морковки. Вёл себя хуже кролика. С ним бесполезно было соваться по ночам в чужие сады. Без разницы — лезли ли мы к кому по клубнику, по вишню или по груши — Заика конкретно лез по морковку. Пробравшись на чужую территорию, он тут же отыскивал в темноте заветную грядку и, усевшись на ней, принимался уничтожать посевы. Если, скажем, без луны, то находили его исключительно по урчанью да хрумканью.
А тот же Пискля обожал землянику с молоком, от которых его рвало. Сегодня сидит толчёт в молоке ягоды, завтра его весь день рвёт, а послезавтра —глядь: Пискля опять с банкой по землянику в лес несётся.
Да чего там далеко ходить! — я сам, например, любил сало с крыжовниковым вареньем. К третьему классу уже немного стеснялся, конечно, но продолжал есть как раньше: хлеб, сало, чеснок и варенье. Иногда вишнёвое, бывало — яблочное, но с крыжовниковым сало всё равно было вкуснее всего.
Яврей же ел маргарин. Что тут такого, по большому счёту?..
В общем, Заика оказался прав: после того как стадо, побродив по полю с полчаса, разбрелось по Хутору, метки у Яврея и Заики не совпали. И, главное, судя по Андрюхиной тетради, их Лыска опять как бы мимо поля по небу проплыла. Зато уж корова Пискли прогулялась так прогулялась! Немцы так Брянск в войну не бомбили, как его корова в мирное время по футбольному газону прошлась.
— Это наша Майка такая меткая? — удивился Пискля, разглядывая листок с многочисленными кружочками, возле каждого из которых стояла буква «П».
Яврей насупившись молчал.
— И, гля, не токо, сука, меткая, а ещё ж и вредная какая! — заметил Заика. — По лепёшке в каждый угловой сектор положила, а потом пошла и в обоих воротах отметилась.
— Считай, она туда лепёшки с углового положила, — заметил кто-то из пацанов. — Хорошо, если не головой…
— А в штрафной она шо делала? — язвительно спросил Пискля у Яврея, тыча в очередной кружок.
— В штафной, я так понимаю, она в вороты с одиннадцати метров целилась, — так же язвительно предположил Заика. — А остальное стадо стенкой стояло, да, Яврей?
…Суд, собравшийся на бугорке запасных, долго решал, что делать с преступником. Понятно, морду надо было бить сразу, пока не остыли, а сейчас ни у кого б уже рука не поднялась. Выход, как всегда, нашёл Заика.
— В общем так, Яврей, выбирай, — сказал он, — или месяц не брешешь или месяц без маргарину.
— С откуда? — спросил обвиняемый.
— Завтра прям с утра.
— И покуда?
— И по август. На месяц, — жёстко определил Заика.
— Тада — без маргарину, — опустил голову Яврей. — Целый месяц не брехать я точно не смогу. Шо ж мне — и матке с батей всю дорогу одну правду казать?! Не!
— Як сам хотишь, твой выбор, — развёл руками Заика.
— А сёдня маргарин ещё можно?
— Сёдня жри, а завтра — всё.
На том и порешили. Я пошёл домой поливать помидоры: к вечеру в бочке как раз согрелась вода, которую мы с дедом натаскали утром. Обливая штаны, я тягал туда-сюда лейку и, полив последний куст, только собрался переодеться, как во двор влетел Чепик:
— Яврей маргарином отравился!
— С откудова знаешь?!
— Я ж комментатор, — ответил Чепик. — Кому ж знать, як не мне. Мы со Шкаликом идём мимо ихней хаты, а там врачи уже Яврея в машину волокут. Белый весь, трясётся, а со рта — пузыри маргариновые. Жирные прям пузыри такие и аж, знаешь, переливаются…
Я поставил лейку у бочки и как был, в мокрых штанах, выскочил за Чепиком на улицу. Машина уже уехала. Ворота и калитка у хаты Яврея были закрыты. Возле колодца стояли пацаны.
— Мы сами виноватые: дали глупяку погулять напоследок, — выругался Заика. — Люди кажут: за час три пачки сожрал сдуру. Видать, впрок хотел. На весь месяц.
— Сдуру не сдуру, а всё одно, надо завтра до больницы к ему дойти, — сказал Пискля. — Проведать, гостинцев яких-нияких снести…
— Можно морковки, — предложил Заика. — У бабки Явдохи такая сладкая морковка этот год! Я ночью слазю, нарву…
— Ага, морковки! Ты ж её сам и пожрёшь, пока до больницы дойдём, — резонно заметил Пискля. — Не, шо-то другое надо… Да хоть той же земляники с молоком! И вкусно и вырвет обязательно. А хто-нибудь знает, чем люди от маргарина лечутся?
Этого не знал никто. Все задумались. В глазах у Заики тоже билась какая-то мысль. Но, как выяснилось минутой позже, думал Васька уже не про гостинцы. Думал Васька глобально.
— Пискля, — негромко позвал он Толика. — Тетрадка твоя при тебе?
— При мне.
— А позычь…
Пискля протянул ему тетрадку. Васька повертел её в руках и, неожиданно разорвав тетрадь на четыре части, бросил обрывки в дорожную пыль.
— Во так-то во! — сказал он нам. — И вы свои порвите. С завтрего нияких дежурств. Приходим и убираем все вместе. Не переломимся. А то придумали глупство: моя корова — не моя корова, теперь во Яврея спасать надо. Дожились!
***
…Я порезал шмат на тонкие ломтики, почистил чеснок, положил рядом с солонкой несколько стрелок зеленого лука, только что сорванных с грядки. Потом отчекрыжил ножом горбушку от обгрызенной с одного конца буханки. Обгрыз я её ещё утром, когда шёл из магазина домой. Хлеб тогда был тёплым, только-только из пекарни: кто б удержался, чтоб не обгрызть?!
Посыпав горбушку крупной серой солью, я принялся втирать в неё чеснок.
…На Хутор ложился вечер. Через распахнутое окно веранды тянуло свежестью, прохладой, запахом цветов из палисадника. Чуть-чуть колыхались ситцевые занавески. Далеко, возле колодца, зажглась на столбе лампочка под ржавым жестяным абажуром. Мимо окна медленно проскрипел велосипед, но кто на нём сидел, было не различить.
Я посмотрел на миску с салом, на лежащий у солонки лук, на горбушку, блестящую от растёртого по ней чеснока. Потом ещё немного подумал, вздохнул и, проклиная сам себя, решительно поставил рядом с миской банку крыжовникового варенья с уже торчащей из неё ложкой…